Садовник

(история одного маньяка)

 

Нина Бархат & И. N.

 

«Пикнику» и всем,

кто не боялся отличаться,

посвящается.

 

Фиолетово-черный

 

Редкие прохожие с удивлением оглядывались — никто не верил, что переполненные мусорные баки у остановки были клумбами. Но остывающее сентябрьское солнце подсвечивало лепестки на серых стеблях, убеждая: да, в самом деле, сезон хризантем.

Свежая горечь просачивалась в каждый уголок этой провинциальной дыры. От уныло-стандартной школы плыли золотые волны и захлестывали пеной опавших лепестков тротуары у почты, рыжие костры пробивались в затоптанных палисадниках возле домов.

И от этого ранящего аромата было не скрыться!

Даже здесь.

Эд поморщился, точно от боли, и, рывком запрокинув голову, выплеснул содержимое стакана в рот.

Крепкий алкоголь прокатился по телу огнем, и Эд так ясно вспомнил, как два года назад он, словно обожженный, метался по незнакомому захудалому городку, лихорадочно разыскивая подходящее место, наматывая круг за кругом.

Будто издеваясь над смертельной необходимостью, одинаковые пятиэтажные дома, чахлые деревья, ржавые коробки гаражей — одни и те же, зловещие подъезды — все на одно лицо и лавочки без сидений, и щиты объявлений, и остановки-близнецы почти довели его до головокружения…

Он уже почти отчаялся найти желаемое, как вдруг наткнулся на этот «оплот культурной жизни»: кричащая неоновая вывеска «Белая лошадь», непременные завсегдатаи — от сопливо-неприкаянных шестнадцатилетних до поношенных сороковников, курившие у распахнутых дверей, из которых тараном по ушам била музыка… Дом.

Эд учуял его тогда за квартал, как изголодавшийся пес, и нога без его участия вдавила газ до упора, превращая «Волгу» в болид, размазывая уличные фонари по черному бархату ночи… Он резко тормознул у входа, выскочил из машины, споткнувшись по пути, вызвав взрыв хриплого гогота (на фиг! сейчас на фиг всех!), и спустя миг ввалился в бар.

Прямо перед ним на стойке глупо и неудобно торчало чучело лошадиной головы, вынуждая посетителей заглядывать то справа, то слева, чтобы заказать выпивку.

Скользнув равнодушным взглядом по этому чуду дизайна, призванному сражать наповал любого, кто посещал заведение впервые, Эд уверенно, точно бывал здесь каждый вечер, бросил бармену:

— Один «Джек»! И стакан горячего молока.

Губы сами скривились в усмешке, стоило вспомнить лицо бармена после того первого заказа… Да, теперь он уже не вздрагивает при этих словах — сколько раз он их слышал, сколько заказов принял… Сколько времени утекло, черт возьми! Сколько его потрачено, разбазарено зря!.. Все зря.

Усмешка потухла.

А ведь сегодня день необычный — маленький праздник.

Нет, Эд не гордился им, но отмечал обязательно. Самый пристальный наблюдатель не нашел бы разницы между этим вечером его жизни и многими другими: все тот же бар и тот же виски, все та же пепельница с месивом окурков и тот же одинокий мужчина за столом.

Но для Эда это был особый вечер, наполненный болезненно-сладостными воспоминаниями. И горечью стыда. И холодом потери.

Год назад в этот день он напился вдрызг, поражая воображение «коллег» армией стаканов — обычных и седых от молока на липкой поверхности клеенки перед ним. И все, что дальше сохранила его память, это руки случайной и дешевой женщины, поспешно расстегивавшие его ширинку…

А больше ничего.

Можно было бы подумать, что он мечтает потерять в пьяном угаре свое прошлое... Но истина состояла в том, что Эдуард Савин, тридцати четырех лет от роду, до ужаса боялся забыть причину этого праздника (тайного, запретного, принадлежавшего лишь одному ему!). Боялся забыть, что именно он отмечает вот уже второй год подряд в рок-баре с идиотским названием и головой мертвого животного над стойкой.

Он пил уже час, размеренно и методично надираясь.

Но, казалось, деньги были выброшены на ветер — его рука все так же твердо подносила к тонкой линии рта то стакан с виски, то чашку с теплым молоком, до смешного домашнюю — в крупный красный горошек. И с каждым окурком, остававшимся от крепчайших «Капитан Блэк», плечи Эда сникали все больше, лицо мрачнело, а темные стекла квадратных очков становились чернее. И чернее.

Ненадежное осеннее солнце давно потухло, и теперь от входа, что был неподалеку, тянуло холодом. Стоило кому-то скрипнуть дверью, и ледяные пальцы ветерка с игривым интересом ныряли под одежду Эда… Но он только равнодушно поглядывал на покидавших бар (или напротив — входивших в его душное нутро). Даже ради спасения собственной жизни Эд не двинулся бы сегодня с места, где его окружали видения. Снаружи, вне сигаретной пелены, слабо различимо (как сквозь вату) мигал в зале свет, а известный певец терзал голос... Эд кивнул себе: да, музыка, пожалуй, единственное, что еще имело значение, что опиумом притупляло боль.

Долгий гитарный рифф тут же прервался (будто в издевку!), раздалась ругань, что-то угрожающе покатилось по стойке, свалилось на пол с оглушительным звоном, кассетник хищно щелкнул пастью и…

 

Видно, дьявол тебя целовал

В красный рот, тихо плавясь от зноя,

И лица беспокойный овал

Гладил бархатной черной рукою...

 

Эд не успел удивиться. Он даже не успел вдохнуть.

Его голова поворачивалась невероятно медленно, и уже было ясно, что этот ослепительный момент не удержать, что кончик реальности проскользнул в дурной сон о жизни и теперь не получится притвориться, не получится сделать вид, что ты жил… Раньше.

Эд услышал ее смех. Смех и звук открывшейся двери. И порыв адски горячего воздуха в сторону его столика!

Голова наконец завершила свой поворот (он отчетливо услышал скрип позвонков), и тут она почти навалилась на него — пьяная, смеющаяся, в сказочном плаще из золотых волос, а на излете движения его лицо вдруг хлестнул ворох влажных лепестков, переливавшихся оттенками заката.

Эд сидел не в силах шевельнуться, оглушенный горечью цветов. И ее близостью.

— Ты что?! Осторожней! Убьешь же человека! — откуда-то издалека доносились голоса ее подруг. Все как одна навеселе, неловко и рассеянно они уводили ее от столика, а она продолжала извиняться — неразборчиво, впопыхах, догоняя девчонок взглядом…

Эд все не мог сказать хоть что-нибудь. Рылся в памяти в поисках подходящих слов, но там было пусто как никогда, и только тонкий звон начинался где-то глубоко внутри и тянулся к ней наружу…

Наконец он выдавил нелепое:

— Спасибо…

Кому спасибо? И за что?

Но она уже была у стойки, а он все сидел и пытался …вдохнуть? …запомнить? …осознать?

Вдруг необходимость закурить свела все тело. Эд схватил, комкая, полупустую пачку, но долго, очень долго не мог выудить из нее двадцать шестую за сегодня сигарету — так бешено тряслись его пальцы! Ну вот… затяжка, еще, еще одна…

И взгляд. Искоса. Мельком. Так, чтобы только убедиться — просто показалось. Почудилось!

Это — лишь глупые игры подсознания… Или жестокие — сознания? Нет, ерунда! На самом деле все совсем не так!..

Но через два столика именно она сидела к нему вполоборота. Не близко, но каждое ее движение откликалось в нем. Эд мог бы вовсе не смотреть и видеть тем не менее предельно ясно и резкий взмах руки, и блеск на ровных ослепительных зубах. А ее волосы, собрав весь свет до капли, сияли. Она сама сияла — тепло и трепетно, как живой огонь. Молода, нет, юна! Насколько же его моложе? Лет на десять? Больше?

Она была невозможно, невообразимо, нестерпимо прекрасна! На нее было больно смотреть.

Эд выдохнул, дрожа.

Время двигалось рывками.

То он слышал каждый звук, слетавший с ее губ, и теплый ветерок дыхания, казалось, дотягивался до его щеки. Но почему-то эти отчетливые звуки нельзя было собрать в слова, найти в них смысл. И он просто наслаждался мелодией ее голоса…

А то обрушивалась тишина, и тогда, забыв про осторожность, Эд встревоженно оглядывался — здесь ли она? Или уже исчезла? А найдя, удивлялся: почему люди вокруг не смотрят на нее, почему делают вид, что в мире все как обычно? Ведь вот она сидит — через два столика и вполоборота!

Неожиданно в происходящем обнаружилась странная логика: алкоголь начал действовать. Море, влитое внутрь, в конце концов собралось с силами и оттеснило мир, преломляя его в своей толще по-новому. Так бывает во сне, когда абсурд вдруг становится кристально ясен, но секунду спустя смысл ускользает, оставляя тебя ни с чем. Как сейчас.

Эд видел, как она пила пиво из горлышка и неловко курила (неудобное положение сигареты в пальцах подсказывало: она делает это редко). Эд слушал, как звенят бокалы за их столом, как громогласно смеются ее подруги, а иногда надолго затихают, перешептываясь о чем-то, как все дочери человеческие…

И не мог ни черта понять!

Но тут его взгляд споткнулся о дальний столик — за ним низкими рокочущими голосами галдела обыкновенная попойка. Парни — около двадцати пяти, стрижки ежиком, джинсы и кожаные куртки. Ничего особенного. Если бы не один из них — чуть ниже остальных, в стильном пальто. Его выделяла какая-то неопределенная женственность. Нет, мысли о нетрадиционной ориентации не возникали при взгляде на него. Скорее о том, что он косит под Дориана Грея: холодное самовлюбленное лицо и вьющиеся волосы почти до плеч. И отталкивающе-светлые глаза, которые смотрели жестко и прямо.

Прямо на нее.

На недолгое время ситуация зависла в ледяной неподвижности: Эд смотрел на мальчишку, мальчишка — на нее, а она ничего не замечала — болтала, рассыпаясь серебристым колокольчиком. Пока наконец подруги не обратили ее внимание на пристальный взгляд «красавчика» (и что находят женщины в таких хлыщах?!). Она помедлила секунду, а затем со всем кокетством юности и с притягательностью невинности бросила через плечо один-единственный взгляд. В нем были и вопрос, и призыв, и предостережение... Но тут же отвернулась к подругам, рассмеялась и всколыхнула волосы, брызнув искрами на соседние столики.

Через пару секунд мальчишка был рядом с ней. Он склонился слишком близко (наглец!) и зашептал на ухо что-то, заставившее ее покраснеть (паршивец!). Эду стоило нечеловеческих усилий просто усидеть на месте, когда так хотелось сломать этому гаденышу хребет о край стола!

…Но только еще одна сигарета скрипнула в пепельнице, и зло блеснули черные стекла очков.

А в зале уже переставляли стулья, сдвигали столы — не теряя времени, дам ринулись обхаживать друзья «красавчика». Сам он сел рядом с ней — где же еще? Все они пили, курили, смеялись, что-то яростно обсуждали, а «Дориан Грей», жестикулируя, размахивал пивом так, что едва не облил ее (вот урод!). Взгляд Эда прикипел к спинке стула девушки — там расслабленно покоилась рука соседа. И время от времени слегка (будто невзначай) касалась обнаженной спины в глубоком вырезе блузки. Эд чувствовал собственной кожей каждое мерзкое прикосновение, и желание раздавить этого червяка усиливалось: он видел себя огромным призрачным филином, кружащим над девушкой и над расклеванным трупом у ее ног…

И вдруг вечер закончился. Оглянувшись вокруг, Эд понял: кроме него самого и ее компании во всем баре осталось только трое. Бармен многозначительно поглядывал на часы — до закрытия оставалось минут двадцать. Сейчас он прокашляется и напомнит об этом посетителям — он всегда делал именно так. Было самое время расплатиться и спокойно уйти самому. Не привлекая внимания.

Эд поднялся и направился к стойке. Хорошо, что никто не видел, как дрожат его руки, отсчитывая купюры… Хотя какая разница? Дурак бармен наверняка подумал, что он пьян, как и большинство покидающих заведение в эту пору. Вот и все.

Эд прошел мимо ее столика, специально пошатываясь. И даже ни разу на нее не взглянул (вот как он умеет держать себя в руках!)… А потом вывалился в холодную фиолетово-черную осеннюю ночь, прислонился к стене, упоенно и глубоко дыша, и подумал: если в мире есть хоть капля справедливости, ему не придется ждать долго.

Машина была холодной, и он пережил несколько тревожных минут: а что, если не заведется? Но его любимица, его гордость — недавно отреставрированная «Волга» («полночь» снаружи, «топленое молоко» внутри) — не испортила игры: взревела на первом же повороте ключа.

Эд отъехал от бара совсем недалеко — до огромной ивы, росшей за квартал, и погрузился в тень. Он закурил, не смея включать музыку, игнорируя зов природы, думая только о том, что его цель близка. Что вот это еще мгновение, и вот это еще — и она появится…

Дверь приоткрылась (Эд перестал дышать), и, натягивая кепку, вышел пацан. За ним — коротко стриженый крепкий мужик средних лет в длинном пальто и почему-то с тростью (нашел место франтить!). Потом полилась толпа: одна ее подруга, другая, третья, парни… Дверь закрылась.

Все же почудилось. Так нелепо! С другой стороны, а чего ждать после всего выпитого? От своей и так не самой здоровой головы. Да еще в эту ночь! Придется тормознуть у первого попавшегося ларька, купить еще бутылку чего-нибудь покрепче и поехать в парк…

Неожиданная вспышка в темноте — дверь распахнулась, и яркий свет ударил по глазам. Эд ослеп на миг, а потом разглядел разноцветный шарф вокруг шеи, покачивающуюся походку нетрезвой и стремительной молодой женщины. Она споткнулась и едва не упала, но удержалась за фонарь, выронив букет. На это ее подруги отозвались хохотом и долго комментировали ее неуклюжесть. А ему в этот момент больше всего хотелось уничтожить их, ощутить запах их ужаса — да как они (курицы ощипанные!) смеют разевать свои поганые рты! Потешаться над ней! Но она подхватила цветы и засмеялась вместе с ними, беззаботно и радостно — без малейшей нотки обиды. И душная волна гнева отступила.

Эд долго смотрел, как они шли от фонаря к фонарю, и ее волосы вспыхивали золотом через равные промежутки. За плечи ее, пьяную и веселую, вальяжно обнимал все тот же хлыщ. Наконец они отдалились достаточно — стали почти не видны. Эд затушил сигарету, хлопнул дверцей и поспешил за компанией.

Следовать за ними было несложно — навеселе они громко разговаривали, хохотали, шутливо толкались, то и дело отхлебывали из бутылки, передавая ее из рук в руки. И не оглядывались.

Эд скользил взглядом по спинам и не видел их — растворяясь в ритме ее походки, он ловил себя на мысли, что, наверное, мог бы предугадать каждый следующий шаг, а возможно — даже понять, где она живет.

Ему казался смутно знакомым этот район, через который они шли — компания расслабленно и все так же впереди, а Эд — позади, в тени деревьев, притянутый к ней струной в двадцать шагов длиной. Так может быть знакомо место, где ты когда-то с кем-то пил. Но узнаешь ли ты его в трезвом состоянии? Вопрос.

Освещенные широкие улицы постепенно уступали место тихим окраинным — городок был небольшим. От компании отделилась одна девушка, потом — новоиспеченная пара, сопровождаемая улюлюканьем, а остальные продолжили свое ночное путешествие. Как вдруг та, к которой был пристегнут его незримый поводок, начала прощаться. Эд замер, сливаясь с кустами.

О, ее хотели проводить! Конечно же. «Красавчик» убеждал, отчаянно жестикулировал и даже шел за ней, не отпуская руку (скотина!). Но она, решительно освободившись от его хватки, покачала головой и показала — тут, мол, совсем недалеко. И направилась по дорожке в сторону густых зарослей, за которыми высилась громада многоэтажного дома.

Прямо к Эду.

Сердце рухнуло в желудок — не заметив темной фигуры всего в метре от себя, она прошла, вернее, пронеслась, напевая под нос и стягивая куртку, захлестнув его своим запахом и горечью хризантем. Прибавила скорость и почти побежала, огибая небольшой прудик с ивами, к многоэтажке на другой его стороне.

Эд выдохнул и стремительно двинулся по полукружью пруда ей навстречу, думая (нет, надеясь!): она заметит его, спросит о чем-нибудь значительном или скажет что-то, и тогда…

Но светлые волосы мелькнули, завернув за ближайшие кусты у кромки воды, и Эд понял, почему она не пошла по более прямой дороге в сторону дома, почему спешила, почему так быстро и решительно распрощалась со всеми. Понял, что лишний бокал пива вот сейчас — именно в эту минуту! — толкнет ее к нему.

И он побежал навстречу той, которую убил два года назад.

 

Каждый раз, возвращаясь в тот день, он не был уверен, что помнит правильно. Или что это — вообще его воспоминания.

Но при всей своей эксцентричности Эд никогда не жаловался на трезвость мышления, а значит, приходилось верить, что два года назад в такой же осенний вечер — в этот же день! — он встретил потрясающую девушку. И убил ее.

Каждая деталь врезалась намертво. Вот музыка, гасившая его мозг до этого мгновения, обрывается. Распахивается дверь от толчка и беззвучно бьется о стенку. Она входит. Выпитое им в тот вечер мгновенно улетучивается, и все, что он видит, — ее светлые с рыжинкой волосы, гордая линия подбородка и темный маникюр на коротких ногтях… Она садится за барную стойку, и музыка, наконец, продолжает свой ход. Уже с другой песни, ставшей ее неотделимой тенью — бархатной и с душком тления…

 

Да, сегодня позволено все,

Что крушишь себя так увлеченно?

Видишь, я над тобою кружу,

Это я, фиолетово-черный…

 

Эд был уверен, что она так и просидит до конца вечера, не тронутая грязью, окружавшей ее в этом месте весьма определенной репутации. Что через несколько драгоценных минут, которые нужны, чтобы успокоить руки (дрожат, заразы!.. но почему?), он подсядет к ней, предложит выпить горячего молока, и она, конечно же, не откажется. А что будет потом?.. Эд как-то не думал.

Природа одарила его притягательной (для любительниц этого типа) внешностью — с оттенком фатализма и суровой мужественностью. Его любовь к молчанию и квадратные очки дополнились с годами скорбной складкой у губ, завершая образ рок-музыканта, таящего темные тайны усталой души… Всегда находилось в избытке желающих эти тайны разведать. А то и проще — «полечить» таинственного мачо.

Вся эта бабская возня волновала Эда в последнюю очередь — секс есть, и хорошо. Нет — он зарабатывал достаточно для «поддержания» нескольких профессионалок одновременно. А вот лезть к нему в душу и занимать его время сопливым романтизмом… Увольте — ерунды в жизни и так хватает!

Но сейчас при одном только взгляде на эту юную девчушку его руки затряслись, мысли рассыпались, а в голове наступила гулкая пустота… оттененная дикой бурей под ложечкой!

Он смотрел на нее и видел почему-то весенний луг, полный распускающихся соцветий… И легкий ветерок (непременно с гор!), колышущий высокие густые травы в такт ее дыханию… И силу, туманом разлитую в воздухе (какой луг? откуда цветы дурацкие? что это вообще, на фиг, такое?)…

Это была чертовски странная девушка! И впечатление на Эда она производила странное…

Начать с того, что она притащилась в эту помойку, залитую блевотиной и кишащую грехом. Накрашенная ярко, почти вызывающе: глаза будто очерчены углем и ртутно-блестящие тени. Обычно так неумело мажутся школьницы перед походом на первую дискотеку. А платье! Как с чужого тела — поношенное, неоново-фиолетовое, не достает и до середины бедра (о чем только думала?). Босоножки из одних ремешков на низком ходу обнимали голые ступни и еще больше выпячивали ее беззащитность. Тонкая бретелька то и дело сползала с плеча — такого белого, совсем как молоко, которым Эд собрался ее угостить…

Вся пьянь в баре застыла посредине вдоха и движения, обратилась в глаза, щупая ее с животным интересом, и Эда невыносимо потянуло зарычать на эту свору, чтобы до самого последнего дальнобойщика дошло: не трогать!

В этот миг она оглянулась, заметила его пристальный взгляд и (о чудо!) улыбнулась. Несмело, совсем по-детски.

У Эда сбилось дыхание. Он никак не мог поверить, что эта сказочная золотая птица сама садится к нему на руку. Но девушка встала, подошла и с той же застенчивой улыбкой спросила:

— Вы позволите к вам присоединиться?

На мгновение Эд растерялся как мальчишка. Вместо ответа принялся в открытую глазеть на ее маленькую упругую грудь, едва прикрытую фиолетовой тканью, — такую нежную…

Но, спохватившись, оценил изящность формулировки (здесь? откуда?) и, указывая на стул, протянул:

— Разумеется.

За долгие и насыщенные годы общения с женщинами Эд усвоил: иногда небрежность приносит больше, чем самые тщательные ухаживания. Так диктовал опыт. И нужно было задумчиво смотреть вдаль…

Но глаза сами возвращались к ее глазам, огромным и влажным — почти на грани слез. К аккуратному носику с едва заметной горбинкой. К обкусанным пухлым губам (потерялась, малышка?)…

Он вдруг понял: к нему обращаются.

— Что такой симпатичный мужчина делает здесь в одиночестве?

Эд едва не скривился. Все было так хорошо!

Этот вопрос не имел с ней ничего общего — он был из той жизни, где полупьяные женщины среднего возраста ищут себе мужчину на ночь. Из его жизни. Возможно, именно поэтому привычный ответ вырвался сам:

— Отдыхает. — Вольготный жест рукой по залу.

Получилось двусмысленно — за дальним столиком уже вовсю тискали местных любительниц легких денег, а наблюдавшие поддерживали процесс взрывами пьяного смеха.

В раздражении от самого себя Эд перевел взгляд на девушку и застыл — так она на него смотрела. Проникновенно. Будто намекая на что-то…

Он выпалил:

— Я ждал тебя.

И, наверное, сказал правду.

Что же еще он делал здесь, в этом незнакомом баре? С его мерзкой атмосферой, паршивой музыкой, отвратительным виски и громогласными посетителями.

Девушка кивнула, будто его слова ответили на какой-то непрозвучавший вопрос, оглянулась на бармена и потянулась к Эду через стол. Это кошачье движение было бы очень эротичным — с ее вырезом, не будь оно таким стремительным. Она зашептала ему на ухо, обдавая горячим горьким запахом смутно знакомых цветов:

— Тогда, может, выйдем прогуляться?

И подмигнула.

Он уставился на нее. Потом кивнул — просто потому, что ничего другого не мог сделать. А дальше как во сне — она взяла его за руку и повела. Сама. Через весь зал, ставший вдруг бескрайним. Сквозь ряды потных взглядов… Свиные рыла в салате, липкие плюшевые платья на телесах, мужик в длинном пальто у барной стойки и покачивающаяся на поручне элегантная трость (забудет ведь! точно забудет!)…

Все это вдруг напомнило Эду полубезумный фарс.

И еще почему-то поднялось терпкое чувство вины, но быстро ушло на дно, стоило распахнуться двери в душную ночь.

Было тепло, но, едва они вышли на улицу, девушка попросила куртку, сказав, что ей холодно. Эд с радостью ее отдал (он бы и мороза сейчас не ощутил — так жгло внутри!).

Никто не спешил начинать разговор. Эд даже дышал шепотом. Думал: она сомневается. Боялся: стоит спросить что-то не то, и она испугается собственной смелости.

Они долго брели по опавшим листьям вдоль длинной аллеи, незаметно вливавшейся в парк, и ночь шуршала над головой темным плащом вампира. Эд осторожно поглядывал на свое молчаливое счастье, понимая, что не видел менады притягательнее, не встречал весталки целомудреннее… Ее поступь была легкой, дыхание — неслышным, молчание — священным…

И тогда она сказала:

— Если хочешь, можем поехать к тебе, но это дороже. Я предпочитаю на природе — тут рядом есть одно местечко. А если не хочешь, то вон в том доме в подъезде бывает тихо... И мне было бы спокойней, если б ты дал деньги вперед. Скажем, двести. Тебя устроит?..

Она говорила быстро — сбиваясь, захлебываясь собственными словами, как горьким питьем…

А на Эда упала стена.

Он вдруг увидел все заново: короткое платье, яркий макияж, красные ногти… И кричащую юность, и заостренные черты лица, и глаза, как в лихорадке, — большие испуганные глаза ребенка…

Он схватил ее за руки. Инстинктивно. Желая то ли удержаться за нее и не упасть самому, то ли удержать ее от чего-то еще, что, будучи сказанным, окончательно разрушит его чудо, уже почти случившееся... Эд сжимал ее руки и смотрел на нежную кожу в локтевых сгибах, покрытую шрамами старых и точками новых уколов, — на грязные руки маленькой наркоманки, предлагавшей себя (впервые? нет? без разницы!) взрослому дяде за деньги, которых как раз хватит на новую дозу…

И чувствовал, как огромная и беспощадная волна поднимается выше, захлестывает его и тащит куда-то вниз. Глубже и глубже…

Если бы он ничего не запомнил! Если бы милостивая память унесла за край сознания все, размытое как в бреду!..

Но случившееся въелось в него навечно. Как собственное имя. Как запах молока. Как цвет ее волос.

Он понял, что все еще держит ее. Но не там и не так. Его руки хотели быть совсем в другом месте. И Эд позволил им скользнуть на горло девушки.

Ее глаза стали просто огромными, но ужаса в них не было (почему? ведь должен быть!). Пальцы сжимались и сжимались. Это могло быть детской игрой или любовной забавой — вот сейчас он отпустит ее, и она будет долго смеяться, растирая затекшее горло, и они наконец поцелуются...

Но время шло, мгновение за мгновением, и ничего не менялось — удавка сжималась, а Эд смотрел, дрожа от натяжения… И боялся порваться…

Вдруг в ее глазах промелькнуло странное выражение (благодарности?)… и они начали наливаться кровью. Больше. Больше! Пока не превратились в багровые выкаченные шары, оплетенные венами (откуда столько крови? и почему в глазах?). Это было до того страшно, что он рухнул с ней на землю, не в силах расцепить судорожно сведенные пальцы. Тело дернулось, как игрушка, у которой кончился завод, и замерло. Запах подсказал — она обмочилась. И не только.

Эд отчаянно рванулся и сумел-таки освободиться от ее горла. Оскальзываясь, он отползал все дальше, пока жухлая трава не заслонила ее. И сразу же почему-то почувствовал острую необходимость увидеть ее опять — убедиться, что весь этот бред не случился в ночном кошмаре. Он привстал. Сквозь частокол сухих колосков в ярком свете луны проступило черно-фиолетовое платье и светлые волосы… На белом горле отпечатались его пальцы. Ее потемневшее и слегка распухшее лицо смотрело прямо на него своими жуткими глазами…

А после он тащил ее, неожиданно потяжелевшую, как она тащила свою сумочку… Поспешно, за ближайшие кусты, словно надеясь, что если он хорошо ее спрячет, то можно считать, что ничего и не было…

Возвращение из парка он почти не помнил, а от дальнейшего остались обрывки.

Он вернулся в бар, расплатился с барменом. Руки уже не дрожали (почему теперь — не дрожали?!)… Он цеплялся за знакомые лица и пытался с кем-то заговорить. Но горло не слушалось, даже болело, будто он душил не ее, а себя… Ни мужика за стойкой, ни его трости не было, и это страшно расстраивало — внушало подозрение, что раз в мире что-то изменилось, то и все остальное случилось на самом деле…

Эд был уверен, что утром за ним придут.

Как ни странно, ожидание возмездия совершенно не помешало ему выспаться и привычно взяться за работу. Продираясь сквозь массивы кода, он с холодной отстраненностью удивлялся, как у него получается это — выстраивать логику, замыкать циклы, отслеживать ошибки… Позже он отправился за сигаретами, и во дворе его остановил сосед — хотел поделиться бутылкой. Эд отмахнулся. После сигарет он купил молока и хлеба. Прогулялся в толпе. И везде, глядя в людские лица, никак не мог понять: как они все не замечают, что вчера он стал убийцей!..

Но минула неделя. И еще одна. И еще. И, наконец, пришлось признать: юную наркоманку просто никто не будет искать. А если и будет, то не слишком упорно. Даже обнаружение тела не грозило ему чем-то серьезным. Да, была здесь вчера такая. Часто у нас ошивалась. Ушла с кем-то. С кем? Незнакомая морда, да и разглядывать некогда было — работа… И все.

Он остался невидим, и никто никогда не узнает, что сломал этот нерасцветший цветок именно он…

Но все-таки Эд решил уехать из города. Не столько из страха (мысль, что его найдут, как-то быстро перестала тревожить) — просто было невыносимо бродить по улицам и думать: здесь она могла жить, на этой скамейке — болтать со школьными подругами, а на этой площади танцевать тогда, в мае, на большом рок-концерте… Или еще хуже — они даже стояли перед сценой в шаге друг от друга.

Удивительно — чувство вины совсем не тяготило его.

Поначалу Эд боялся, что увидит цвет ее волос на другой, и это вызовет приступ паники. Ничего подобного!

Главным воспоминанием оставался горький цветочный запах. И лишь иногда всплывало фиолетовое платье и руки со следами уколов.

По-настоящему, до боли, его мучило только одно — то, как все случилось: залитые кровью глаза, обезображенные черты и дергающееся в последней судороге тело, такое неожиданно некрасивое… Именно это заставляло Эда с криком просыпаться по ночам.

И тогда его посетила мысль, что лучшее средство от этой паранойи — уехать…

Как выяснилось теперь — два года спустя, мысль была крайне неудачной.

 

Эд замер. Часто беззвучно дыша, фиксируя свою цель — как зверь на охоте.

Девушка стояла к нему спиной, с букетом и курткой под мышкой, застегивая джинсы. Ее светлые волосы падали на лицо, и нежный серебристый пушок очерчивал шею. Какую-то секунду она не замечала чужого присутствия, и Эд наслаждался этим тихим безраздельным обладанием… А потом она обернулась, все сломав.

Эд был потрясен. Настолько, что не мог пошевелиться. И снова смотрел в ее глаза — чистые, без крови… Это она! Его страсть. Его предназначение. И, черт возьми, она была так же молода, так же прекрасна!..

Ее рот распахнулся для крика, но выпустил лишь дыхание. Странный мужчина, подглядывавший за ней, просто молчал. Может, он не опасен?.. Кричать казалось стыдным. И она решила проскользнуть мимо, не замечая его совершенно безумного взгляда и того, что слева и сзади — кусты, справа — вода. А прямо — он.

Она только слегка коснулась его плечом, но этого было достаточно. Бледный свет луны выхватил лицо, повернувшееся вслед за ней… И девушка застыла в середине шага, сияя от внезапного восторженного узнавания.

Эд ощутил ее знакомый запах, мягкость волос на своем запястье и нарастающую тяжесть внизу живота… А в следующий момент его тело заняло в пространстве единственно верное положение: легкий удар под колени, одна рука в ее волосах, и вторая мягко удерживает драгоценную ношу…

Через миг девушка лежала лицом в воде.

Она даже не вырывалась всерьез, как будто ей тоже хотелось этого… но она стеснялась попросить. И все, что оставалось Эду, — это придержать ее так пару минут.

Она слабо билась под его руками, а он вновь ощущал себя нитью между ней и богом — отчаянно натянутой, звенящей… И главное было — не двинуться раньше срока, не порвать это стремительное мгновение единства с ней… Единства, доступного ему.

Наконец она затихла.

Эд отпустил тело, оставив лежать в тинистом пруду, и обессиленно уселся тут же, у кромки воды. Он дышал все спокойнее и глубже, бешеное напряжение последних минут затихало в нем… Вытащил сигарету, закурил и лишь потом понял, что делает. Безумие! Он курил над трупом только что убитой им девчонки, у ее дома, на берегу мелкого загаженного прудика. Но что в этот вечер не было безумием?

«А ведь пальцы больше не дрожат», — отметил он и тихонько хмыкнул.

Отбросил окурок и потянулся к телу. Перевернул его.

И тут впервые в жизни им овладело желание завыть. Так, чтобы стекла посыпались из ближайших окон! Чтобы испуганные жители домов выбежали и линчевали его на месте (к чему долгие прелюдии?)!..

Он это заслужил! Он снова облажался.

Ее чудесные сияющие волосы превратились в склизкое месиво болотного цвета. Лицо распухло, а правая щека была исполосована порезами и сочилась кровью. Изо рта выплескивалась грязная вода — без конца, будто и там, внутри, таился пруд… Что-то черное шевельнулось между распухших губ, и, извиваясь, пиявка поплыла по горлу вниз… Бездонные зрачки затянуло мутью, она темными слезами стекала из углов…

Все было еще хуже, чем в прошлый раз!

А ее руки…

Не веря собственным глазам, Эд провел пальцами по локтевым сгибам, отодвигая ткань… И заплакал. И стал гладить ее руки, все еще мягкие, нежные и уже безнадежно холодные… Неправдоподобно чистые руки!

Ни одного следа от инъекций. Ни старого. Ни свежего. А ведь эти следы не исчезают так просто! Их не свести. Это тавро — на всю жизнь!

Он поворачивал их к скудному свету, но тщетно — руки ее не были руками юной наркоманки. Никогда не были.

Вдруг, врезав под дых, обрушилось одиночество… Что же он наделал!!!

Эд вскочил, уронив ее холодную руку. И в ужасе попятился от тела, так обличительно темневшего в серебряной траве на берегу.

С остекленевшим взглядом, будто в трансе, он отступал и отступал — бесконечно, наугад. Пока не споткнулся обо что-то каменное и не упал, больно ударившись коленом и потеряв наконец-то из вида грязно-рыжие волосы…

От этого мгновения ему предстояло бежать — долго и отчаянно! На грани сил! До самой стоянки у бара. А после — мчаться через весь город по пустынным ночным улицам…

И все равно, добравшись до дивана и до бутылки любимого виски, который он пил большими, жадными глотками даже не морщась… Добравшись до, казалось бы, привычного домашнего покоя, Эд с мучительной ясностью осознавал, что ему больше никогда не видать настоящего покоя в этой жизни.

А скорее всего — и не только в этой.

 

Прошло больше недели с тех пор, как Эд бежал от осеннего пруда и от трупа на его берегу.

Он работал, ел, двигался механически, как заводная игрушка, была у него такая в детстве, — зайчик, бивший в литавры, пока хватало духа у маленькой стальной пружинки… Так и он — мчался по привычному ежедневному кругу мелочей, боясь даже на миг остановиться — задуматься, осознать хоть краешком ума произошедшее безумие…

А его мысли — бестолковая свора — рвались к ней. К мутным побелевшим глазам, из которых катились пресные слезы, к чудесным чистым рукам… Но в последнее мгновение, уже почти опоздав, в холодном поту Эд одергивал себя и старательно думал о работе. Или о том, что он будет делать вечером. И с кем.

Он изо всех сил избегал одиночества: замечал каждую, даже не стоящую его внимания юбку, перебирал телефоны. Все что угодно! Лишь бы не оказаться лицом к лицу с собой.

Но случайный секс, временные женщины и их назойливые телефонные звонки совершенно не отвлекали его от главного — ночей, полных страсти, сожаления и ужаса… Ночей, когда во сне он видел ее глаза — то живые, то мертвые и светлые с рыжинкой волосы… Ночей, когда спальню пропитывал неуловимо знакомый запах увядающих цветов... Он просыпался в бреду, в холодном больном поту, но лишь закрывал глаза — вновь…

Каждую свободную минуту Эд тратил на монотонную езду по городу. Иногда обстоятельства не позволяли этого, и тогда, злой до невозможности, он был готов всадить каждому в сердце осиновый кол. Много курил и пил, не чувствуя ни дыма, ни спиртного…

Все в жизни стало одинаковым: серым, тихим, безвкусным.

Пару раз проезжал он и мимо «Белой лошади», однажды даже дошел до дверей и взялся за серебристую ручку… но открыть так и не сумел.

И все это сумасшедшее время Эд не мог отделаться от ощущения, что за ним наблюдают — чей-то неприязненный взгляд болезненно буравил спину. Где бы он ни находился и что бы ни делал, пристальное внимание было слишком явным, а однажды вечером наконец достигло апогея.

Тогда он плюнул на все, забросил под заднее стекло «Волги» диск со срочным заказом и помчался развеяться в город.

Дорога с привычной неизбежностью привела его к «Белой лошади». Эд даже не удивился, обнаружив себя на пороге этого неряшливого провинциального Рима. Он долго топтался у входа — делал вид, что прикуривает… Хотя на самом деле воровато оглядывался по сторонам — нет ли поблизости сидевших в баре в тот вечер? А потом вдруг, разозлившись на себя (да какого черта я боюсь?!), решительно ухватил ручку двери.

И она тут же открылась. Сама.

Перед ним в полушаге замерла девушка со светлыми волосами. И на короткое (совсем как жизнь!) мгновение Эда оглушило абсурдное узнавание — она! Но запах девушки оказался дешевым и мыльным, а смех — совершенно чужим…

Судьба злорадно ощерилась его наивности: ты что, и правда подумал, что это может быть она? Снова?!

Почти не ощущая тела, Эд отодвинулся с дороги, давая фальшивке пройти. И медленно поплелся к машине. А после — домой.

Он ехал, курил в открытое окно, смотрел на ночь, пролетавшую мимо… И думал только об одном: он никогда не услышит ее смех. Что бы он еще ни совершил, что бы ни натворил дальше в своей больной жизни, непоправимее этого он сделать уже ничего не сможет...

Пробиваясь сквозь звук мотора и шурша заезженной пленкой, магнитофон обещал: «…Если жизнь твоя порвется, тебе новую сошьют...»

Издевался, наверное.

В очередной раз в окно ворвался ветер, обдал теплом щеку, мазнул жаром шею, приобнял за плечи раскаленной рукой… Магнитофон захлебнулся, и стало тихо.

Оглушительно тихо.

На заднем сиденье кто-то насмешливо хмыкнул.

От неожиданности Эд выронил сигарету, неуклюже дернул руль и весь сжался, в долю секунды осознав: вокруг мчащиеся размытые силуэты машин, и столкновение неминуемо. В надежде на чудо он глянул мельком в зеркало заднего вида: а вдруг никого сзади не окажется?..

Но в ответ полыхнуло огнем из двух бездонных багровых зрачков.

«Волга» сделала отчаянный кульбит, вылетела на обочину и заглохла.

Эд сидел в темной и молчаливой железной коробке, такой неожиданно чужой. И не смел взглянуть еще раз. Сердце било в грудь снова и снова. А Эд не дышал и все больше съеживался от ужасных предчувствий… Воображение рисовало монстров одного за другим — начиная с тех, кто пугал его еще в детских сказках, и заканчивая последними спецэффектными тварями: крылья, когти, клыки…

Эд отчаянно дернулся… и оглянулся!

Никого. Как и следовало ожидать. Только диск под задним стеклом опять отразил огни какой-то далекой машины.

Отчертыхавшись и успокоившись, Эд стал заводить. Получилось не сразу. Медленно, пробуя дорогу колесами, как воду пальцами ног, он двинулся домой, но в звуке мотора то и дело слышалось невнятное бормотание, а в фарах каждой обгоняющей его машины чудился все тот же адский огонь…

До самого дома он то и дело оборачивался, чтобы убедиться — сзади пусто.

 

 

Инквизитор

 

Он проснулся и долго не мог разлепить веки.

Нечеткими отрывками вспоминалась попойка, грандиозная по количеству выпитого и необычайно тихая: надирался в собственной квартире в полном одиночестве, боясь, что если начнет пить с кем-нибудь из знакомых, то в конце вечера того придется прирезать. За чрезмерную информированность.

Голова раскалывалась. В боках бутылок, заполнявших большую часть горизонтальных поверхностей в комнате, отражались многочисленные окурки — белыми личинками они расползлись по полу, самые резвые добрались даже до дверей… А в окно лилось до отвращения жизнерадостное осеннее солнце, и ангел всенародного похмелья порхал в его лучах…

Становилось ясно, что выйти на улицу придется прямо сейчас и прямо в таком виде.

Собрав все мужество в кулак, после неимоверных, почти нечеловеческих усилий он сумел-таки подняться с постели, почистить зубы и даже натянул на себя что-то из одежды, относительно подходящее к сезону. А потом, пошатываясь, поплелся в прихожую и долго пытался сообразить, как же надеваются на ноги эти штуки со шнурками…

В конце концов Эд закрыл дверь квартиры, стараясь дышать в сторону даже от себя самого и радуясь (в который раз!) своей работе, в которой он мог без начальника решать, когда сидеть у экрана сутки напролет, а когда устроить выходной. Вот как сейчас.

Три этажа в лифте с застоявшимся запахом мочи превратились в еще одно испытание: Эда выразительно замутило, но, спасаясь, изрезанные дверцы разъехались вовремя.

Выход в мир обрамляла ненавистная слепящая полоса. Эд скривился и полез в карман за очками. Однако нашарить их не успел — сквозняк рванул входную дверь, и свет ударил по глазам так, что Эда перекосило от головной боли! Он схватился за блок почтовых ящиков, пережидая головокружение… И тут взгляд упал на ячейку с его номером.

«Что за черт?..» — Он моргнул для верности, но режуще-белый, какой-то уж совсем неуместный на общем фоне замызганности и запустения, край письма никуда не исчез.

Эд даже рот приоткрыл от удивления: ему — письмо? С какой стати? Ну ладно рекламные проспекты или записки, предупреждающие об очередных неполадках с водой… Но письмо? Ведь некому. И почему малышня не стащила?..

Но белоснежный край высовывался все так же далеко, словно не желая лишний раз соприкасаться с грязным ящиком.

Эд взял его почему-то с опаской. Посмотрел на адрес. И мелкая дрожь начала подниматься по телу.

Адресовано письмо было действительно ему — из городского отделения милиции…

Эд все же вышел под солнце, совершил ритуальную прогулку в поисках приличного пива. И даже позволил себе открыть первую бутылку прямо на улице, игнорируя недоброжелательные взгляды старушек на детской площадке, мимо которой он проходил. Пиво показалось ему вполне сносным — настолько, что даже на целую минуту вытеснило своим миролюбивым шипением мысли о чертовом письме. Допивал он эту первую и самую сладкую бутылку уже на своем балконе с сигаретой в руке. И пытался вычислить день недели… Не получалось. Он сплюнул вниз и вернулся в дом.

Руки больше не тряслись. И на том спасибо. Но ощущение того, что почва уходит из-под ног, было по-прежнему сильным.

Сколько дней прошло? Десять? Двенадцать? Больше?..

Он не мог вспомнить. На мгновение мелькнули ее светлые волосы, но тут же вновь скрылись в серой дымке памяти.

Эд стал думать о том, что может стоять за этим письмом.

Обвинение в убийстве? Возможно. Но он вышел из бара раньше ее компании. И после той прокуренной комнаты, где она и словом с ним не обмолвилась, их вместе никто не видел… Или все же?..

Неужели чьи-то холодные глаза подсмотрели его таинство, когда он был так далек от этого мира? Неужели чьи-то потные руки нагло влезли в самое сплетение тончайших нитей его судьбы?!.

На миг от ужаса и ярости Эда затрясло, и он лихорадочно принялся вспоминать все мелкие детали того вечера, которым тогда не придал значения.

Парень, который шел с ней, — мог он вернуться, попрощавшись с друзьями, и застать их вдвоем на берегу пруда? Или это была одна из ее назойливых подруг? Или сосед-вуайерист, гулявший поздно вечером со своей мелкой псиной?..

Вдруг Эду отчаянно захотелось самому оказаться в роли тайного наблюдателя… Возможно, тогда он увидел бы все произошедшее по-другому и понял бы о себе и о ней что-то большее…

Гадать было бессмысленно, и Эд рванул край конверта.

Солнце слепило, а может, глаза просто не могли как следует открыться из-за похмелья, и вначале показалось, что весь лист заполнен непонятной стремительной вязью… Но секунду спустя картинка сдвинулась, и текст обрел смысл.

Утешительный и немного тревожный.

Повестка. Эда приглашали на допрос (следователь — Куцый Михаил Петрович). В качестве свидетеля по делу об убийстве (Эд громко выдохнул) в 13:00 на дату, значение которой долго не могло дойти до его затуманенного токсинами сознания, но после сбивчивых мучительных подсчетов он понял — это сегодня. И обрадовался! В конце концов, чем быстрее он отбудет эту встречу, тем быстрее сможет возвратиться к своему обычному существованию.

Вдруг эти слова — «обычное существование» — повернулись к Эду неожиданной стороной — так, будто он произнес их мысленно впервые. И пронзили своей безысходностью…

Эд собрался, после некоторых колебаний взял ключи от машины и спустился к крошечному скверику, больше похожему на разросшуюся клумбу. Привычно освободил переднее стекло от листьев, нападавших за ночь, надел свои неизменные квадратные черные очки, вооружился Orbitом, по легенде, совершенно лишенным сахара. И внезапно ощутил острую сиюминутную радость.

Это осеннее солнце, почти миновавшее похмелье, красно-желтые цвета мира и запах дыма в воздухе — все было оглушительно прекрасным!..

Эд откинулся на спинку сиденья и недоверчиво прислушался к себе — он ведь запросто может уже и не вернуться, какого же черта все кажется таким правильным?!

И спустя некоторое время с удивлением понял, что за удовольствие поговорить хоть с кем-нибудь о том вечере он готов перенести очень многое.

 

Ехать было недолго, а до назначенных 13:00 оставалось еще минут сорок, и Эд тормознул у магазина, где обычно покупал любимые сорта виски и изредка — по-настоящему вкусные и вовсе не дорогие (для него во всяком случае) кубинские сигары. Внутри царили полумрак и прохлада. За прилавком хозяин юго-восточной национальности увлеченно изучал «желтую» газету. Он с отчетливым раздражением оторвался от нее, чтобы обслужить постоянного покупателя. Эд усмехнулся про себя. Забавно, а ведь завтра этот мохнатый обыватель запросто может наткнуться в своей газетенке на что-то вроде: «Раскрыто убийство молодой девушки! Убийца — житель нашего города!» Жизнь полна сюрпризов…

Городское отделение милиции располагалось в одном здании с военкоматом и паспортным столом, что придавало некий оттенок пикантности любому его посещению — воистину никогда не знаешь, кем, когда и куда отсюда выйдешь. Заботливо побеленные в любое время года бордюры напоминали о том, что «обезьянник» здесь процветает. Само здание было серым и обшарпанным — местами штукатурка отваливалась целыми кусками. А посреди неряшливого фасада сияли новизной зеркально-черные двери, чужеродные, как протез из нержавейки у старика.

Эд окинул себя придирчивым взглядом и с удовлетворением отметил: признаки зверского утреннего самочувствия успели стереться с его лица, и выглядит он вполне прилично.

В прохладном холле он снял очки и осмотрелся. Дежурный в форме тут же поинтересовался, к кому, и, услышав имя следователя, радушно проводил Эда на второй этаж, а сам скрылся за дверью внушительного вида.

Было удивительно тихо, только где-то билась в окно одинокая муха. Эд даже успел заскучать, когда дежурный наконец пригласил его войти с почти подозрительной в этой конторе учтивостью. Видно, был он здесь не первый окружен такой любовью…

После полутемного холла солнечная какофония немилосердно била в глаза и казалось, что в комнате нет окна, а дверь — размыта. Но спрятаться за очками смелости не хватало.

Эд поздоровался вслепую. Массивный «утес» крепко пожал ему руку (пожалуй, даже слишком крепко), представился и предложил присесть.

И только после этого, проморгавшись, Эд принялся изучать Михаила Петровича Куцего.

Этого грузного мужчину средних лет с выразительной внешностью было невозможно представить за прилавком овощного ларька или с разводным ключом в руке — только в добротном костюме и только в собственном кабинете. Густые брови, крупный нос с горбинкой, строго поджатые губы — все признаки ответственного гражданина налицо.

И все же что-то не понравилось Эду с самого первого мгновения, что-то заставило его отодвинуть чуть дальше свой стул и напрячься под спокойным взглядом неожиданно голубых глаз.

От Михаила Петровича Куцего несло откровенной силой. Без стеснений. Рядом с ним любому было не до смеха.

Следователь нарушил тишину:

— Эдуард Станиславович, вы знаете, по какому поводу я вас пригласил?

Эд помедлил (может, прикинуться идиотом?), но тут же передумал:

— В повестке указано, что по делу об убийстве.

— Да, так и есть. Девятнадцатого сентября возле пруда по улице Шклярского, пятьдесят шесть, было обнаружено тело девушки с признаками насильственной смерти. Известно, что накануне она праздновала свой день рождения в баре «Белая лошадь». Мы проводим опрос свидетелей и хотели бы, чтобы вы рассказали все, что вспомните о том вечере. И как можно подробнее. Не откажетесь?

Манера следователя говорить о себе во множественном числе немного раздражала. Но это ведь вроде обычная практика у следователей… Или нет? Эд ничего не знал о следователях… «Соберись!», — одернул он себя и откинулся свободнее на стуле, стремясь показать, что происходящее не волнует его совершенно.

— А откуда вам известно, что я там был?

— Городок наш небольшой, и найти человека, как вы сами, наверное, понимаете, несложно, — Куцый насмешливо поднял бровь, помолчал, а потом с ощутимым оттенком одолжения разъяснил: — Бармен описал вас как завсегдатая. У парня оказалась хорошая память.

Эда прошиб холодный пот. Он почти увидел, как за его спиной из дверей выползают тени в черных капюшонах и напряженно наблюдают за ним, своей добычей, а у огня в кожаном переднике, играя лоснящимися мускулами, палач подбирает инструмент…

Он с усилием сглотнул и перевел свои мысли в другое русло: «Память у Кости, конечно, хорошая, а вот интуиция — ни к черту! Длинный язык иной раз сильно укорачивает жизнь…» А вслух уверенно сказал:

— Я даже не знаю, какая именно девушка, что мне описывать?

— Все, что вспомните. Любая деталь может оказаться для нас решающей. А девушку вы наверняка заметили — она была яркой блондинкой. Облегающие джинсы, черная кожаная куртка — все как носит современная молодежь. И четыре подруги с ней… Неужели не помните?

Следователь вдруг быстро наклонился через стол и назойливо, с преувеличенным вниманием, посмотрел Эду прямо в лицо.

А тому неожиданно и совершенно не вовремя припомнились капли мутной воды, сбегавшие из ее глаз…

Паника овладела Эдом. На какое-то мгновение возникло предельно отчетливое ощущение, что самым правильным решением его жизни было бы сейчас рассказать этому человеку все, абсолютно все! И отдаться на волю судьбы. Это необъяснимое, абсурдное желание было настолько сильным, что его рот сам распахнулся для первых слов… но горло пересохло, из него выплеснулось лишь невыразительное бульканье…

Глаза следователя метнулись к двери, а в глубине их небесной голубизны мелькнул злобный рубиновый отблеск, и тут же раздался просительный стук. Тот самый дежурный просунул голову в приоткрывшуюся щель, но только испуганно ойкнул и с силой захлопнул дверь.

— Так вы совсем не помните той девушки, Эдуард Станиславович? — повторил попытку следователь.

Теперь он сидел в кресле, вольготно откинувшись, уже ничем не напоминая повелителя застенков с мистическим даром внушения, которого разыгрывал две минуты назад. Сам великий инквизитор — ни дать, ни взять! Эд с изумлением понял: ведь только что он едва не выложил все как на духу этому спокойному человеку, который просто-напросто знает свое дело. Вот талант!

— Компанию помню, конечно. Они шумели сильно… Может, ваша блондинка и была среди них, но я особо не присматривался — слишком зеленые для меня, — Эд решил, что в этом месте стоит позволить себе двусмысленную улыбку самыми краешками губ.

— Нет — и нет. Тогда опишите, пожалуйста, то, что помните, — Куцый придвинул к нему бумагу и ручку. — А я пока выйду, извините.

Эд кивнул, удивленно глядя на белый лист.

Он-то был уверен — последует изнурительный допрос. Следователь станет наседать и долго пытаться «открыть» его, как простой чемодан… И не факт, что не выйдет — ведь даже в самом пустом из пустых есть двойное дно… Не говоря уже об Эде.

Но ситуация внезапно резко изменилась и, похоже, в его пользу.

Следователь неслышно прикрыл дверь, а Эд взял ручку, посмотрел на нее, будто на диковину, и подумал: как же давно он не писал! Клавиатура куда удобнее.

Он не спешил — думал над каждым, даже самым простым, предложением. Сосредотачиваясь на сухом официальном языке, стремился сформулировать все как можно более обтекаемо. И это удавалось: его безумие и страсть не смели встать в полный рост перед ним самим, пока он писал. Более того, к концу ему начало казаться, что в тот сентябрьский вечер все случилось именно так: он много пил, рядом была незнакомая компания девушек, он ушел за двадцать минут до закрытия и с трудом добрался домой…

История получалась невероятно правдоподобной!

И Эда пронзила ужасная мысль: «А может… все так и было на самом деле?!.»

Заполнив листок едва наполовину, он подписался и отложил ручку.

Куцый вернулся крайне раздраженным. Неубедительно — сквозь зубы — извинился за свое отсутствие и стал зло ругать подчиненных, которые «вмешиваются в самый неподходящий момент». На плоды литературных потуг Эда он едва взглянул, поблагодарил его за сотрудничество и, хотя выглядел погруженным в какие-то свои заботы, снова неожиданно крепко пожал его руку.

— Я надеюсь, вы понимаете: если возникнут дополнительные вопросы, нам придется снова связаться с вами.

— Без проблем, — Эду не верилось, что его сейчас выпустят.

Это было просто волшебством!

Барским жестом следователь распахнул дверь, и Эд уже повернулся к ней и сделал шаг… как вдруг запутался в собственных ногах, а восстановив равновесие, замер, не в силах поверить, — в углу, прислонив широкую отполированную голову к дверному косяку, стояла черная трость. Эд дал бы руку на отсечение — та самая трость!!!

Внезапно он понял, что слишком долго молчит. И, с опаской покосившись на Куцего, пробормотал:

— Красивая вещь. Ваша?

Следователь посмотрел на трость с вернувшимся вновь раздражением.

— О нет. Ее забыл один из свидетелей, которого мы вчера допрашивали. Ну, до встречи.

— До встречи.

Эд взял себя в руки и вышел совершенно спокойным.

За дверью его уже ждал дежурный — другой, судя по всему, сменивший своего предшественника на незавидном посту коридорного. Они спустились в полном молчании.

Эд шагнул за черно-зеркальные двери, с наслаждением надевая очки. Воздух свободы был свеж и пах осенью.

Закурив на ходу, он приближался к своей машине и думал, что не знает, где в его жизни правда.

Он так просто и так уверенно изложил все на бумаге.

Может, сам сыграл с собой злую шутку? И на самом деле ничего в тот вечер не было?.. Или было — но не с ним? И не его щеки касались золотистые волосы, не его руки были мокрыми от грязной воды?.. И это он сам — случайный свидетель чужого преступления… или чуда?..

Эд мгновенно принял решение: уехать. Куда угодно! Во что бы то ни стало! Лишь бы подальше от города, сводящего его с ума предположениями: «было — не было? с ним — не с ним?»

Но он не бежал — просто отказывался участвовать в этом инфернальном фарсе, где был то влюбленным, то убийцей, то сумасшедшим.

 

 

Королевство кривых

 

Тем не менее «куда?» оказалось серьезным вопросом: Эд не знал своих прав.

С одной стороны, уезжать (даже из страны) ему никто не запрещал. И это искушало — таких возможностей у успешного программиста было немало. С другой — не будет ли настолько дальний переезд выглядеть слишком поспешным в глазах соответствующих органов, не покажется ли он бегством? Не возникнет ли цепная реакция: «Ату его, ату!»?

После некоторых колебаний в качестве компромисса Эд выбрал областной центр на далеком западе страны, растущий город с амбициями.

И сразу же им овладело непреодолимое желание как можно скорее покинуть это крысиное гнездо, еще два года назад так привлекавшее его своей тишиной и провинциальностью.

Все знакомые (даже те, с кем он раньше с удовольствием мог скоротать вечер) вдруг смертельно ему надоели — при встрече он не мог выдавить и пары вежливых слов… А они были так навязчивы! Так любопытны! У них находились сотни вопросов по поводу его отъезда и столько же версий: от любовной драмы до внезапной кончины дяди-миллионера…

Эд не улыбался в ответ на их дурацкие шутки. И не снимал очков.

Он был уже почти не здесь.

Затянувшись на недели, приготовления крали время и нервы. Но иногда проблемы решались сами. Так, без особых усилий, выпала из его жизни старая знакомая, с которой Эд встречался последнее время. Он был рад: взваливать на себя еще одно тошнотворное объяснение, терпеть ее растерянные глаза, а может, даже хуже — слезы и романтические порывы — он не хотел. Тем более что ее муж был довольно влиятельным человеком и мог здорово осложнить Эду отъезд. Если не жизнь вообще.

Покупатель на машину нашелся быстро: выглядела она достойно, ездила резво, да и сервис получался ненакладным. Эд даже раздумывал: а продавать ли? Но воспоминание о том, как он чудом избежал аварии на ночном шоссе, подвергало сомнению верность любимицы. Да, и главное — именно в ней он сидел у бара той ночью. Могли и заметить. А Эд не любил оставлять за собой открытых дверей…

Ладно. Он найдет другую машину. И другую работу. И женщин. И новая квартира будет больше предыдущей. И он, наконец, справится с ночными кошмарами, станет нормальным человеком… Ну ладно, почти нормальным. Ну хорошо — притворится!..

Зачастую он всю ночь метался по городу, избегая постели, а вернувшись, забывался хрупким сном под утро. Но иногда спал крепко и глубоко. Таких ночей он боялся больше всего.

Ведь все это время Эду снилась только она — в рыжеватом золоте волос, с испуганными и пустыми глазами — неподвижная кукла на краю пруда. Заканчивались сны всегда одинаково, в лучших традициях голливудских фильмов ужаса: кукла оживала, рваными движениями поднималась и начинала идти к нему, в немом призыве протягивая молочно-белые руки. А Эд замедленными крохотными шагами безвольно двигался ей навстречу, и мутные глаза постепенно заслоняли мир… Она касалась его, вначале нежно, а потом все более властно заключая в свои холодные объятия…

Самое удивительное — страшно не было. Совершенно!

Им владело ощущение несбыточной сказочности происходящего, как будто он снова маленький мальчик в ожидании большого красивого подарка. Но тут она обнимала его, и сквозь ткань сна просачивался горький аромат разочарования — Эд вдруг понимал, что холод обнимающих его рук несет только смерть… Больше ничего. И все же в глубине этого подводного мира ее прикосновение было таким нежным, несмелым, вопросительным, что каждый раз он думал: «Давай, малыш, убей меня — я позволю!» Но сказать этого так и не решался.

От чудовищного усилия он просыпался в ледяной постели, дрожа и думая: лучше бы все-таки сказал…

 

Он дошел до точки. Предыдущая ночь была уж слишком красочной — при одном воспоминании о ней Эда передергивало.

И он решил не спать. По крайней мере сегодня, пока у него есть выбор и предательская усталость не свалит с ног.

Бутылка любимого виски сама прыгнула в правый карман куртки, а левый приятно оттягивало новоприобретение — невероятно дорогой дисковый плеер, звучание музыки в котором могло заставить плакать даже Стивена Сигала. Рука на миг зависла над ключом от машины… но в памяти вспыхнули адски-багровые огни, и тишина затопила комнату… Вариант с машиной отпал сам собой.

Эд вышел в прохладный, но по-прежнему терпко благоухающий осенним дымом вечер.

Огни реклам и неоновых ламп чертили на одежде яркие полосы.

«Скорей всего — в последний раз», — думал Эд и отхлебывал из горла бутылки, слушая фантастически чистый звук в наушниках-«пуговках». Он вздохнул и свернул к окраинам.

А город сегодня был удивительный! В красноватом оттенке угасания такой красивый, такой печальный. Тротуары еще отдавали остатки дневного тепла, но ветер решительно отметал эти летние сантименты. Птицы притихли в раздумье накануне сезона перелетов и частых смертей. А вверху стояла луна — невероятно огромная, в полнеба, она заполняла мысли всех, кто вышел на улицу, и каждый второй замедлял свой шаг… Даже Эд, увидев ее безупречный круг в небесах, долго смотрел, по-детски запрокинув голову, в которой было оглушительно тихо и пусто.

Он почти забыл о том, о чем и надеялся забыть…

После диких изматывающих ночей так приятно было бесцельно брести не спеша и просто дышать осенью.

Эд шел. И время шло. И виделась в этом некая симметрия…

От нечего делать он стал вспоминать странного следователя. Даже улыбнулся — ну надо же, как все хорошо кончилось! А ведь мог бы уже сидеть в КПЗ вместо прогулки по городу с бутылкой виски… кстати, наполовину пустой.

Эд оглянулся… И холодный пот потек по спине — он был в районе, близком к небезызвестному пруду возле унылой многоэтажки!

Несколько секунд он яростно боролся с собой. «Ты двинулся?! — изумлялся голос разума. — Да самый последний мент — не то что следователь! — знает: убийца всегда возвращается на место преступления!» Но Эд вместе с опустевшей бутылкой являли достаточно весомую силу и возмущенно возопили: «Ничто не станет преградой прогулке романтика!»

Голос разума заткнулся, и все вместе они отправились в сторону, где должен был находиться ее дом и загаженный прудик.

Покачиваясь, мимо проплывали тихие темные высотки. Ни звука проезжающей машины, ни огонька в окне, ни музыки или хотя бы крика подвыпившей компании. Конечно, уже далеко за полночь… Но Эду казалось — он забыл снять наушники, и поэтому мир вокруг такой ненормально безмолвный.

Внезапно он вновь ощутил недобрый наблюдающий взгляд.

А может… всплыла пьяная мысль, это сам город — свидетель его преступления?

Всевидящее око луны жгло. А город был молчалив и агрессивен. Он ждал, он плел свою сеть, не жалея маленького человечка в окружении черных коробок.

Эд разозлился! Он что же, разрешения на прогулку должен спрашивать?! К дьяволу!

И с еще большей уверенностью зашагал к ее дому. Нужно было во что бы то ни стало найти этот пруд! Чтобы хоть на мгновение почувствовать себя живым. Чтобы понять: все безумие той ночи случилось на самом деле и он — не шизик, придумавший сказку и пересказывающий ее себе снова и снова…

Позади оставался квартал за кварталом. Деревья приветственно (или издевательски?) взмахивали поредевшими кронами под порывами ветра. Уже совсем близко!..

Вдруг Эд с удивлением понял, что не видит поворота, на котором она в ту ночь прощалась с подругами. Дом и кусты — на месте. Он хорошо их помнил, ведь шел тогда по затененной дорожке, стараясь ступать мягко и тихо… Но вот этого дерева — не было!

Беспокоясь все больше, он стал обыскивать противоположную сторону улицы… но нет, там он прятаться никак не мог — негде! А дорогу — совершенно точно! — не переходил.

Может, это — вообще другое место?

Но помнит же он эти кусты! И стену дома с надписью наискосок!.. Хотя сколько здесь таких же точно улиц… и кустов… и надписей?

Сердце билось на три четверти. Эд затравленно озирался в этом королевстве кривых зеркал и с ужасом понимал: город не выдаст ее. Ни за что не пустит к пруду — постоять еще раз, вдохнуть воздух, которым дышала она в последние минуты жизни… Эд пришел сюда, как к святыне, презрев страх и все доводы разума, а его теперь лишают даже этого!

— Пусти меня! Слышишь? Пусти, я сказал! — отчаянно, во всю глотку заорал Эд, потратив на крик чудовищный запас энергии. Его ноги подкосились, и он обессиленно опустился на кромку тротуара.

Но слепящее пятно луны молчало с насмешкой.

Зато отозвались справа — окно распахнулось и вылило целый поток грязной брани. Эд долго кричал что-то в ответ на требование не орать среди ночи… А потом отправился вычислять дверь обладателя богатого лексикона, тоскливо мечтая по пути: «Подерусь, может, полегчает?..»

Он поднялся на третий этаж, где должен был обитать мужик из окна, и долго выбирал дверь. Но устал и ткнул в звонок наугад. Через некоторое время послышались шаркающие шаги и дребезжащий старушечий голосок поинтересовался, кто это и что ему нужно. Эд молча развернулся и поплелся к лестнице.

Город был его врагом во всем.

Эд чувствовал: осталось только одно место, где можно попытаться разрушить эту проклятую магию.

«Белая лошадь».

 

Путь к бару был устрашающе долгим, к его концу Эд окончательно протрезвел и начал убеждаться, что все же перепутал район.

Тогда они шли час, максимум полтора — пьяная и неспешная компания малолеток и он, хоть и не совсем трезвый, но безумно целеустремленный.

Неужели луна так изменила облик города, что убийца даже собственное место преступления обнаружить не в силах? Что ж вы, черти, круги чертите?!.

Эд криво усмехнулся и в тот же миг с облегчением увидел, что заветная вывеска еще светится. А ведь могло быть закрыто — в этот час.

Он толкнул дверь, оглядел разбитную, хотя уже и полумертвую от чрезмерного веселья компанию (судя по шарикам, кто-то что-то праздновал, но кто и что, часа два назад окончательно потеряло значение) и уверенно двинулся к барной стойке. Бармен радостно заулыбался — хоть одно трезвое лицо.

— Привет, Эд! Как всегда?

— Мог бы уже и не спрашивать…

Эд вдруг напрягся и, несмотря на усталость от долгой прогулки, вспомнил… Бармен. Костя. Константин, его мать! Тот самый ур-р-род, который осчастливил Куцего сведениями о наличии Эда в баре в злополучный вечер… А главное — его полным именем и фамилией!

Стакан с виски мягко звякнул о зубы Эда. К молоку он даже не притронулся. Костя был не настолько хорошо с ним знаком, чтобы понимать, о чем это говорит.

— За каким хреном ты про меня следаку сболтнул?

На мгновение глаза парня остекленели от тона Эда, но работа в подобном заведении не для пугливых.

— Да ты что, Эд? Какому, на фиг, следаку? У меня следаков после той драки в июне не было… И, спасибо, не надо! Мутный народ. А зачем ему приходить? Что случилось-то? — выражение полного недоумения на лице бармена боролось с серьезнейшими опасениями за сохранность Эдова рассудка.

Эд разделял его опасения.

Но нужно было идти до конца. Поэтому, чтобы полностью избавиться от сомнений, он допил виски под одобрительным взглядом Кости. Как на грех, Эду почудился в его глазах огонек сочувствия, и он уже почти решил все же выяснить отношения хоть с кем-то из плоти и крови… но тут ветер рванул двери настежь и сияющая прядь легла ему на руку… Как наяву.

Он услышал собственный голос:

— Когда я был у тебя в последний раз, тут сидела компания девушек. Молоденькие такие, лет по двадцать, помнишь?

— Это позавчера, что ли? Не помню таких… А что случилось, Эд? Зачем ты следаку?

Эд окинул его тяжелым взглядом, заплатил и вышел, не оглядываясь.

«В конце концов, никто не сказал, что потеря рассудка — это обязательно долгий и скучный процесс… — думал он. — Все индивидуально».

 

 

Не кончается пытка

 

С той ночи сама мысль, что он скоро уедет из этого города, казалась Эду невозможной роскошью.

Он двигался по обыденным маршрутам, улаживал последние дела…

И знал — у него есть противник, затаившийся в темноте переулков, затерявшийся в ломаных линиях улиц, растворившийся в толпе… Он вел безостановочную охоту на разум и спокойствие Эда.

Пристальный взгляд города всегда был приклеен к его затылку.

Поэтому Эд соблюдал осторожность. Проходя стойку почтовых ящиков в подъезде, он каждый раз готовился. Ведь посмотреть на ячейку можно было только один раз. Он был уверен: стоит изменить этому правилу, даже случайно (особенно — случайно!)… и зловещий белый уголок снова покажется из щели.

Но Эд старался. И ящик был пуст. И молчал телефон. А время отъезда приближалось с каждой пережитой ночью, и на душе становилось легче.

Он удивлялся сам себе, понимая, что ждет переезда, как наивный ребенок — убежденный, что вот теперь-то все в мире изменится. Жизнь будет волшебной и удивительной!

Да с чего бы это?! Те же лица, но немного другие. Та же работа, но немного другая. Разве что… город…

Да, город, определенно, будет другим. И он уже сам хотел заполучить Эда — предоставлял самые выгодные условия работы: Эд был нужен за любую цену и как можно быстрее.

 

Он проснулся рано — еще до звонка, хотя обычно подъем в такое время превращался в пытку. Долго плескался в душе. Тщательно выбрился, оделся и стал искать паспорт — будто дразня, тот никак не шел в руки. Но, в конце концов, интеллект оказался сильнее, и полностью готовый покинуть это место Эд подхватил старую спортивную сумку…

Неопределенно-серая, с уже почти неразличимой, но гордой заграничной надписью на боку, она сопровождала Эда во всех его мытарствах по просторам родины, и он ни за что не променял бы ее на новую: она была своего рода хорошей приметой — признаком того, что жизнь движется в правильном направлении.

В эту сумку он сложил пару самых любимых рубашек, джинсы и коллекцию кассет и дисков — по большей части с музыкой, ну и рабочие, конечно. А все остальное — прочь! Наверняка хозяйка, сдавшая ему квартиру, будет только рада такой «доплате». Да и зачем ему весь этот хлам? Тащиться с баулами в поезде?..

Эд не выносил поездов — огромное количество чужих людей, которые сутками находятся вместе, разграниченные только фиктивными пластиковыми перегородками. Его начинало подташнивать, как только он входил в вагон — запахи вареных яиц, курицы, дешевой водки и туалета действовали на нервы, заставляя почти всю дорогу курить в тамбуре. А уж с попутчиками Эду хронически не везло! Вечно или алкаш, или мамаша с выводком… Или влюбленная парочка, трахающаяся втихомолку, пока он делал вид, что спит.

Все это было скучно и пошло, но ничего иного не оставалось. Конечно, с машиной поездка через полстраны могла бы стать увлекательным приключением: незнакомые места, новые женщины, ночевки в придорожных отелях и  —главное! — полное отсутствие случайных попутчиков, но…

Машина перекочевала к другому хозяину. Эд долго, с грустью, удивившей его самого, наблюдал, как его красотку уводит за поворот лысоватый толстый семьянин. И думал: наверняка его дети в первую же поездку разнесут ретро-салон, который Эд с таким азартом реконструировал, а уцелевшую обивку разукрасят мазками шоколада и мороженого… И, почти наверняка, жена будет последними словами проклинать его, неспособного на иномарку, а заодно и саму «древнюю рухлядь» — священного свидетеля той ночи…

А вот от компьютера он избавился безо всяких сожалений — купит новый, мощнее, круче, дороже! К этим машинам Эд никогда не испытывал привязанности — может, потому, что для него они были только работой в чистом виде. И ничем больше.

…Погода наконец, как и положено в это время года, испортилась: всю ночь моросил мелкий дождь. Асфальт был темно-серым и влажным — почти таким же, как небо, молчавшее над головой.

Такси уже ждало у подъезда, в кои-то веки не опоздав. Эд закинул на заднее сиденье свою единственную сумку и назвал адрес вокзала. Мотор взревел, и Эд понял, что на этом все — он покидает город, где стал убийцей… Снова.

 

Вокзал оказался неряшливым, суетным и громогласным. Людьми здесь не просто пахло — ими отчаянно воняло. Втиснутые в темный и душный зал ожидания, сотни лиц озабоченно хмурились, сопели, кричали, кашляли, жевали, хохотали. Пронзительно плакали дети.

Эд сразу направился на перрон. К самой дальней лавочке.

Оставалось еще минут двадцать. В одиночестве, вольготно расположившись и воткнув пуговки наушников, под защитой стены он пытался не замечать ветра, рвавшего куртку и пробиравшего до костей. По-осеннему злого ветра.

«За мною зажигали города…» — доверительно сообщил плеер.

От внезапной и совершенно иррациональной ненависти тело свело судорогой.

А ведь этот гребаный город стоило бы сжечь за все, что он сделал! Поманил счастьем на каких-то пару часов… И предал! Опутал ноги лабиринтом длинных улиц, подсек и свел с ума, так и не позволив прожить сказку до конца…

Эд еле выпутал пачку из кармана. Пальцы ходили ходуном, и закурить никак не получалось. Сбоку появился огонек. Эд потянулся к нему и прикурил, с облегчением чувствуя, как отпускает ярость, сжимавшая тисками горло…

И только тогда понял: он на лавке уже не один.

Эд вынул наушники. Что удивительно, он был абсолютно спокоен. Потому что вдруг твердо решил: неожиданный сосед — просто галлюцинация. А иначе — откуда ему здесь взяться?

— Я слышал, вы уезжаете, Эдуард Станиславович.

Следователь был одет в безупречный костюм-тройку, совершенно неуместный на провинциальном замызганном вокзале.

Следователь, мать его, был подтянут и бодр!

— Как видите… А доблестная милиция имеет что-то против? — две холодные струйки пота медленно стекали по спине. Продолжается пытка…

Михаил Петрович равнодушно пожал плечами.

— Вообще-то, нет, иначе мы бы вас задержали.

«Опять царское "мы"!.. — Ярость, еще не отгоревшая свое, нашла новую мишень и помогла Эду справиться с противной слабостью. — Это что же — забава у него такая? Дать погулять-расслабиться, а потом хрясь! — за решетку!»

Куцый заерзал, придвигаясь ближе, и на Эда пахнуло едва уловимой душной сладостью… Запах совершенно не вязался с грузной фигурой следователя, но был смутно знаком.

«Сигары?» — предположил Эд.

— Просто интересно, почему это свидетель по делу об убийстве ничего не помнит… а после разговора с нами сразу начинает улаживать дела и собираться бог знает куда…

Голос следователя был приторно-ласков. Но Эда снова обливал холодный пот — он же ни с кем не делился, куда именно едет! Как этот пронырливый мент смог узнать, что поездка — дальняя? Или это просто удачная догадка?..

Неожиданно Эд понял, что сигареты в его пальцах больше нет.

Она оказалась у Куцего. Тот глубоко затянулся и почти сразу же зашелся в кашле.

«Значит, не сигары», — промелькнула рассеянная мысль.

— Никогда не мог понять... кха-кха-кха… как вы курите эту… кха… мерзость…

Из его гадливо скривленного рта рывками выплескивался сизый дым. Следователь сгибался едва не пополам, чтобы вдохнуть хоть каплю чистого воздуха. Великий и вальяжный, он вмиг растерял всю свою внушительность, став тем, кем и был на самом деле, — немощным толстым стариком, который притащился на вокзал прояснить подозрительное поведение своего поднадзорного.

«Что, впрочем, не помешает ему увести меня отсюда в браслетах…» — признал Эд.

Мужчина наконец прекратил кашлять и вытер слезящиеся глаза.

— Ну так что? Куда едете?

Эд назвал город. Следователь закивал, торопливо, чуть ли не с удовольствием.

— Хороший город. Вам там понравится, — и заглянул Эду в глаза.

А Эд вдруг вспомнил себя беспомощно сидящим на кромке тротуара… И берег пруда, куда ему так отчаянно хотелось попасть… И ее запах, когда она промчалась мимо, не замечая своей затаившейся судьбы…

— Чертовы птицы! Вечно мешают! — раздраженный возглас следователя вывел Эда из странного полузабытья.

Прямо на скамейке рядом с Куцым топтался упитанный вокзальный голубь, громко бормоча о своей любви ко всему миру в общем и к забытым кем-то сладким крошкам в частности. То ли от природной наглости, то ли от голода, но он ни капли не испугался крика и продолжал мирно кормиться.

Эд смотрел на него. И не мог отвести глаз. Думать самостоятельно не получалось… Все вокруг было непрочно и зыбко…

Вдруг неподалеку громко загнусавили: «Вниманию отъезжающих! Поезд номер двадцать три прибывает на…»

Эд затряс головой.

Поезд и правда прибывал.

Неужели двадцать минут уже пролетели?.. Придерживаясь для верности за спинку скамейки, он поднялся. Вспомнил о сумке. Взял ее. Опустил на место.

— Ну я пошел… — произнес неуверенно.

В гуле, заполнявшем перрон, Эд и сам едва слышал свой голос, но следователь его понял.

— Иди-иди, а если что-то вспомнишь… или вообще — поговорить со мной захочется… ты звони, — и он ткнул в слабые руки Эда мятую визитку.

«Захочется… С какой стати? И когда это мы перешли на "ты"?»

Происходящее смутно тяготило Эда. Но рука сама потянулась и взяла визитку, неожиданно теплую — почти горячую — на леденящем ветру. И положила в карман.

Он опять ощутил неотвратимость осени и своего отъезда. И решил не обращать внимания на этого чудака, который, похоже, и не думал его задерживать.

— Всего хорошего, — Эд подхватил сумку и двинулся от одиноко сидящего на скамейке следователя, с каждым вдохом больше приходя в себя.

— До встречи, — донеслось ему в спину.

Эд встряхнулся окончательно.

«Какое, на фиг, "до встречи"?!. Прощай, гад!» — Он зло сплюнул и поспешил присоединиться к суете встречающих-провожающих.

 

Саму посадку он почти не запомнил и более-менее расслабился, только войдя в купе. Сразу закрылся черными стеклами очков и достал плеер, приготовившись не замечать попутчиков.

Но в этот раз было не так страшно — снова мамочка, но молодая и довольно симпатичная. С миленькой русоволосой дочкой. Правда, девочка тут же испугалась Эда и начала жаться в угол полки, едва не плача…

«И правильно — не такой уж я хороший дядя», — подумал он и мрачно усмехнулся, чем еще больше напугал малышку.

Наконец мама успокоила ее, и, прикрывшись ладошкой от Эда, девочка стала смотреть в окно — как и все дети во всех поездах мира. Ее губы двигались совершенно беззвучно, и Эду казалось, что она поет под его любимую музыку — забавно, не в такт…

Когда же в наушниках временно воцарилась тишина, он услышал тонкий голосок:

— Мама, смотри, там смешной дядя — в таком старом костюме! Он голубя кормит.

Эд сразу понял, о ком она. Ведь именно таким и должен ей показаться Куцый — старомодным и смешным.

Эд придвинулся ближе к стеклу, пытаясь сообразить, с какой стороны он сам вошел в вагон и где теперь должна находиться скамейка.

Поезд набирал ход.

— Мама, ну вон же он — на лавке сидит! Видишь?

Но ни ее мама, ни Эд никак не могли разглядеть «дядю».

— Где, Лиза?.. Ну нет же никого! Сдался он тебе! Давай лучше раскраски достанем…

Перрон оборвался, и Эд откинулся на жесткую спинку.

Он смотрел то в окно, то на аппетитное декольте мамочки, то на кудряшки девчонки и лениво думал, получится ли сменить купе…

И — стоит ли?

А еще о том, что следователь был единственным, кто провожал его из этого больного города.

 

 

Шарманка

 

Первая неприятность поджидала его сразу же по приезду.

С вокзала Эд направился по адресу, где планировал снимать квартиру — у пожилой женщины с приятным голосом. Он даже внес небольшой задаток почтовым переводом. Дверь, однако, открыл давно небритый мужик и сипя поинтересовался, какого хрена его беспокоят в такую рань. Эд мечтал о душе и завтраке. Причем — в эту же самую рань. Поэтому откровенно ответил, что он думает о таких вопросах и чего бы он хотел от хозяина или хозяйки квартиры. Мужик, подтянув треники и почесав щетинистую щеку, с ленивым усилием исторг из недр своей души поток ругани, после чего с откровенным удовольствием грохнул дверью.

Эд несколько секунд всерьез обдумывал возможность попасть кирпичом в окно небритого придурка, но тут открылась соседняя дверь, и, осторожно стрельнув любопытным взглядом, высокая полная женщина начала выяснять, какая квартира ему нужна, и активно предлагать себя в качестве арендодателя. На второй минуте монолога она потеряла страх и шагнула в коридор — ближе, оживленно жестикулируя.

Эд сразу понял, что ни душ, ни завтрак не стоят чудовищного стремления потенциальной хозяйки к общению. Подхватив сумку и не прощаясь, он сбежал от нее в серый осенний день.

Все это раздражало и наводило на мысли о том, что ожидать этого переезда с такой восторженностью было более чем глупо.

«И куда теперь? — раздумывал Эд. — Неужели на работу?..»

Собственно, он не собирался там работать так, как это представляют себе большинство людей — упорное просиживание штанов с девяти до шести на стуле в офисе Эд считал в высшей степени идиотическим времяпрепровождением. И предпочитал работать по ночам, один. Иногда — с бутылкой пива. Квалификация позволяла.

Но выяснить подробности сотрудничества все же стоило.

Здание было огромным и потрясающе вульгарным, что, разумеется, свидетельствовало о невероятных бабках хозяина. Даже в центре города название компании выделялось и размером, и крутизной — никак не заблудишься. На мраморных ступенях с аляповатыми золотыми поручнями Эду пришло в голову, что здесь его в таком виде — с вокзала да со старенькой спортивной сумкой — дальше ресепшена вообще не пустят. И действительно, девушка модельной внешности предельно вежливо, но с оттенком брезгливого недоверия поинтересовалась, по какому вопросу господин пришел и к кому. Эда затошнило от этой второсортной постановки на тему Великой Корпорации, но он утешился тем, что бывать здесь часто не собирается. Через десять минут выяснений, имеет ли господин Савин право заглянуть хотя бы в туалет данной компании, не говоря уже о кабинете менеджера по персоналу, ему все же позволили пройти.

А еще спустя полчаса впечатленный менеджер понял, что выбор Эда в качестве сотрудника — его самое удачное решение за текущий год.

Хотя после поезда, пролета с квартирой и сцены на ресепшене Эд и не пытался выглядеть дружелюбно. Даже несмотря на ситуацию. Вероятно, это, а еще его хмурый потрепанный вид, заставило менеджера проявить заботу — поинтересоваться местом жительства. Известие, что такого сверхценного работника нагло кинули его земляки, пробудило необыкновенное радушие — он поймал за рукав пробегавшего мимо и радостно сообщил: Эда приютит вот этот замечательный Костя. Ведь живет он один и недалеко.

Хмурый парень лет двадцати шести с непонятно как сохранившимися при такой работе густыми каштановыми волосами и грустно-собачьими глазами выразительно вздрогнул.

После некоторых событий Эд относился с предубеждением к самому имени Костя. Поэтому стоило доброму менеджеру исчезнуть, сказал:

— Забудь. Я гостиницу найду.

— Да ладно, я и правда без проблем, я тут недалеко живу, так что запросто… — парень отводил глаза и нудил так старательно, что Эду стало его жаль. Почти.

— Я най-ду се-бе гос-ти-ни-цу, — по слогам повторил он. — И кстати, этому мудаку знать необязательно.

При слове «мудак» Костя оглянулся со смесью восторга и испуга и доверительно забубнил Эду в ухо:

— Спасибо, дружбан! А то я сегодня в крутое место собрался… Может, не один домой вернусь. Сам понимаешь — соседи как-то не в тему… Слушай, ты ж первый день в городе! Давай со мной, а? Место нормальное!

Судя по виду Кости, это могла быть дискотека для малолеток. В лучшем случае.

— Да нет, спасибо. Я с поезда и все такое, мне б помыться, — Эд отвернулся к лифту.

— Жаль… Место — класс, девочки — улет!.. — и столько детского восторга было в голосе его несостоявшегося соседа по квартире, что Эд окончательно убедился: место не для него.

Лифт гудел уже близко, Костя все заливался, а Эд, стиснув зубы, молчал. Еще три этажа, и эти подростковые страсти останутся позади… Он помоется по-человечески, поест, выспится… Но тут до него донеслось:

— А еще русский бильярд — настоящий, с нормальными столами!

Бильярд с большими столами был искушением — Эд лет сто не играл в старый добрый русский бильярд (а точнее — два года, ведь там, откуда он уехал, была только вшивая «американка»…), и если само место окажется дерьмом, фиг с ним, идея поиграть после отдыха Эду нравилась определенно. Да ради этого можно даже потерпеть Костю!

— Ладно. Где и когда?

— А давай я к тебе заеду! Вот визитка, позвони. Я смоюсь отсюда в шесть.

— Идет. До вечера.

Дверцы лифта наконец распахнулись, и Эд вошел, думая: а ведь скорее всего, он согласился совершенно зря…

 

Гостиница нашлась на удивление быстро и выглядела приличнее, чем могла бы. Даже простыни, на которые Эд подозрительно покосился, оказались настолько чистыми, насколько это возможно в гостинице. Общий древний душ на этаже, конечно, портил впечатление, но Эд знал, что через пару дней неизбежно разыщется какое-нибудь приличное жилье. А пока можно обойтись и этой дырой.

В семь он позвонил Косте, и тот вскоре подъехал на своем стареньком «опеле».

Едва взревел мотор, Эд понял, что предчувствия его не обманули: рот Кости не закрывался. Из простоватого парня он на глазах вдруг превратился в типичного дауна-пэтэушника, которого лихорадит в предвкушении умопомрачительной попойки — доступность местных женщин (в его изложении) переходила все границы. А уж дикий подростковый жаргон!.

Эд был раздражен страшно — он давно оставил этот период жизни позади. Но мысль о нормальном бильярде и виски манила согревающим огоньком и помогала держать себя в руках.

Они тормознули у торца новой высотки практически в самом центре города. Эд выбрался из машины недоумка, с наслаждением грохнул дверцей и повернулся к зданию.

Все выглядело на удивление достойно: угольно-черные ступени спускались в помещение, посылавшее багровый отблеск в ночь — возникала отчетливая аналогия со спуском в преисподнюю. Яркая вывеска умудрялась выглядеть почти антикварной. На темном фасаде буквами красного, желтого и зеленого цветов светилась надпись: «Шарman'щик».

Спускаясь в недра клуба за Костей, Эд снял очки и усмехнулся: возможно, будет не так уж паршиво.

Зал оказался по-настоящему большим. Смахивая на школьные бомбоубежища времен холодной войны, он раскинулся вширь, придавленный весом низкого потолка. Взгляд входящего мгновенно притягивала противоположная стена — вся она была скрыта за бархатной портьерой, глубокий красный цвет которой не только отражался в каждой полированной поверхности, но и — без сомнений! — окрашивал сам воздух.

В центре располагались бильярдные столы — около десятка, все правильного размера и под хорошим сукном. Несмотря на такую рань, за тремя из них уже играли, отлучаясь время от времени к маленьким столикам на периферии — отдохнуть и выпить. Над остальными лампы были выключены, их зеленые абажуры мягко покачивались, потревоженные сквозняком от входа. В самом дальнем углу сиротливо жалась единственная «американка».

В зале курили, и Эд тут же достал сигарету, взвешивая качество музыки (вполне!) и думая: осталось обнаружить здесь достойный виски, и необходимость искать жилье отпадет сама собой…

Костя обрадовался:

— Угости, а? Забыл свои дома.

С молчаливым раздражением Эд покосился на него (ненавидел, когда стреляют), протянул пачку и дал прикурить. Костя глубоко затянулся, но тут же выпучил глаза и торопливо выплюнул дым.

— Как ты это куришь? Это ж просто смерть в бумажке!.. Не-е, спасибо, я вон лучше у Тары стрельну, — и он направился к столику в отдалении, от которого неспешно расползались по залу сизые облака, неловко зажав в пальцах слишком крепкую для него сигарету.

То-то же, большой знаток веселящего газа.

Эд отвернулся к бару — он занимал целую стену. И наводил на приятные мысли.

Под удивленным взглядом мальчишки-бармена Эд сделал свой обычный заказ…

Стук шаров, приглушенные голоса, вкус дыма — все здесь казалось ему давно знакомым, все бередило душу напоминанием о городе, где он когда-то начал взрослую жизнь и… откуда сбежал, не в силах выносить вид пустых улиц… Сбежал в первый раз.

Может, круг завершился? И жизнь здесь снова станет нормальной?..

Глаза Эда наткнулись на любопытный предмет.

На стойке в самом углу стояла шарманка. Эд не сразу заметил, что за ручку ее держит небольшой пластиковый скелет, сидящий рядом, по-детски свесив ножки. На голове у скелета почему-то красовался старомодный котелок. Из-за его наличия сразу возникали вопросы: куда подевалась остальная одежда — неужели стащили? А голый карлик тогда — заболел, умер и сгнил до костей?..

Предполагалось, что все это должно казаться загадочным, но выглядело — глупым. Хотя сама шарманка была добротно сделана и, безусловно, производила впечатление: этакая местная достопримечательность, а заодно и оправдание названию клуба. Возможно, даже рабочая…

Руку Эда осторожно, но твердо перехватили, и малолетний бармен, заикаясь от собственной храбрости, попросил его:

— Пожалуйста, не н-надо… Недавно один идиот нналетел на нее спиной со всей дури, и теперь она от любого чиха развалиться может. А это ж н-наша гордость! Вот ваш заказ.

Эд с сомнением посмотрел на стаканы — бармен не снимал указанную им бутылку. Запах, однако, был правильным, а отхлебнув, Эд и вовсе понял, что этот виски на порядок лучше всего, выставленного на стойке. Он кивнул, расплатился и направился к столику, за которым что-то громко и увлеченно рассказывал Костя своим собеседникам.

Они не понравились Эду с первого взгляда — трое парней в классических спортивных костюмах курили и смотрели на Костю, заливавшегося соловьем, с откровенной скукой.

— Вот, ну а я ей говорю… О, пацаны, это со мной! — расплылся в улыбке Костя. — Знакомьтесь: Тара, Серый, Антоха. А это… э-э-э… Эдуард… Станиславович.

Эд ощутил скуку старшеклассника рядом со школьной мелюзгой.

Между тем Костя продолжал вещать, прибавив громкости:

— Он — крутой программер!.. Будет работать со мной в одной фирме. Сегодня только приехал, ну я и решил ему наше место показать. Ввести, так сказать, в компанию…

Бровь Тары, главаря «компании», иронично изогнулась на слове «наше». Но одергивать Костю он не стал. Все чинно пожали Эду руку и пригласили к столу. Один из них, Антон, с преувеличенным интересом засмотрелся на стаканы Эда.

— А че-т ты пьешь-то такое? Молоко, что ли?

Эд удостоил его кивком.

Глаза парня были совершенно мутными. Если остальные производили впечатление хоть относительно трезвых людей, то Антон, судя по его виду, пить начал еще с утра. Причем — вчерашнего.

— Ого!.. А на фига?

— Да ладно, Антоха, отвяжись от человека — че нравится, то и пьет! — рьяно ринулся на защиту нового знакомого Тара. Помолчал. Но долго тянуть у него не получалось. — Ты… как насчет игры?

— Положительно, — Эд ощупал взглядом ближайший свободный стол, на котором были призывно сложены кии.

— Вот и ладно! Только мы тут… это… просто так не играем. Сам понимаешь, не маленькие — на интерес гонять. Для разминочки — по стольнику партия, — Тара ожидающе смотрел на него.

Такая цифра была чересчур даже для крупного города. Но заезжий «крутой программер» казался чертовски соблазнительной мишенью. Легкой мишенью.

Что ж, Эд не испытывал дефицита налички. И давно не играл — руки просто чесались. А угрызения совести… Они тоже были ему незнакомы.

Он кивнул, двумя глотками допил остаток, махнул бармену, прося повторить, и направился к столу.

Как только свет лампы коснулся сочной ворсистой зелени, Эда охватило особенное чувство. Оно посещало его лишь изредка — во время очень интересной работы. Перед ним расстилалось чистое пространство, которое скоро — совсем скоро! — наполнят красотой и смыслом его руки. И мыслей электрический ток. Весь мир за границами сукна вдруг стал совершенно неважен. Были только стол, кий и асимметрия разбитых шаров на зеленом поле…

Наверное, чтобы испытать нечто подобное, люди и принимают наркотики.

Они начали ровно. Два на два — он с Костей против Тары и Сергея. К счастью, пьяный в дупель Антон остался за столом — Эд не выносил, когда живое очарование бильярда портят неточными движениями и глупыми промахами.

Партнеры были неплохи. Все, кроме Кости. Посредственный (мягко говоря) игрок, он каждый раз громко объявлял, какой шар намеревается забить, и принимал совершенно абсурдные позы для удара, зависая над краем стола, как объевшаяся стрекоза с небольшим, но увесистым брюшком.

Сергей бил молча, сосредоточенно, и казалось: в момент удара он видит только шар и лузу, что импонировало Эду. Но все равно нередко мазал.

Самым сильным противником ожидаемо оказался Тара. Его стиль был похож на стиль самого Эда: скупой на движения, четкий, но при этом несколько расслабленный.

Еще в юности Эд усвоил главное: если слишком сосредоточишься на точном попадании — ошибешься почти наверняка. Перед самым ударом нужно забыть обо всем: о цели, о лузе, о деньгах, которые стоят на кону… И просто послать шар туда, куда он хочет попасть сам, корректируя его путь мягко, исподтишка. Только так и рождается по-настоящему красивая игра.

Первую партию им позволили выиграть — разумеется! Для затравки, так сказать. И, разумеется, противники нарочито громко удивлялись мастерству Эда. И даже отвешивали (совсем уж лишние) комплименты Косте, отчего тот сразу надулся и стал еще невнимательнее

«Ну прямо как каталы в поездах… — подумал Эд со скукой. — Давайте уже второй акт!»

Они не заставили долго ждать — со следующей же партией раскрылись полностью: их мастерство было отточено годами практики и зиждилось на даре от природы (у Тары — точно).

Силы были почти равны, и если бы Эду не приходилось тянуть за двоих, схватка даже могла бы стать по-настоящему интересной. А так приходилось бить наверняка (каждый стук как плеть!), и он лишал себя удовольствия многих рискованных ударов, которые обязательно бы провел, не виси на его шее этот чванливый недоумок, непрерывно сопящий и мажущий легчайшие шары…

Деньги отдали без возражений, но в зале повисло ощутимое напряжение.

Навалившись на столик, за ними безотрывно следил Антон. Тара и Сергей играли молча, изредка тихо переговариваясь и с каждой партией наращивая ставки. Костя наивно радовался каждому выигрышу, а Антон чернел лицом и пил все больше и больше, как будто это его личные деньги уходили к Эду после каждой партии… Впрочем, могло быть и так.

После пятого захода, когда стало понятно, что обычный расклад не катит, их разбили — предложили «один на один», видимо, решив получить хоть что-нибудь от Кости.

С Эдом остался Тара — конечно же!.. Но Эд был рад: хороший соперник, хорошая ночь, хорошая игра…

Небрежно засунув в карман очередную (уже совсем астрономическую) сумму, он ненадолго отошел выпить и засмотрелся на девушек, расположившихся у входа в заведение. Костя и в самом деле не обманул: лица, ноги, шикарные шмотки — все по высшему разряду! Да и взгляды большинства дам были предсказуемо направлены в сторону сегодняшнего победителя. А за дальним столиком вообще — там призывно улыбалась такая конфетка! Темноглазая, с вышибающим мозги декольте!.. Правда, она сидела не одна, но теперь-то Эд был не просто при деньгах — он был при охренительных деньгах! А девушка сильно смахивала на…

— Слышь, ты! Ты — профи, да? Точняк, профи! Только дела так не делаются, пацан… — Антон грохнул стаканом по столу. — Дела у нас так не делаются!.. — он зло выделил голосом «у нас». Дальше развить мысль у него не получалось.

Но Эд приблизительно понял, что он имеет в виду.

— Я не занимаюсь бильярдом профессионально, если ты об этом. А вот играю давно. Твои кореша — не слепые и не малые дети. Сами со мной в игру завязались. Или забыл?..

Костя, как раз заканчивающий проигрывать все, что ему досталось от партий с Эдом, радостно помахал рукой.

«Ну не идиот?! Продуется же в ноль, если немедленно не остановится… Ладно, еще одна партия и пора валить отсюда», — Эд снова с аппетитом взглянул на декольтированную прелесть в углу зала.

Подошел Тара, изо всех своих пацанских сил старавшийся выглядеть спокойно, но то и дело выдававший себя нервным похлопыванием кия по руке.

— Ну что, еще партию?

— Давай, последнюю, — Эд ни секунды не сомневался, что сейчас его соперник поставит все, что осталось.

Следовало отдать должное — осталось у них немало. По крайней мере, Тара назвал сумму, равную всему, что Эд выиграл за вечер.

Эд изобразил недолгое колебание. Затем кивнул. Глаза Тары многообещающе полыхнули, и Эд принялся разбивать…

Партия не оказалась слишком сложной, но принесла Эду жгучее удовольствие — у него наконец-то получились два угловых шара, которые раньше он считал для себя практически невозможными.

Положив кий, он поднял взгляд на противника и увидел, как у того мелко-мелко подрагивает уголок правого глаза. И смотрит при этом Тара куда-то за спину Эда — туда, где оставался за столиком в стельку пьяный Антон. Вот только Антон оказался не настолько пьяным, как до сих пор талантливо изображал, и теперь на удивление твердым шагом приближался к Эду, разыгрывая еще одну партию. На этот раз — с оттенком уголовщины.

— Эй, ты! Я те че, не говорил? У нас так дела не делаются! Говорил, ну?..

При ходьбе Антона слегка качало — не кефир все-таки он цедил весь вечер, но даже в его нетвердых движениях сквозила опасность. Расписывая воздух своими растопыренными пальцами, он подошел уже почти вплотную. А люди, только что так восхищавшиеся мастерством Эда, вдруг стали необыкновенно заняты — их взгляды старательно избегали части зала, где стоял победитель.

Он оказался в полном одиночестве. Даже Костю Сергей куда-то увел… Хотя с него-то какой прок?

«Твою мать…» — устало подумал Эд.

— Эй, я с тобой говорю, сюда смотри! Клоун, бля, цирк тут устроил! Бабло наше гони давай, как там тебя… Эдик… О! Хорошо рифмуется…

Эд не понял, как очутился на полу. Он с легким недоумением смотрел на спину Антона, крепко прижатого коленом — черт, его собственным коленом! — к полу… И на руку этого придурка, заломленную до хруста его, Эдовой, рукой… И не мог вспомнить, как и когда это сделал!

Мужская часть посетителей сгрудилась вокруг них (когда?), сильно посмелев. Нет, не настолько, чтобы принимать участие в разборке на чьей-либо стороне, но все же Эду почудился одобрительный оттенок в ропоте толпы.

Тара почему-то стоял в стороне, усиленно делая вид, что не имеет к происходящему ни малейшего отношения.

«Руку боится повредить, падла!» — догадался Эд и сильнее вдавил колено. Антон заорал благим матом.

Хорошо. Теперь оставалось уточнить детали.

— Меня зовут Эд, — спокойно произнес он почти по слогам, как при разговоре с не особо сообразительным ребенком. — Повтори.

— А, твою ма-а-ать! Больно как… Пусти… больно-о-о!

— Повтори: «Эд». И запомни.

— Эд, Эд!.. Эд! Пусти, говорю! Эд же! Ур-р-о-о-од...

Одним плавным движением Эд поднялся с пола, продолжая удерживать в поле зрения парней. Он ощущал себя, как воздушный шар, наполненный гелием, — легко, пусто и весело! Ни дрожи. Ни колотящегося сердца. Он был средоточием спокойствия в этом мире.

— Я к вам не совался. Игру сами предложили. На жизнь я зарабатываю другим, и мне хватает, — Эд швырнул на стол, за которым только что с таким удовольствием проводил вечер, два своих последних выигрыша. — Без обид. И еще, советую хорошо запомнить мое имя!

Он подхватил куртку и направился к выходу. Его шаги были тверды и рассчитаны до миллиметра. На лестнице он остановился, прикурил и оглянулся.

Зал застыл. Только Антон на полу поскуливал, массируя вывихнутую руку.

Эд надел очки и шагнул в темноту подворотни, откуда уже неслись радостные возгласы Кости: «О, а ты что, уже уходишь?..»

 

 

Театр абсурда

 

Эд не заглядывал в бильярдную почти две недели. Работодатели, обсуждение деталей, поиски квартиры и машины, банальное налаживание быта — все это отняло время.

Но в очередную пятницу под вечер он вдруг подумал о «Шарman'щике» и сразу же отправился в центр города искать клуб на новой машине — «хонде» классических обтекаемых форм и изумрудного цвета (тон в тон с сукном — хороший знак!). Парень, продававший ее, смотрел с такой тоской, что Эд вспомнил себя самого месяц назад…

«Неужели целый месяц?..» — от этой мысли стало страшно.

Ему казалось, что с каждым проведенным в новом городе днем он теряет частичку ее. Что между ними расширяется трещина и разносит на расстояние — дальше и дальше. И неизбежно (скоро!) наступит момент, когда крошечная фигурка на той стороне обрыва исчезнет совсем… Ведь сумасшедшие сны, наполненные горечью цветов и холодом ее рук, перестали тревожить Эда с первой же ночи после переезда.

А это означало еще одну маленькую потерю в череде больших…

Но сам город ему нравился. Шикарно блестящие высотки, обилие дорогих машин и красивых женщин и какое-то магнетическое спокойствие, навеваемое самими улицами — все это располагало к доверительным отношениям…

Подъезжая к клубу, он улыбался, того не замечая.

Было рано и пусто, только за самым дальним столом склонился кто-то незнакомый. Эд сделал заказ, игнорируя бармена, который косился на него с явной опаской, и пошел разминаться в ожидании интересных противников.

Он катал шары из угла в угол — долго, без всякой цели, просто тренируясь, пока не заметил, что зал уже полон и внимательно следит за его молчаливыми упражнениями. В конце концов один из наблюдавших, почти совсем седой мужчина чуть за сорок, предложил сыграть на интерес. Он представился как Игорь и уже минут пятнадцать спустя завоевал уважение Эда — вот кто действительно был профи! Шары двигались по сукну как влитые, ни следа неуверенности или напряжения в кистях рук и позе. Он играл безупречно! Рядом с ним Эд почувствовал себя учеником — забытое приятное ощущение…

С тех пор они с Игорем встречались за столом регулярно. Особо даже не договариваясь (да и почти не разговаривая вовсе). Просто сразу стало ясно: пятница устраивает обоих, а если не складывалось — что ж, были и другие партнеры… Если их можно так назвать.

За филигранно-выверенными, напоминавшими стройные математические системы партиями Эда и Игоря зрители наблюдали, затаив дыхание и не смея отвлечь творящих чудо лишним движением.

Игру на деньги больше не предлагали.

В свой третий вечер в «Шарman'щике» он наткнулся на «компанию» во главе с Тарой (или Антоном?). Но парни прошли мимо, не предприняв попытки зацепить. Или поздороваться. И спокойно обдирали кого-то за угловым столом до самого закрытия.

Похоже, инцидент был исчерпан.

Разумеется, узнал о его лаврах и Костя. Он выследил его в клубе (кто ж даст свой номер такому козлу?). Восторженные вопли на весь зал о том, «какой он крутой мужик», заставили Эда поморщиться — он всерьез опасался, что Костя полезет обниматься. Но обошлось. С тех пор Константин не вмешивался в игру Эда, ограничиваясь молчаливым обожанием со стороны и бесполезными попытками примазаться к его успеху.

Но было у них все же и кое-что общее — любовь к местной фауне женского пола.

Игорь, несмотря на виртуозное владение кием, вне стола становился нервным занудой. Поэтому после игры Костя с его неугомонно-оптимистичным характером оказывался очень кстати Эду, который раскрывать рот для разговоров вообще не любил. И тогда яркие птички, обладающие маниакальной привязанностью к компаниям, сами слетались к их веселому столу поклевать с рук…

Так и текла его жизнь — между работой и скукой одиноких вечеров. Между бильярдом и новыми женщинами. Между красивыми и одинокими. Между любительницами и профессионалками.

Он любил раздевать их, обнажая сокровенное. Любил выражение покорности, неизменно появлявшееся на их лицах — у кого-то раньше, у кого-то позже… Но боже, как же это все было одинаково!

Он никогда не запоминал их имена («да, детка… нет, детка… пока, детка»). И предпочитал не встречаться ни с кем дважды. Исключение составляли только две «ночные бабочки», достаточно искусные, чтобы интереса к ним хватило на дольше, и достаточно опытные, чтобы интерес этот ничем личным Эду не грозил…

Иногда под настроение он запускал работу и подолгу не проверял свой электронный ящик. А потом недели напролет торчал перед экраном, забывая выбросить окурки из переполненной пепельницы и даже просто поесть. Тогда на него наваливалась бессонница — горький саван, покрывавший дни и ночи одинаковым сероватым налетом и не позволявший вздохнуть как следует. И Эд сам не мог понять, что же было сначала — работа или бессонница?..

А порой целыми неделями, удивляя себя, он вел размеренную жизнь сытого бюргера — без опозданий приходил на важные (для его собеседников) встречи, по выходным играл в «Шарman'щике». И поражался: зачем его странной жизни вздумалось ползти по одной и той же накатанной колее так долго?..

Этот год запомнился Эду чередой месяцев, похожих, как братья в одинаковой одежде, разве что…

В декабре он купил старенький диван в чудом уцелевшей от перемен комиссионке неподалеку. Диван был на последнем издыхании — немилосердно колол пружинами посетительниц квартиры и выдавал весьма немузыкальное сопровождение любой активности, на нем происходившей. Эд купил его исключительно потому, что обивка была совершенно такой же, как та, на которой он помнил себя года в три и рядом — маму, читающую ему что-то усталым голосом… Это было, конечно, глупо. И когда к Новому году «старичок» окончательно развалился, Эду пришлось в самый канун праздника собственноручно тащить его останки на ближайшую свалку…

В январе он проснулся. В незнакомом доме. С дикого похмелья. Какая-то женщина рядом все еще спала лицом к стене, и он побрел на кухню выпить кофе… Как вдруг входная дверь распахнулась, и в дом ворвался интеллигентный мужчина не первой молодости в черепаховых очках. Молча уставился на Эда. Безо всякого удивления. А затем понесся в спальню, и крики завизжали пилой… Он вернулся, рыдая в голос, и такая была в его глазах невыразимая боль, что Эд испытал иррациональное желание дать себя ударить, чтобы хоть как-то облегчить участь несчастного. Но мужчина отвел тяжелый взгляд, криво усмехнулся и вышел во двор. Хлопнула калитка, и взревел мотор. Эд пробыл в доме ровно столько, сколько потребовалось, чтобы одеться…

В феврале похолодало до жути. Между крутыми отрогами снежных сугробов остались лишь тоненькие тропки. Эд неудачно ступил на обледеневший тротуар, поскользнулся и так вот глупо сломал левую руку. Зато потом не работал две недели и каждый вечер играл в «Шарman'щике», где его гипс в качестве опоры для кия произвел настоящий фурор…

В марте входная дверь начала тоненько и жалобно скрипеть. С каждым днем ее скрип набирал силу и высоту, наполнялся обертонами и нюансами — пел, завывал, разговаривал… Наконец Эду это надоело — он смазал петли. И сразу пожалел! С тишиной пришло ощущение, что его перестал приветствовать давний друг…

В апреле соседи вызвали милицию. Его очередная знакомая любила покричать. Причем как-то уж совсем жалобно — точно режут ее, а не… После о-о-очень настойчивого долгого звонка голый и взмыленный Эд открыл дверь. Доблестные сотрудники милиции насторожились и захотели войти. Эд был против. Сотрудники настаивали. В итоге тщедушная брюнетка так обложила всех матом, что менты ретировались почти в смущении. Дамочка, надо отметить, кричать все равно не перестала…

В мае в город приехала его любимая группа. Эд безумно переживал о билете, и зря: вожделенное место у сцены досталось ему без малейших усилий. Концерт начался с опозданием на час. Но бывало и позже. Ерунда! Главное у ребят — драйв, атмосфера и фантастический звук — оставалось на месте. Причем — из года в год! Наэлектризованный, Эд был готов отстегнуть огромную сумму их менеджеру, лишь бы подобраться поближе. Он уже видел, как будет пить с ними всю ночь в лучшем номере местного отеля, потом вызовет девочек… А утром они расстанутся лучшими друзьями! Как же иначе?.. Но ему грубо велели убираться к дьяволу со своим пойлом и проститутками, и, недоумевая, он ушел ни с чем…

В июне, как водится, пришла жара и превратила всех вокруг в оплывающие воском свечи. «Почти вампир», — усмехался Эд про себя, выползая из кровати в 20:00. И брался за работу. В «Шарman'щик» он не наведывался…

В июле стало легче: пошли дожди — бешеные летние грозы, от которых в ушах закладывало и регулярно отключался свет. В такую погоду Эду нравилось курить на балконе в разверзшуюся темень неба, вызывая суеверный ужас соседей. Разряд ударял неподалеку, ослепляя и поднимая каждый волосок дыбом, и Эд кожей чувствовал близость высших сил…

А в августе вернулась бессонница.

Вначале он упрямо ложился в постель, надеясь, что время и усталость возьмут свое, но после череды утомительных часов ворочания и злости на себя все равно приходилось подниматься и искать какое-нибудь занятие до утра. Стены давили, как панцирь… Эд пытался использовать в качестве снотворного секс. Но быстро просыпался, с раздражением обнаруживая чужое тело, сопящее под боком. Тогда он прекращал строить иллюзию отдыха и брался за работу, но и она не ладилась — сознание напоминало лампу, занавешенную плотной тканью: вроде и свет есть, а толку мало…

И вот однажды, напряженно поджидая ночь, Эд решил взять ситуацию в свои руки — гулять до самого утра! Ведь центр, деловые кварталы, остановки и достопримечательности он уже изучил, но все как-то не случалось по-настоящему интимной прогулки: чтобы только плеер в ушах, чтобы забыть о времени и очнуться утром — в одиночестве, в незнакомом районе, с отяжелевшими ногами и легким сердцем…

Была пятница. Влажные после недавнего дождя тротуары, сладкая свежесть в воздухе и мягкое тепло солнца, давно растворившегося за горизонтом — все это на время увлекло Эда, заставило забыть причину, выволокшую его шататься по улицам.

А там — кошки, бегущие по пешеходным переходам с гордым видом цивилизованных существ; девушки в коротких юбках, невидимых босоножках и с летними улыбками; парни, полные надежд на успех и на то, что лето не закончится никогда (как и сама жизнь). Эд следовал за ними издалека, чтоб не встревожить, но уловить и разделить эту детскую — такую скоротечную! — радость…

На проспекте Мира он остановился сменить батарейки. И вновь зашагал по небольшой аллейке между высотками в такт музыке — свободно и легко. В ногу с городом.

Внезапно плеер закашлялся и замолчал.

В звенящей тишине Эд услышал далекий, приглушенный наушниками смех. И тут же лихорадочно завертелся, оглядываясь в поисках его драгоценного источника!..

В отдалении — в самом конце аллеи, между фигурами парней и вызывающе раздетых девушек мелькнули длинные золотистые с рыжеватым отливом волосы. Ее волосы.

Не раздумывая, он рванул с места.

Дома, деревья, люди (и даже тротуар под ними!) колыхались, отплясывая фокстрот.

Плеер очнулся и продолжил как ни в чем не бывало: «…Будто я — египтянин, и со мною и солнце, и зной…»

Эд задыхался.

Он не мог даже крикнуть и попросить подождать его. Или потребовать помощи. Или придумать хоть какой-нибудь предлог, чтобы судьба сделала шаг назад, и он опять увидел ее…

До компании оставалось метров тридцать, и Эд уже сделал последний отчаянный рывок, как вдруг почувствовал что-то неправильное в мышцах левой ноги, и все его тело, совершив странный паттерн, совершенно не совпавший с общим звучанием вечера, опрокинулось на тротуар. Будто ребенок, он здорово проехал по асфальту. Под носом стало мокро, Эд рефлекторно вытерся и увидел на руке кровь.

К черту кровь! И туда же — зверскую боль в ноге!

Он цеплялся взглядом за компанию, которая на его глазах завернула за угол — так недостижимо близко!..

Когда наконец получилось подняться, он прижал к груди едва не развалившийся от удара и замолчавший снова плеер и заковылял к проклятому углу, отирая горячий лоб. И холодея от предчувствий…

Но вот они — на двух ближайших к повороту лавочках. Трое парней с бутылками пива в руках. Один целует ее взасос прямо на его глазах, но нет… не ее — коротко остриженные вихры и совсем другого цвета. Еще девушка, в длинном платье, склонилась к парню рядом и что-то шепчет ему смеясь, а тонкие выбеленные пряди гладят рукав его кожаной куртки. Волосы не те. И профиль не ее. Черт, все не то!

Еще не веря — не сдаваясь, Эд ждал: вот сейчас она вынырнет из-за деревьев. Именно сейчас! А остальные встретят ее шутками, и он услышит ее смех — снова. И снова получит свой безумный шанс…

Но время шло, а чуда так и не случалось.

Он смотрел на девчонок, которых миллионы, и не мог понять, как принял за нее одну из них. Как попал на главную роль в этом театре абсурда? И кто — дьявол его дери! — устроил такую жестокую подставу!..

Вдруг остатки сил покинули Эда, и под косыми взглядами компании он опустился прямо на прохладный тротуар. Трясущимися руками достал зажигалку и долго смотрел на кончик сигареты, прежде чем решился поднести к ней огонь. Он курил глубоко, затягиваясь до самого дна легких, желая забыться. И забыть все, чем поманила его только что сволочь-судьба. Но в ушах, стоило лишь закрыть глаза, все еще звучал ее смех…

«А был ли это именно ее смех?» — всплыла пугающая мысль. Ведь не исключено, что это — просто его увечные фантазии…

Эд зажмурился, пытаясь сосредоточиться — вернуться в тот вечер в «Белой лошади» и вспомнить, как звучал ее смех на самом деле. Но сосредоточиться было невероятно трудно — почти невозможно! Мысли разлетались, как разбитые шары, и Эд обиженно мычал, все еще надеясь ухватить кончик волшебной иллюзии, что вот она — близко… Ее светлые и удивительно мягкие волосы, бросающие отсветы на темную гладь стола, ее быстрые пальцы, неспособные скрыть волнение, ее глаза… ее нереальные глаза…

— Эй, мужик! Херово, да? Может, скорую вызвать?

Эд вернулся из прошлого с чувством глубокого отвращения ко всему миру в общем и к трясущему его за плечо юноше в частности.

Но стоило присмотреться к расплывавшемуся на фоне ночи лицу и стало еще хуже: заботливым оказался тот самый парень, который несколько минут назад целовал ее призрачного двойника! Дыхание перехватило, и Эд рванулся вперед, переполненный желанием врезать по этой наглой морде довольного ребенка. Ему хотелось размазать по стенке любого, кто скажет, что жизнь прекрасна и стоит каждого прожитого мгновения…

Увы, он забыл о вывихнутой ноге. И вместо подлого удара ничего не подозревавшему парню Эд неловко завалился на бок со звериным рыком боли между отчаянно стиснутых зубов. Ему, взрослому сильному мужчине, было ужасно сложно удержаться и не заплакать.

— Ого! Да ты поаккуратнее! — этот малолетний идиот не понял, отчего мужик, сидевший на тротуаре, вдруг дернулся и со стоном повалился на бок. — Точняк, я сейчас скорую вызову!

И он уверенно двинулся в сторону ближайшего круглосуточного ларька с выпивкой.

Сквозь плотную завесу боли Эд смотрел на озабоченные нетрезвые лица девушек, склонившихся сверху, и не мог не думать: а склонилась бы она так же над ним — над своим дважды убийцей?..

От этой мысли (или, может, — от невыносимой боли) Эда накрыло черной волной беспамятства…

 

 

До Содома далеко

 

Следующие недели растворились в тумане апатии — вязкой, прилипчивой. Он поздно вставал, лениво ел и хромал не спеша в больницу. Врачи — рентген — врачи — больничный — врачи, сосед-алкаш и его дрянное пиво… Опять врачи.

Эд даже работал — иногда, когда появлялась прореха в этом монотонном круговороте. Ведь жизненно важно было не думать, что нога болит с каждым днем все меньше, что мир не меняется (и от этого тошно)… И что скоро годовщина.

А на город вдруг обрушились дожди. Горизонт затянуло тяжелыми низкими тучами, они скребли по крышам и сеяли взвесь. Но мелкие капли быстро превратились в дробь. А затем — и в безжалостные пули. Слушая их нарастающий гул за стеной, Эд с тревогой отмечал, как внутри него в унисон нарастает лихорадочное возбуждение. Неуправляемое, как дикий жеребец, оно пробивало все сознательные заслоны и сметало все подсознательные запреты, вырываясь наружу — то ухмылкой во время делового разговора, то долгим невидящим взглядом в безрадостно-серое окно.

Оказалось, что исподтишка, втайне от самого себя, он отчаянно ждал сентября.

 

В день годовщины что-то случилось со временем. Медленно и задумчиво проворачивалось его колесо, заставляя чувствовать каждый щелчок. Часы стали издевательски длинными. Их стальные струны держали солнце, не отпуская за горизонт, и неподвижное пятно подслеповато щурилось сквозь завесу облаков, насмехаясь, раздражая, изматывая…

Когда вожделенный вечер наконец-то заглянул в окно, от напряжения Эда осталось только осоловелое равнодушие…

Он вышел под мелкий осенний дождь. Ненадолго задержался у подъезда, высоко подняв воротник плаща, прикуривая. Смахнул капли с волос и сел в машину.

Темные пустые улицы понеслись водоворотом. Эд дергал руль, делая сюрприз себе, «хонде» и редким пешеходам, отпрыгивавшим с испугом обратно на тротуар, и сворачивал в еще один переулок. А потом — еще в один…

Плана не было.

Как не было ничего удивительного и в том, что после длительных бесцельных шатаний по городу колеса все-таки вынесли его к «Шарman'щику».

Припарковаться оказалось неожиданной проблемой: количество машин на стоянке зашкаливало даже для выходного. У входа в багровом мареве отсветов «преисподней» и в сизых облаках сигаретного дыма гудела огромная толпа. То и дело общий фон перекрывали нарочито громкие голоса, обсуждавшие какую-то экстраординарную (видимо, сегодняшнюю) игру. На Эда покосились с интересом, но, не заметив в толпе никого достаточно знакомого, чтобы здороваться, он молча начал спускаться в клуб…

А там было словно на площади в Первомай!

Протискиваясь сквозь плотный заслон из тел, Эд растерянно рассматривал разношерстную публику: известные в узких кругах профессионалы бильярда и откровенные любители, полууголовные личности в кепках и совсем зеленые новички… Много женщин: красавиц, которых спутники придерживали за локоток — на всякий случай; представительниц «элиты» в несуразных нарядах и с экзотическими коктейлями в руках; местных простоватых кокоток и откровенно дорогих путан. Все это двигалось, жужжало, наплывало волнами разнообразных запахов…

Эд с отвращением понял, что придется провести этот вечер в другом баре. Он уже приготовился развернуться и решительно прокладывать путь к выходу, как вдруг его ударили по плечу и заорали в ухо:

— Привет!!! Я так и знал, что ты придешь! Ну какой же чемпионат без тебя?! — Костя был даже еще более жизнерадостным, чем обычно, а от его ярко-желтой футболки ломило в глазах. — Ты как раз успеешь зарегистрироваться! И вообще, где пропадал? Давно не виделись, старик! У нас теперь…

Он говорил что-то о ремонте и о новом сукне, а Эду смутно припомнилось, что Костя пол-лета бубнил о каком-то чемпионате, в котором кровь из носу должны принять участие все лучшие игроки города, ну а победит, разумеется, самый крутой пацан. То есть Эд. Но прислушиваться к Костиной болтовне (или к тому, как идет время) было не в его правилах… Как оказалось — зря. Иначе пил бы сейчас спокойно в другом месте — там, где нет этого бедлама.

Эд тоскливо огляделся, прикидывая, как бы побыстрее сбагрить своего назойливого собеседника, но тут перед дальним столом, где уже шли игры первого этапа, расступились зрители.

И перспектива всего зала вдруг сместилась. Изменила свойства.

Мягкий свет ламп, красный бархат на стене, зеленое сукно, музыка и шум толпы — все было только рамой. Существовало только для того, чтобы она проскользнула по мягкой ткани стола, прицелилась, облизав розовые губы, и безупречным ударом послала шар в лузу… Впрочем, кто бы не повиновался воле этих вздернутых бровей и гордого сосредоточенного профиля? Удивительно было, что шары сами не катятся к цели при одном ее приближении!

Немного за двадцать, высокая — почти с Эда ростом, она производила ошеломительное впечатление. Так породистая лошадь или хорошая племенная сука вызывает невольную дрожь предвкушения у знатока, даже если он понимает, что ему никогда не бывать ее обладателем.

Ткань на гибком стройном теле казалась излишеством — ширмой, скрывающей красоту. Загорелая кожа сияла теплом под косыми лучами ламп. А длинные светлые волосы рассыпали миллионы искр, больно раня глаза… Львиная доля мужских взглядов прикипела к ее белому платью — до неприличия короткому и до сумасшествия тонкому, да и не платью вовсе — так, нижней сорочке, наброшенной впопыхах.

Бюстгальтером чертовка беззаботно пренебрегла!..

Она звонко смеялась и пила что-то зеленое из высокого бокала.

Она была белозуба и прекрасна. Остра, как клинок, отточенный рукой мастера!

Она была единственное, что Эд мог видеть в этом зале.

Он судорожно сглотнул и попытался перевести взгляд на что-нибудь еще — куда угодно, лишь бы не оказаться затянутым в сети очередного бредового кошмара! Но поздно — помимо воли его глаза то и дело возвращались к ней и жгли… Жгли узнаванием и пониманием: неизбежно! Ничего уже не изменить. Пьесу не переписать! Актеры заняли свои места. Оставалось только сыграть.

Что бы это ни значило.

Тем более… сил оттягивать все равно не было.

Продолжая смотреть на нее, Эд наклонился к Косте.

— Знаешь эту — за угловым столом, в белом платье?

— А-а… Хороша-а-а! — Костя испустил тоскливый безнадежный вздох. — Я тоже все глаза проглядел… Никогда не встречал ее здесь раньше. Играет здоровски! Уже вторая победа.

Стиль девушки казался интересным, хотя, разумеется, не это сейчас было главным…

— Где регистрироваться?

Костя указал на барную стойку.

— Там. Только быстрее — скоро пойдет второй тур.

В списке участников никого стоящего Эд не обнаружил (Игоря не было, а остальные…). Он торопливо и небрежно записал себя наугад рядом с какой-то длинной фамилией. Выдохнул, унимая дрожь во всем теле, и, с ужасом чувствуя, что сам добровольно падает в ад, направился к середине зала, где смачные щелчки сопровождались то низким восхищенным гулом, то приглушенными ругательствами…

 

Сегодня впервые в жизни Эд играл крайне жестко, лишая себя удовольствия и не замечая ничего — ни смен столов, ни шепота за спиной, ни вытягивавшихся от изумления лиц, ни обозленных противников, успевших сделать буквально по паре ударов. Ни шаров — невозможных, но забитых им.

Все это отстояло неизмеримо далеко. Смысл был только в одном — в победе. И в ее белом платье, мелькавшем, как факел, на периферии зрения.

Эд ощущал странное раздвоение: его разум и тело из плоти и крови полностью сосредоточились на зеленой плоскости и пунктирных траекториях… а рядом в шаге стоял его призрачный двойник и не сводил глаз с девушки, зависшей над столом на другом конце зала.

Эд не помнил, как забил последний шар. И не слышал, как его последний соперник грохнул кулаком о край стола от злости. Он видел только ее, шествующую через весь зал к нему с кием в тонкокостной руке, умело подчеркнутой массивным браслетом…

Он ощущал затылком дыхание богов.

— Ну что, остались мы с тобой? — она с притворным удивлением оглядела притихший зал.

Так и было. И теперь предстоял последний раунд борьбы за титул чемпиона — между ними.

— Я — Натали, — под многочисленными любопытствующими взглядами она протянула руку для пожатия.

Эд принял ее в растерянности — прикосновение к ней почему-то казалось невозможным… Но неожиданный молниеносный порыв заставил его нахально перевернуть ладонь кверху, склониться и поцеловать бархатистую кожу, вдыхая ее запах, а в нем — отчетливый след мела и немного терпко-сладких духов… Отпускать не хотелось.

Натали замерла, но лицо ее было совершенно спокойно, как будто все это — рутина: и последний тур чемпионата, и такой интимный поцелуй чужого мужчины на глазах у огромной толпы…

Вдруг Эд понял: она просто ждет, пока он назовет свое имя.

— Эд.

— Очень приятно, — улыбка одними кончиками губ. — Начнем?

Он с сожалением выпустил ее пальцы и кивнул, жестом уступая ей право разбивать. Она обогнула Эда, отбрасывая волосы, и длинная золотая прядь скользнула по руке… Ему потребовалась вся его воля, чтобы не удержать в ладони этого подвижного игривого зверька.

Она ничего не заметила. Никто ничего не заметил. Жизнь была прекрасна и полна смысла!..

А игра Натали не отличалась безупречностью. Ей мешала та самая губительная напряженность, которая так часто подводит не слишком опытных игроков.

Она замирала на краю стола в опасной позе — на грани приличия, низко наклонившись и не обращая никакого внимания на то, как высоко поднялась юбка куцего платьица, игнорируя зачарованные взгляды, притянутые персиковыми округлостями ее ягодиц. Закусывала нижнюю губу и глубоко дышала, просчитывая будущий удар. И все мужские особи в зале дышали громче вместе с ней. Выверенным движением она отводила ногу, выстраивая еще одну геометрическую закономерность в этой вселенной траекторий. И все головы склонялись чуть вбок, напряженно отслеживая каждый миллиметр движения… Но вот легкая, заметная только взгляду знатока дрожь пробегала по ее руке, и она бездарно мазала несложный шар!..

Впрочем, чаще бывало наоборот: поймав нужную волну настроения, Натали творила удивительные вещи. И хотя в этом турнире она зашла так далеко скорее благодаря длине юбки, чем благодаря своему выдающемуся мастерству, Эд не сомневался, что она могла бы стать достойным игроком — со временем.

Но вот только… было ли оно у нее?

Эд ловил в бросках кия и скупых комментариях рук главное: порывиста и самоуверенна, играет не очень давно, и денег у нее немного. Происхождение не пускало ее в «золотую молодежь» и заставляло сызмальства заботиться обо всем в жизни самостоятельно. Гордость и упрямство, сила и одиночество читались в ее игре так же ясно, как и в ее глазах. Наверное. Ведь в них Эд не взглянул ни разу — он боялся, сам не зная чего.

Неожиданно, как хлопок, прозвучал последний шар. Шар, забитый им. Еще секунду он смотрел на сукно, не понимая, как этот легонький «свояк» мог означать окончание их партии, а потом наконец повернулся к Натали.

Ее нижняя губа предательски дрожала, а ярко подведенные глаза стали еще ярче — от слез.

Эду только теперь вспомнилось, что титул чемпиона означал деньги. И деньги немалые. Да, потерять их в шаге от победы… Особенно когда действительно в них нуждаешься… Он понял: нужно что-то делать. И делать быстро!

А бармен, он же рефери, уже вещал на весь клуб, что сегодняшний чемпионат завершился победой самого достойного и сильного и прочее, и так далее…

Эд шагнул к Натали ближе, склонился к маленькому уху с розовой мочкой и, изнемогая от желания попробовать на вкус ее нежную плоть, заговорил:

— Это была прекрасная игра, — он помолчал немного. — Разреши в знак благодарности угостить тебя чем-нибудь.

Повисла пауза.

На миг ему показалось, что Натали сейчас просто убежит. Или не выдержит и все-таки расплачется.

Но девушка умела держать себя в руках — не обращая внимания на скакавшего рядом Костю и его восторженные вопли, она смерила Эда долгим пронзительным взглядом, в котором оказалось неожиданно много холода, и слегка склонила голову.

Эд осторожно, чтобы никто не заметил уходящее напряжение, выдохнул.

У барной стойки он сделал свой обычный заказ, а Натали попросила повторить ядовито-зеленую жидкость, мелькавшую в ее руке на протяжении турнира. Улыбаясь так, словно обслуживал королевскую чету, не меньше, бармен заверил их, что чемпиону и его даме сегодня все за счет заведения.

— Кстати, как насчет моего приза?

— Хотите получить его сейчас? — брови парня удивленно поднялись. Вероятно, предполагалось, что Эд не вспомнит о деньгах до самого утра — пока будет праздновать.

— А это проблема?

— Да нет.

И бармен ушел отсчитывать выигрыш, оставив их за стойкой.

Вокруг бурлили разговоры, передвигались десятки людей. Для развлечения такой исключительной тусовки музыку включили гораздо громче обычного…

Но Эд ничего этого не слышал — следил за рукой Натали: она сидела вполоборота, расчетливо высоко закинув ногу на ногу, и небрежно поглаживала колено пальцами. Эд едва мог дышать.

Вечность спустя вернулся бармен с увесистым пакетом, аккуратно опустил его на стойку и с отчетливым уважением в голосе назвал сумму. Ее одобрили пьяными криками. Эд скупо кивнул и передвинул пакет к Натали.

Она уставилась на него с опасливым подозрением.

— Эт-то что? — и от неожиданности даже начала слегка заикаться.

— Моральная компенсация, — Эд откинулся на спинку стула, продолжая изучать реакцию девушки.

Она стремительно побледнела и заглянула в пакет. Тихонько присвистнула и наклонилась к Эду.

— И что я тебе за это буду должна?

Эд усмехнулся, не желая разубеждать ее. И не желая пугать.

— Не знаю. Посмотрим.

Натали замерла, испытывая его взглядом. Потом кивнула, улыбнулась одними губами и шустро спрятала пакет в сумочку.

Цвет понемногу возвращался к ее лицу. В конце концов она вздохнула с облегчением и, ослепляя бармена по-голливудски белоснежными зубами, заказала «отвертку»!..

Их долго не отпускали — угощали самые разные люди, пытаясь разделить хоть каплю победы. Эду пожимали руку, а на Натали откровенно пялились: мужчины — с ясно различимой похотью (от чего у Эда тут же наливались кровью глаза), а женщины — со жгучей завистью (дуры, как обычно). Все это было утомительно и скучно. Но еще скучнее были сами обыватели, уверенные, что стали свидетелями невероятного. Тьфу! Да любая из их схваток с Игорем превосходила на голову все, что Эд сделал сегодня!..

Но его юная спутница наслаждалась вниманием — купалась в нем, словно в теплых лучах солнца. Льнула к Эду, нежно оглаживая его затылок когтистой лапкой, и мягко хлопала ресницами. И бросала косые взгляды из-под волос. Словом, метила территорию как могла.

Эд расслабился. После душераздирающего страха (а вдруг что-то пойдет не так?) и изматывающего напряжения он просто сидел рядом с ней и вдыхал ее запах, как бы случайно касаясь небритой щекой ее полированной кожи…

Но в происходящем все больше проступал тревожный запашок.

Натали слишком громко смеялась и жарко тараторила ему на ухо что-то крайне завлекательное — по ее мнению. А тонкие пальцы, теребившие прядь волос, и точно рассчитанная улыбка, не сходящая с лица, невольно вызывали воспоминание о женщинах, которые сотни раз точно так же висли на его плечах и доверяли его уху милые (а на самом деле банально-пошлые) непристойности.

Эд вдруг остро почувствовал, что вокруг — кабак. С дешевым пойлом, пьяными рожами и продажными девками…

Следовало немедленно увести ее отсюда.

— Пойдем, — ему так и не удалось придать своему голосу вопросительную интонацию.

Она хотела возразить и даже уже скривила капризную рожицу, надув губки. Но наткнулась на жесткий взгляд Эда и с покорным изяществом соскользнула с барного стула.

К выходу приходилось проталкиваться. И чем дальше они продвигались в толпе, тем больше вокруг становилось мужчин. Их глаза с вожделением льнули к белому платью. А возможно, и не только глаза — было слишком тесно. Эд накалялся. Вдруг его спутница задержалась на шаг. Оглянувшись, Эд увидел: какой-то парень (да, в общем-то, мальчишка — в рваных джинсах и с модной прической) схватил ее локоть и, почти касаясь губами уха, что-то говорил ей, смеясь. Он стоял вполоборота — очень удачно…

— Эй, ты чего? — острая боль в заломленной руке отрезвила малолетнего нахала, который казался больше напуганным, чем разозленным (как осмотрительно с его стороны!).

— Он тебя трогал?

Удивленная Натали отрицательно мотнула головой.

— Извини, я ошибся, — Эд рванул напоследок руку несчастного парнишки еще яростней, вызвав у того глухой стон вперемешку с ругательствами, и наконец отпустил.

Нервы были как звенящая леска.

Вверх по лестнице Эд тащил Натали уже почти силой, но она почему-то молча терпела его мертвую хватку и только следила за ступенями, чтобы не упасть. А едва они вывалились во влажную мглу сентябрьской ночи, неожиданно прижалась к Эду всем своим звонким юным телом и жадно его поцеловала. Привкус ее губ казался неуловимо знакомым… Но жар языка и ощущение обнаженных ягодиц под легким платьем тут же выбили из головы все мысли. Ноги враз стали тряпичными, непослушными опорами, а тело — чужим… Эд зашатался, безнадежно ужаленный оранжевым демоном страсти…

Глубоко дыша, он смотрел на Натали, которая демонстративно облизывалась под сальными взглядами многочисленных свидетелей их поцелуя. Она набросила на плечи куртку и поинтересовалась без тени смущения:

— Куда едем?

— Ко мне, — у него не было желания кривить душой или изображать несуществующее. Рядом серой тенью носилась его судьба, и он не намерен был ее упускать!

Вдруг он понял, что Натали уже долго молчит. Почва вновь поплыла из-под ног: а если она не согласится… Что тогда делать? Запихивать в машину насильно? При всех?

Но вот она улыбнулась мягко, загадочно, подняла лицо к небу, сеющему бесконечный дождь, прикрыла глаза и спросила:

— А ты, Эд, часом… того… не маньяк?

Эд заставил свои заиндевевшие губы сложиться в ответную улыбку.

— Посмотрим, — сказал совершенно искренне.

И настойчиво увлек ее к машине.

 

Непонятно, как они не разбились.

Рев «хонды», развивавшей сумасшедшую скорость, отражался в коридорах улиц и волочил за собой громогласное эхо, запоздалые сигналы и испуганный визг чужих шин… Но Натали только заливисто смеялась и кричала что-то о любви к быстрой езде и быстрым мужчинам… Тогда Эд бил по тормозам где придется и тянул ее к себе. И они целовались — яростно, долго, до боли! А снаружи, во тьме, боязливые фары издалека огибали их раскаленный от страсти железный дом…

Он даже пустил ее за руль. Счастливо взвизгнув, Натали сорвала машину с места, как торпеду, и на какой-то миг Эд был абсолютно уверен, что на этом все — его небезынтересной жизни крышка… но кривая вывезла, и после еще нескольких плавящих тело и разум остановок они наконец заглушили мотор у подъезда.

Осень напомнила о себе холодом, и Натали надела куртку. Ее яркие волосы упали на кожу, черно поблескивавшую в свете фонарей…

Вся прелесть бесшабашной поездки исчезла.

Эд безотрывно смотрел на золотую волну, колыхавшуюся перед ним, пока они поднимались по бесконечной вонючей лестнице.

Вот она — его цель, его самая страшная тайна. Вот она делает шаг, и платье натягивается на ее округлом бедре, и рука плавно скользит по перилам. И он сам скользит вместе с ней и с каждым ее движением…

Но все ли было правильно?

Что-то заставляло его медлить, отставая, и раз за разом неуверенно вглядываться в фигуру, мерцавшую впереди.

Она же пошла с ним сама!.. На случайность не похоже.

Но тогда откуда этот страх: не идет ли в логово зверя совсем другая добыча — не та?

Впервые Эд понял людей, молящих о знаке. О, если бы ему сейчас был знак! Если бы кто-то могущественный и всезнающий подсказал ему, что делать! И как именно. И нужно ли вообще…

Вдруг Натали повернулась, порывисто обняла его и вместо поцелуя совсем по-детски повисла на шее. Он ощутил крупную дрожь, пронзавшую девичье тело, и прижал ее крепче к себе в ответ на видения годичной давности, не смея спугнуть красоту момента — возможно ли это? Возможна ли она, сегодня, с ним?..

Она слегка отстранилась и посмотрела прямо в его глаза — серьезно, без тени улыбки.

— Эд… — шумный выдох, — Эд, скажи… Ведь мы с тобой… это не просто так?

И застыла в ожидании, полном надежды.

А Эд не мог поверить — что это еще, если не знак?

Он взял в ладони ее прохладное атласное лицо (собственные пальцы показались ему слишком большими и неловкими для ее изящных черт) и шепнул почти беззвучно:

— Это — судьба.

Она улыбнулась, будто предчувствовала именно такой ответ, и прильнула к нему в поцелуе, но он быстро прервал его и потянул Натали на следующий этаж, где затаилась его квартира…

Они неловко ввалились в прихожую, сплавленные очередными объятиями. Натали на ходу сбросила куртку и опустила, не глядя на пол. Здесь, в полутьме коридора, разбавленной тусклым светом уличных фонарей, возбуждение стало вдруг таким ошеломительно сильным, что они оба замерли. А спустя миг тонкая рука метнулась к груди Эда и стала лихорадочно освобождать из петель одну пуговицу за другой… Но Эд перехватил ее и нашарил выключатель.

Мягкий свет ночника тронул Натали — растворил и без того невесомое платье, окутал тело розовой шалью, оттеняя грациозные впадины и оглаживая головокружительные выпуклости… Эд долго боролся с собой... Может, следовало отправиться на кухню и откупорить ритуальное шампанское?

Там, через стену от нее, ходуном заходили руки, и ему пришлось крепко зажать ножки бокалов. Но стекляшки все равно норовили выскользнуть на пол, злорадно намекая на его несостоятельность…

Минуту спустя с облегчением опустив на тумбочку бокалы, празднично искрящиеся и совершенно ненужные, Эд повернулся к Натали. Она стояла спиной к нему, выбирая кассету, и покачивалась в нерешительности — мышцы ее ног под платьем то напрягались, то расслаблялись, создавая чарующий, гипнотический ритм. Сам того не замечая, Эд покачивался вместе с ней…

Наконец она победно хмыкнула, вставила кассету в магнитофон и выкрутила ручку громкости до предела. А затем повернулась, встретила его взгляд и медленной танцующей походкой направилась к нему. На половине недолгой дороги стянула платье, шурша электрическими разрядами. На ней остались только крошечные белые трусики и строгие босоножки на высоком каблуке.

Эд судорожно сглотнул, пытаясь угадать в бешеном биении жилки на ее шее свой следующий шаг.

Вот она — еще с ним. Наклоняется ниже и отблеск света в ее глазах кажется дьявольским синим фосфором… Руки плавно покачиваются в ритме эротического танца, ласкают налитые бедра… Она поводит горячим плечом у его кожи, и крошечные волоски встают дыбом в ответ…

Эд прикрыл глаза, стремясь не пропустить, расслышать набат мыслей в собственной голове… Но там было оглушительно тихо.

По его щеке черкнул острый ноготь. Эд снова открыл глаза.

И тут весь этот миг, пропитанный предвкушением и роком, накатил на него, как темная пахучая волна, — сопротивление невозможно и бессмысленно!

Он резко подхватил ее на руки, опустил на диван и рывком стянул трусики. Быстро и почти со злостью избавился от собственной одежды и склонился над ней, обнаженный и жадный, всматриваясь в нее — нетерпеливо ожидая мгновения, когда все решится.

Натали приподнялась на локте, растерянно окидывая Эда мутным от возбуждения взглядом. Качнулись в золотом полумраке маленькие напряженные соски.

— Ну? — она сжала их переплетенные пальцы и провела каблуком по тыльной стороне его ноги. — Что же ты медлишь?

И Эд ощутил укол неизбежности.

 

Солнце лезло в глаза, мешая спать…

Он сел в постели и покачал головой, разминая затекшую шею. Зевнул — широко и со вкусом, а затем побрел на кухню, досматривая по пути последний сон и задевая углы, как не вполне исправный автомат. Двигаясь сквозь привычный ритуал — сигарета и кофе у распахнутого окна, Эд удивлялся: проснуться в такую рань… с чего бы это?

А утро было безоблачно сладким! Странно, всю ночь шел такой скучный моросящий дождь, и казалось…

Эд поперхнулся. Потрясенно уставился в чашку с черной жижей. И рванул в спальню!

Натали лежала поперек кровати (и когда он только успел ее расстелить?). Тонкие лучи, падавшие из окна, и их отражения из огромного настенного зеркала рисовали пентакль на бледном плече. А чуть дальше, под целым водопадом света, по подушке и по закинутой на нее неподвижной ладони змеились волосы — прекрасные шелковые пряди, почти живые, но…

Не было в них и капли того сводящего с ума жаркого оттенка, который преследовал Эда из ночи в ночь. Из года в год.

Он смотрел на руки Натали — на красивые, ухоженные руки молодой женщины, на гладкое загорелое бедро, на изящную стопу… И отовсюду, крича и повизгивая, валились улики: не она!..

Ноги вдруг отказались его держать, Эд бессильно опустился на край ковра возле кровати. Скорчившись, он пытался вдохнуть, но воздуха все не хватало, только бесполезно сипели пустые легкие… А прямо перед ним застыло мертвенно-спокойное лицо, слегка опухшее и разукрашенное поплывшим макияжем. Без умелой дорисовки линии бровей выглядели удручающе чужими. Как и слегка вздернутый нос. И тонкие властные губы…

В его постели лежала очередная женщина.

Эд встал и, пошатываясь от ужаса, начал медленно пятиться. И тут же за его спиной раздался грохот — опрокинулся задетый стул.

Он замер посреди шага и сжался в ожидании (нет, в надежде!): вот сейчас она проснется, и тогда… может быть… все обойдется.

Но Натали не шевельнулась.

Прошедшая ночь промелькнула пунктиром — что же он сделал вчера? И чего не сделал?

Молниеносно и тихо, словно боясь обнаружить свое присутствие в собственной спальне, он оделся и сбежал из дома по рваным виткам темной лестницы, забыв о самом существовании лифта…

 

В голове было пусто до звона.

Растерянный, Эд бродил по улицам, а вокруг бурлила утренняя суета: люди бежали, садились в транспорт, были собранны и спешили начать этот день. А Эд проталкивался между ними и все пытался разорвать замкнутый круг мыслей…

Ошибся ли он с самого начала? Обманул ли сам себя, мечтая о призрачной возможности заполучить еще один шанс?.. Или это темные силы его жизни подсунули ему жеманную куклу в расчете (смертельная мысль — в правильном расчете!) отвлечь его от истинной властительницы сердца, и она осталась где-то, неузнанная и потерянная навсегда…

В очередной (сотый?) раз додумав этот цикл до конца, Эд обнаружил себя сидящим на краю тротуара, как бездомный пес. Черт! Следовало немедленно взять себя в руки и решить, что делать дальше. Он понятия не имел, кто и насколько быстро хватится Натали или даже — когда она вчера вышла из дому. А часы уже показывали одиннадцать, и возможно, поиск давно начался.

Эд оглянулся. Табличка на ближайшем доме подсказывала, что совсем недалеко его офис, эта напыщенная железобетонная коробка… Хотя сейчас, наверное, она была как никогда кстати…

Игнорируя дробный перестук каблучков секретарши где-то позади и ее же захлебывающиеся предостережения, что «шеф ужасно занят», Эд рывком распахнул дверь в кабинет менеджера по персоналу — тот самый кабинет, с которого начиналась его Карьера в Корпорации. «Шеф» испуганно выронил игровой пульт и отпрянул от экрана.

Выдержав неодобрительную паузу, Эд сухо поздоровался и изъявил готовность поехать в командировку. Прямо сейчас.

После такого заявления менеджер выглядел несколько пришибленно, и Эд упростил для него задачу, формулируя свои желания предельно ясно: командировка, куда-нибудь не слишком близко, и желательно огромное количество работы (чтобы не осталось времени на посторонние мысли). Да, и еще — он готов ехать буквально спустя пару часов.

Начальник удивленно мигнул за толстыми стеклами очков… но поинтересоваться причинами столь странной просьбы не посмел и, избегая встречаться взглядом со своим пугающим, но ценным сотрудником, взялся за телефон…

Через двадцать минут Эд с облегчением вышел из офиса — ближайшие три дня дадут ему пусть временную, иллюзорную, но свободу от истязающей удавки мыслей и квартиры, где лежит холодное тело чужой женщины… и, кстати, его паспорт.

Эда всего передернуло при мысли, что придется вернуться за ним. Но особого выбора не было — на вокзале уже томился билет, заказанный на имя Савина Эдуарда Станиславовича, и поезд, готовый помочь ему в бегстве. Да и (всплыла запоздалая мысль) возвращаться сюда ведь все равно не стоило…

Он шел так медленно, как только мог.

День вальяжно перевалил за половину, и улицы заполнились визгливыми школьниками, студентами и бомжами, греющимися впрок под последними по-настоящему теплыми лучами. Стайки детей и собак окружали его, пересмеиваясь и перерыкиваясь.

А Эд еле тащил ноги и злился все больше — ему казалось, что каждый облезлый пес в городе знает о его мерзкой тайне. Что веселые юнцы потешаются именно над ним и его бегством. Что сам ехидный глаз солнца сегодня направлен только на него!.. Щерящие зубы билборды с двусмысленными слоганами и даже форма навеса над незнакомым кафе –— все имело тайный подтекст, потому что сам мир поставил цель: довести Эда до ручки!

На перекрестке пришлось долго ждать, пока светофор прекратит издевательски подмигивать красным (намекает, сволочь?). И вдруг рядом звонкий голос заявил:

— Тут он ее как трахнет по голове, а она бац — и все! — трое малышей младшего школьного возраста залились радостным смехом.

У Эда потемнело в глазах. Он сделал над собой усилие, пытаясь удержать взгляд на светофоре, а один из компании сейчас же надул огромный розовый пузырь и смачно им лопнул. Эду показалось, это лопнуло что-то в его голове. Мальчишки снова заржали, и рассказчик с насмешкой заключил

— А он и не понял, представляешь?

На мгновение (всего на одно мгновение!) Эд утратил ориентацию в пространстве. Мостовая качнулась где-то опасно близко…

— Дяденька, дяденька, отпустите меня! — малолетний любитель ужастиков болтал ногами в воздухе с выпученными глазами, изо всех своих небольших силенок вцепившись в руки, держащие его за воротник.

Эду потребовалось время, чтобы осознать, чьи руки держат малыша. Его товарищи кричали, а взрослые вокруг замедляли шаг. Кто-то уже показывал пальцем в его сторону… Эд оказался на волоске от крайне неприятной и небезопасной истории (ему что, и без того их недостает?!)…

Он поспешно отпустил мальчишку, пригладил вздыбленную курточку жалкими движениями застигнутого педофила, невнятно извинился и рванул через дорогу, едва не попав под колеса.

Однако у спасения от суда Линча была и другая сторона — этот последний истеричный рывок приблизил его вплотную к дому…

 

Руки тряслись, и от этого ключ все время соскальзывал мимо скважины. В поисках опоры Эд ухватился за ручку… и дверь отворилась.

Несколько страшных бесконечных секунд он смотрел на полосу света в своей прихожей, пока не понял, что утром просто забыл закрыть дверь. Ужаснувшись собственной безалаберности и тому, что могла обнаружить в квартире любопытная соседка (а возможно, обнаружила, и внутри его уже ждут), он сцепил зубы и заставил себя переступить порог.

Ненавистное солнце слепило, не позволяя увидеть ничего дальше прихожей. И еще почему-то было холодно и сильно накурено.

Осторожно, почти не дыша, Эд вошел в спальню.

Кровать напоминала разрушенное гнездо и на первый взгляд казалась пустой (а может, ему просто не хотелось видеть в ней хрупкое неподвижное тело?)

Но вот угол зрения сместился, и Эд понял, что не ошибся — труп исчез. Кто же мог?..

На его глаза легли холодные пальцы.

Сердце врезало по диафрагме и неподвижно застыло. А потом понеслось болезненным галопом, взбрыкивая и пинаясь, испытывая на прочность вены… От ужаса дыхание застряло где-то в горле.

Пальцы вздрогнули и сильнее вжались в глазницы Эда.

Его пронзила невыносимая потребность закричать и сбросить этот жуткий груз! Но он не мог… не мог себя заставить коснуться ледяной кожи!

Вдруг пальцы чуть разошлись, открывая Эду отражение — он сам, его разоренная кровать, повторенная дважды в зеркале, и стоящая сзади, лучащаяся улыбкой, живая и… такая лишняя в его доме…

— Нат… — язык отказывался произнести ее имя.

— А-при-вет! — девушка одним прыжком очутилась перед Эдом.

В безжалостно-ярком свете простые черты этого лица еще раз больно резанули глаз… Нет, как он только мог подумать?! Слепому же ясно!

А Натали тем временем легко и даже обыденно закинула ему руки на шею и начала целиться сложенными для поцелуя губами!

Эд содрогнулся и попытался уклониться, но неловко переступил и почти упал, споткнувшись о тот самый стул, который уронил утром.

— Ну ты и спишь, — вырвалось у него при виде деревянных ножек, обреченно глядящих в потолок.

— А ты меня будил, да? Я так и думала, что будил! — она помогла ему подняться и снова попыталась облепить руками, но он мягко вывернулся, делая вид, что хочет перевернуть стул. — Но я же сплю как убитая! — Натали захихикала.

Эд поежился.

А она продолжала трещать:

— У тебя холодильник вообще пустой! Яйца да колбаса. И хлеб черствый. Сразу заметно, что в доме нет женской руки… — она затихла и со значением посмотрела на него.

Эд поспешно, чтобы не успеть разгадать это значение, начал оглядываться в поисках вещей, которые собирался взять с собой в поездку. И вдруг со всей отчетливостью понял: ему сейчас придется выпроваживать ее из квартиры.

Будто мало всего остального!

Он застыл в растерянности, а Натали уселась на кровать, закурила, не потрудившись даже открыть окно, и подчеркнуто серьезно спросила:

— Тебя кормить?

Эд поперхнулся.

А кошмар тем временем разрастался до невообразимых масштабов — на его глазах она надела его любимую рубашку (придется сжечь!).

— Нет, спасибо, — он все никак не мог выдавить из себя пожеланий всего наилучшего. — Я… меня в командировку отправляют. Срочно. Еду прямо сейчас.

Говоря это, Эд смотрел в ее глаза как можно более прямо, надеясь, что если не слова, то хотя бы взгляд заставит ее, наконец, уйти.

Натали, однако, восприняла все иначе: грациозно поднявшись, прильнула и потерлась об него ясно различимыми сквозь тонкую ткань сосками, как ищущая ласки кошка.

— Ну… так, может… на дорожку? — едва заметный до этого запах пота стал отталкивающе-выразительным. Эд невольно поморщился. Ее свободная от сигареты рука медленно вела острыми коготками по его спине вверх, до линии волос, а потом вцепилась в них и эротично (по мнению Натали) сжала. Несколько волосков натянулись до боли и стали вырываться — один за другим.

Эд едва сдерживался, чтобы не заорать и не швырнуть ее об стену! Его тошнило от нелепости ситуации и от того, что он сам во всем виноват.

Но кто мог подумать, что весь ужас этого утра разрешится такой банальной мелодрамой?!

— Я спе-шу, — произнес он, разделяя звуки и укрощая вулкан, бурлящий внутри. Высвободился из ее цепких объятий и демонстративно начал собираться, быстро передвигаясь по спальне и не глядя бросая в сумку все, что подворачивалось под руку.

Натали некоторое время потерянно стояла посреди комнаты, а потом вернулась к кровати и снова села, явно обиженная.

Он ходил из угла в угол, а она молча курила, стряхивая пепел прямо на пол. Эд косился на нее раздраженно, но почитал за лучшее не заговаривать — еще немного, и все будет кончено, он сядет в свой поезд и укатит к чертям собачьим, а после… После будет после!

Натали посмотрела на сигарету. На Эда. Снова на сигарету. Резко поднялась и без единого слова ушла в ванную. Зашумела вода, и в этот момент Эд с облегчением обнаружил, что готов: деньги — все что есть, паспорт, диски, пара футболок, плеер… Он зашел на кухню, добавил к вещам бутылку любимого виски, без которого никогда не уезжал далеко. Оставалось последнее…

Вода уже заполнила ванну наполовину. Натали сидела на ее краю, опустив ноги в горячую воду, и чистила зубы с редкостным усердием. Его зубной щеткой, конечно же. Уловив направление его взгляда, она поспешно протянула щетку.

— Оставь себе, я куплю другую.

«И пасту тоже», — добавил Эд мысленно, заметив тюбик в другой ее руке, и потянулся за станком для бритья, искренне надеясь, что им-то Натали не успела воспользоваться.

Она радостно закивала в ответ и принялась дочищать зубы с еще большим рвением, напоминая в полупрозрачной от пара белой мужской рубашке старшеклассницу из порнофильма. Не хватало лишь косичек и красного галстука.

Надо было с этим кончать.

— Я не знаю, когда вернусь, так что… Запасной ключ — в пожарном гидранте этажом выше, — он решительно не знал, что еще сказать, и топтался на месте, чувствуя себя ужасно глупо. — Ну… пока.

Как свежезаведенная, полная сил пружина, Натали вскочила в воде и крепко обняла его, оставляя мокрые следы на куртке.

— Пока! — она блеснула серыми глазами и широко улыбнулась за торчащей из угла рта ручкой от щетки.

 

Следующие дни показались ему избавлением.

Часами метаться в путанице незнакомых улиц, бурно общаться с какими-то людьми, сохраняя в памяти лишь пару слов от разговоров и светлые пятна от лиц… Пить крепкий кофе и жевать бутерброды в дрянной двухэтажной гостинице… И не смотреть в окно, за которым так живописно тянется серый бетонный забор… И не думать о сумасшедшей своей жизни.

Что может быть лучше!

В первый вечер он надрался до беспамятства, а потом было делом техники повторить и провести еще один гаснущий закат в блаженном полузабытьи.

Удивительно, но при этом он умудрялся работать, причем даже успешно. Может, от злости. А может, потому, что перспектива отпустить мысли по привычному кругу была слишком уж невыносима…

Время промелькнуло вереницей часов, забитых до отказа важными делами. И какой бы нереальной ни казалась эта затея вначале, она все-таки удалась — за три дня командировки Эд не вспомнил о ее причине.

 

Поднимаясь в квартиру, он едва тащил ноги — последняя попойка превзошла все его представления о возможностях собственного организма. Но расплату никто не отменял… Для чемпионов в том числе. А, пожалуй, для них — особенно.

Даже голова уже не болела — просто угрожающе жужжала разоренным ульем. Во рту было шершаво и смрадно, а мысли безраздельно занимала кровать.

«Нет, вначале помыться, а потом уже спать…» — принял он эпохальное решение, открыл входную дверь… и замер, сбитый с толку, — его окатила волна совершенно незнакомого синтетического запаха. Эд никогда прежде не слышал его в своей квартире.

«Освежитель возду…?» — эту мысль не стоило и додумывать — настолько дикой она была.

Из-за закрытой кухонной двери доносились звуки — громкое гудение какого-то электрического прибора и чье-то нестерпимо фальшивое пение. Женское пение.

Эд уронил сумку. И только тогда заметил, что пол в прихожей еще влажный.

Оглядываясь, как загнанный зверь, он выхватывал мелкие детали: черная лакированная куртка на вешалке, пара ярко-красных пакетов под стенкой в углу, чужая расческа на столике у зеркала… и губная помада (вот ведь черт!!!). Он даже выкрутил ее и зачем-то понюхал — ему не верилось, что все происходящее реально…

Наконец Эд отложил несчастный тюбик и, придерживаясь для верности за стену, начал красться к кухне мягкими шагами, боясь даже предположить, кто может оказаться за дверью.

Он застыл на пороге, напряженно вглядываясь в мутное «морозное» стекло, а потом резко толкнул дверь внутрь.

Спиной к нему стояла девушка. Маленький, но басовитый фен в ее руке поливал длинные золотистые волосы струями горячего воздуха и служил аккомпанементом для ее кошмарного пения.

Эд отключил фен от розетки, и на кухне воцарилась тишина. Думая, что сама выдернула вилку при резком движении, непрошеная гостья стремительно обернулась.

Это была Натали.

Она взвизгнула, разбивая бедную голову Эда на тысячу мелких осколков, и в один прыжок повисла на его шее. Ошеломленно рассматривая большую цветастую чашку на столе за ее спиной, Эд замер, а кухню тем временем заполняло лепетание: она скучала по нему, ей было так одиноко в большой постели и почему у него нет телевизора — надо обязательно купить, вчера она навела порядок в доме, съездила за продуктами и приготовила обед, а сегодня с утра ее обозвала соседка при встрече на балконе за легкомысленный наряд…

— Представляешь, какая сука! На мне платье как платье — все прикрыто, а она… — но тут Натали вдруг вспомнила, что не завершила положенный список вопросов. — А у тебя как дела? Ты тоже скучал?

Ее лицо осветилось озорной улыбкой, и Эд почувствовал: еще пара мгновений, его правильный ответ, и последует крепкий поцелуй с заверениями в вечной любви.

Как он умудрился в такое вляпаться?!

Накатила ярость. Кусочки того, что он видел, и того, что подразумевалось, сложились в цельную картину. Сквозь муть похмелья до него наконец дошло.

— …Ты… здесь… живешь? — каждое слово давалось с трудом. Голос дрожал, как у подростка.

— Ну да, ты же сам… — Натали спокойно отвернулась, чтобы подобрать валяющийся на полу провод с вилкой. — Слушай, а давай тут занавески повесим — по утрам солнце ужас как слепит!..

Шестеренки в голове у Эда громко щелкнули и замкнули.

Он аккуратно взял фен из ее рук и пошел к входной двери. Словно верная тень, Натали следовала за ним. Он делал шаг, а она — два, заглядывая сзади и сбоку, хватая его за рукав и вновь лепеча… Ворох ее бессмысленных вопросов мешал сосредоточиться. Но с каждым шагом движения Эда становились все более быстрыми и уверенными. В прихожей он наконец и сам понял, что собирается сделать.

Распахнув дверь настежь, он замахнулся и с наслаждением расплющил фен о дальнюю стенку коридора.

— С ума сошел?! — крик Натали взрезал сытую тишину подъезда и полетел по этажам визгливым эхом. — Ты хоть представляешь, сколько он стоит?!

Но эти слова затихли за его спиной — Эд был уже в квартире. Стремительно ворвавшись в спальню, он сдернул платье с постели и начал оглядываться в поисках других вещей. К сумочке на краю стола Натали успела первой (видимо, верно расценив намерения Эда), спрятала ее за спиной и завопила тоненьким голоском, что он главный кандидат на пребывание в психушке и что не надо было предлагать ей остаться.

Эд повернулся к ней и улыбнулся. От этой улыбки Натали застыла на месте.

Мимо нее, неподвижной, Эд прошел к выходу.

С особым удовольствием он вышвырнул куцее платьице, в котором Натали блистала на турнире. Оно приземлилось на грязный пол и разом потеряло всю свою привлекательность, став тем, чем и было на самом деле, — дешевой тряпкой. Копией своей хозяйки.

Эд снова вернулся в квартиру.

Он собирал ее вещи одну за другой и удивлялся, сколько хлама способна притащить с собой женщина, стоит лишь отвернуться: пакеты с обновками, куртка, босоножки, цветастая чашка, косметика в ванной, косметика на кухне, косметика в спальне… А Натали носилась за ним по комнатам, поливая грязью, и с бессильной яростью наблюдала, как все ее пожитки оказываются на полу в коридоре. В конце, когда Эд выбрасывал незнакомые полотенца, обнаруженные в ванной, она потрясенно заморгала и выдавила еле слышно:

— Это же твои...

Он кивнул и взял ее за плечи.

На мгновение в глазах Натали отразился чистый ужас, но Эд просто мягко вытолкнул ее в коридор и захлопнул дверь. Оттуда напоследок донеслось:

— Урод безмозглый, вот ты кто!.. — прерывающимся голосом женщины, готовой заплакать.

Он открыл все окна в квартире, достал плед и как был — в одежде и обуви — упал на диван, мгновенно погрузившись в сон. Похоже, мысль, что сон — самое необходимое, оказалась верной.

 

 

Искушение

 

Следующий год был пародией на жизнь.

Эда снова терзала бессонница. И каждый вечер он вливал в себя нужную дозу — профилактически, прекрасно понимая, что без нее ночь все равно не предвещает ничего хорошего…

А для разнообразия — чтобы не приелось часами лежать в изматывающем ожидании солнца, его регулярно посещали кошмары, тяжелые и невнятные. Их содержание расплывалось в серой мгле, стоило утру присесть на плечо… Но Эд точно знал, кого не было в этих свинцовых снах — она не приходила к нему уже второй год.

Чуть позже, в час, когда нормальные люди пьют кофе, он лечил головную боль по гомеопатическим принципам — тем же, что вызвало ее вчера. Батареи пустых бутылок теперь с успехом заменяли ему знакомых, их взгляды, сочащиеся холодным вниманием, и их предсказуемые банальности вместо молчания.

В те редкие встречи, которых не удавалось избегать, Эда тошнило от обывателей. И если общительных соседей он игнорировал легко (и даже перестал ходить в «Шарman'щик»), то с работой было сложнее.

Он прогуливал, но ему звонили и вежливо интересовались здоровьем. Он хамил, но его прощали и предлагали машину с шофером. Он клялся и угрожал. Ему повышали зарплату и хотели видеть в офисе. Наконец он совершенно оборзел и, пригрозив немедленным расчетом, таки вынудил начальство свести контакты до электронной переписки.

И тогда, завершив превращение в добровольного затворника, он стал работать с удвоенным рвением — на сутки погружался в привычные абстракции цифровой вселенной, сопоставлял, творил… Иногда даже чувствовал себя нормально.

Почти. Потому что вряд ли можно было назвать нормальными его ночные прогулки по городу. А именно они становились логическим завершением циклов, в которых многократно повторялись лишь два звена: работа и бессонница.

Он вдруг обнаруживал себя идущим в разноцветном мареве заснеженных центральных улиц… Во мраке смрадной подворотни, где хлюпал в луже старый лед… Сквозь лес из ивовых ветвей, осыпающих сережки… Под дикие разряды молний, промокшим насквозь… Под звездным куполом небес…

А рядом непременно шла она. И край золотых волос задевал его плечо, и запах опьянял, волшебный и до горечи знакомый…

Эд тихонько рассказывал о себе: говорил, что терпеть не может одноразовых книг, что любит запах молока и русский рок… И что каждую ночь ждет ее. Здесь голос срывался. Тогда Эд говорил громче, начинал жестикулировать и поворачивался, чтобы заглянуть в ее глаза — поверила ли?..

И оказывался на незнакомой улице. В одиночестве. И долго не мог понять, в каком направлении следует искать его временный дом…

Эд был совершенно уверен, что сходит с ума.

Впрочем, это его не слишком тревожило.

 

В одну из последних теплых ночей ему все-таки приснился сон, который не исчез из памяти, как остальные.

Он вдруг оказался в «Шарman'щике».

Было многолюдно. Сигаретный дым наполнял зал до краев слоистым диковинным коктейлем. И еще было невыносимо жарко — так, словно все лето слилось в эту низкую темную комнату.

Эд сидел за угловым столиком, а напротив в полумраке мягко покачивал шляпой шарманщик, верней, его недомерок-скелет. Костяные пальцы крепко сжимали такую же пару стаканов, как и те, что стояли перед Эдом.

Эд откуда-то знал, что разговор, который они ведут, очень важен для обеих сторон и продолжается уже довольно долго. Но внезапно, как это бывает во снах, весь смысл беседы вылетел у него из головы, и он продолжал сидеть молча, не желая выдавать свое глупое положение и наблюдая, как огонек сигареты освещает бледное скуластое лицо его собеседника с безупречным оскалом и шарами глаз в кровавой оплетке вен.

Скелет в очередной раз отхлебнул из стакана и уставился на Эда разочарованным взглядом, на самом дне которого плескалась издевка.

— Ладно… Приходи все равно, — неожиданно сипло произнес он наконец и хозяйским жестом обвел толпу, не замечавшую их. Только тут стала видна куцая трость темного дерева в его руке, и догадка, граничащая с озарением, пронеслась в голове Эда…

Но трель проклятого будильника уже рассекала тишину утра, и снова наливалась головная боль, заклятая подруга. И нужно было принять аспирин и душ. И как-то жить. И нестись в офис за зарплатой…

Именно там, после полудня подписывая ведомость у ворчливого кассира, Эд запнулся о знакомое сочетание цифр и обмер.

Как он мог забыть?!

Как ухитрился не ощутить приближения этого дня, который обычно крался к нему, как неопытный охотник, чьи шаги слышны еще издалека… И который в этот раз совершил поистине дикий, неотвратимый прыжок!

Завтра.

Эд помчался к выходу, расталкивая всех. Даже директора в полуобнимку с важным клиентом. Даже охрану в вестибюле. Он сметал их с пути, не замечая, не желая отвлекаться от мысли, в которой были весь его ужас и вся страсть: два года назад…

Конечно же, он не смог удержаться и напился опять. Хоть это и стоило почти целой ночи стараний. Почему-то, сколько бы обжигающей жидкости ни вливалось внутрь, он оставался мучительно, непереносимо трезв!

И только когда черный квадрат окна стал сереть, виски все-таки принял его в свое убежище — ненадежное, но единственное…

 

Веки с трудом разлепились только под вечер.

Неподвижный, во вчерашней одежде на смятой постели, Эд смотрел в потолок и прислушивался к себе. Что-то теребило его без сожалений, нарастая — нужно было срочно вставать и идти в душ, а потом, переодевшись, спускаться в густеющий сумрак города.

И зачем? Его сегодняшние планы не включали прогулок — только водку, лекарство отчаявшихся…

Но необходимость безжалостно огрела его плетью и все равно погнала по маршруту!

…Как не знающий сопротивления робот, Эд покорно шагал прочь от дома. Улицы и перекрестки сменялись со сверхъестественной скоростью, а за спиной темным опасным зверем кралась ночь, усиливая теплые ароматы дыма и горьковатые — каких-то цветов…

Эд очнулся от своего странного беспамятства, когда увидел знакомую вывеску.

И обреченно подумал: «Вот, значит, как…»

Последняя часть надписи была сломана — то полыхала колдовским зеленым огнем, то мягко подмигивала, намекая: «шарман». Стиснув зубы, Эд какое-то время напряженно смотрел на ступени, ведущие вниз — «в преисподнюю». Потом вздохнул, порылся в карманах, и обнаружив, что какая-то наличность у него имеется, начал спускаться в клуб.

Здесь все было по-старому: портьеры красного бархата, малочисленные (пока) посетители и широкие бильярдные столы, зеленое сукно которых притягивало взгляд, как красивая женщина на пороге спальни…

Не сегодня. Эд пришел сюда совсем не за этим.

Он повернулся к бару… и скривился — за стойкой незнакомый мужик средних лет полировал и без того безупречные бокалы. Наверное, по привычке.

Эд бросил ему почти с ненавистью:

— Один виски и стакан горячего молока. — Опять все придется объяснять…

Но бармен только слегка приподнял бровь и через несколько минут невозмутимо поставил заказанное на темную поверхность стойки.

С облегчением расплатившись, Эд направился к дальнему угловому столику, где так часто отдыхал между партиями и за которым вчера во сне ему составлял компанию скелет шарманщика.

Эд слышал, как по спине бегут мурашки — он усаживался на тот же стул и так же обнимал стаканы пальцами… Чтобы избавиться от прилипчивого ощущения дежавю, он закурил. И все равно помимо воли его глаза то и дело находили карлика в углу стойки… Но время шло, а скелет так и не двигался с места. Естественно.

Зал постепенно наполнялся. Среди входивших Эд не узнавал ни одного лица, и даже женщины были другие.

Цвета и запахи (смесь из духов и сигарет), резкие выкрики, каркающий смех, мельтешение фигур, хлопки забиваемых шаров, шаги вокруг — все вдруг смешалось в раздражающую какофонию.

Эд смотрел на этот ад и не мог понять, каким диким порывом его сюда забросило! Тем более — сегодня.

Он пил все больше. И все больше злился. На себя самого — за то, что так бездарно губит этот вечер. На дурацкий сон — за то, что притащил его в клуб. На свою судьбу, в которой нет ни капли смысла. Или жалости. В конце концов, на бармена, который подает недостаточно горячее молоко…

Злость и глухое отчаяние сплавились воедино. И, подстегиваемый чудовищной дозой алкоголя, Эд пустился гулять по залу.

Он ни с кем не заговаривал, но ему уступали дорогу с явной опаской.

И это реально бесило! Ведь окружающие насмехались над ним за спиной. Перешептывались, плели козни. И все без исключения были редкостными сволочами!

Эд обернулся и внимательно (чтобы не пропустить ни единой гнусной ухмылки) осмотрел зал, и тут его локоть ткнулся во что-то твердое.

Рядом с ним на барной стойке стояла шарманка, а скелет, печально поникнув головой, прикорнул на краю.

Некоторое время Эд не сводил с него глаз, уверенный, что и он в сговоре с остальными… Но нет, шарманщик единственный в этом зале понимал, каково сейчас Эду, и сочувствовал.

Эд с благодарностью пожал его костлявые пальцы. При этом ручка шарманки, которую держал карлик, мелодично звякнула, напомнив, что Эд так и не услышал ее игры.

Он решительно взялся за ручку и провернул на пол-оборота. Из недр шарманки посыпался хриплый стук. И все.

Бесчисленные взгляды сверлили спину. Вмиг Эд отчетливо осознал: если он немедленно не заставит эту престарелую суку сыграть, за его спиной грянет хохот. И тогда придется драться. Долго и отчаянно! Пока невыносимо не заболят выбитые костяшки на руках! Пока не подкосятся колени!..

И он рванул ручку изо всех сил.

Шарманка затряслась в предсмертной судороге, захрипела, выплевывая вековую пыль…

А потом из темных щелей дохнуло жаром, как из печки. Эд отпрянул и зажмурился, не желая сдаваться — крепче сжимая пальцы на горячем металле. Чувствуя, как в этом жаре выгорает весь сегодняшний хмель до конца. Понимая, что коснулся чего-то запредельного…

И тогда в темноте сквозь галдеж клуба прорезалась музыка.

Почти неразличимая вначале, она набирала силу с каждым поворотом ручки, бередила душу, подхватывала тонкие нити бытия, сплетая заново единственно верную картину… Подталкивая ступить за черту.

Было страшно узнать ее. И невозможно — не узнать.

Прямо в терпкое вино мелодии все тот же голос вливал слова:

 

Если можешь, беги, рассекая круги,

Только чувствуй себя обреченной…

Стоит солнцу взойти — вот и я,

Стану вмиг фиолетово-черным…

 

Эд остановил ручку.

Музыка смолкла через два-три такта — так брошенная ребенком заведенная игрушка еще пытается завершить свой последний оборот.

В воцарившейся нереальной тишине затрепетал нежными рыжеватыми отблесками женский смех. Ее смех.

— Ну вот… И я вся промокла…

Железная ручка, невыносимо горячая, почти раскаленная, оставалась в его руке. Он держался за нее — последнюю опору и никак не мог себя заставить ее отпустить.

А сердце срывалось!

Он видел краем глаза зеленое сукно столов, за которыми играли, и медный отблеск очков какого-то хмыря, сидящего у портьеры…

И видел блеск ее бокала, в котором черной кровью свернулся горячий шоколад. Видел ее саму! Опять.

Плавный очерк ноги в высоком ботинке и особый наклон головы. Ее чудесные светлые волосы, не потерявшие блеск даже под дождем. И порывистые руки, жившие своей собственной жизнью: теребившие ножку бокала, вгрызавшиеся в салфетку, гладившие воротник рубашки…

Наконец Эд сумел разлепить пальцы. Медленно и очень осторожно стал пробираться к своему месту, не поднимая глаз. Сел, вцепившись в край стола — почти его ломая. На автомате попытался выпить и едва не расплескал все содержимое стакана — руки жутко тряслись. Кое-как удалось закурить и тогда, прикрытый полупрозрачной занавесью дыма, он решился взглянуть на нее прямо.

Очень коротко. Боясь обжечься. Боясь опять ошибиться и понять, что впереди еще одна беспросветная ночь…

Но узнавание ударило наотмашь!

На сером холсте мира она была солнцем.

И он глубже надвинул очки, словно она тоже могла узнать за черными стеклами его глаза. Необычайно яркие и совершенно безумные от счастья!..

А в это время она приканчивала свой шоколад, облизывая ложку эротично до неприличия, и беззаботно болтала с барменом (отчего тот весь пенился и исходил слюной, заглядывая в вырез ее легкой блузы, тем самым вызывая у Эда приступы затаенного, едва контролируемого бешенства), покачивала ногой в ботинке в такт какой-то пошленькой мелодии, а длинные шнурки двигались в противовес, безмолвно возражая… Крошечная сумочка (что в такой может уместиться?) совершила грациозный пируэт, когда ее хозяйка доставала деньги.

И только в этот момент Эд понял с запозданием — она сейчас уйдет.

Ужас неопределенности завладел им. Он понятия не имел, что делать дальше!

На мгновение его пронзило острое желание не делать ничего — отпустить ее в теплую темень ночи. Пусть она просто уйдет! Может быть, тогда все завершится правильно? И он один сможет пережить боль, предназначенную для двоих?.. А она, вернувшись домой, ляжет в постель и знать не будет о том, какую тьму оставила за спиной, и спокойно уснет, не тронутая холодными водами их общей судьбы?..

Сочувствие к этому ребенку было таким сильным, что Эд скорчился возле стола, сгорая изнутри… А когда смог открыть глаза, девушка уже поднималась по лестнице.

Едва сделав первый, еще неосознанный, шаг в ее сторону, он понял, что не сможет удержать себя на месте (ни за что на свете!) — ведь искушения слаще просто не существует…

И стал быстро продвигаться к выходу, не отрывая взгляда от проема, где только что скрылся высокий шнурованный ботинок на каблучке. Проносясь мимо стойки, Эд бросил бармену купюру. Наверное, слишком крупную, потому что лицо мужчины вытянулось… но Эд уже забыл о нем — поставил ногу на первую ступень.

Он пытался сдерживаться — тормозил себя руками по шершавой штукатурке стен… но все равно преодолевал по несколько ступенек разом!

Вдруг на последней из них его потянуло оглянуться.

Отсюда зал был виден как на ладони — те посетители клуба, кто удивленно наблюдал его погоню, и те, кто безразлично пил. И все столы. Кроме одного — того самого углового дальнего столика, за которым Эд провел весь вечер. Блестели только его металлические ножки. А рядом — чьи-то начищенные до блеска ботинки и кончик темной полированной трости.

Эд торопливо наклонился. Еще ниже. Но разглядеть лица сидевшего на его месте не получалось.

А ведь в это время она была там, в темноте. Одна.

Махнув рукой на все, Эд звериным прыжком преодолел площадку перед спуском и в последний миг уловил, как фигурка девушки заворачивает за угол здания.

Он сорвался с места, как спринтер, но долго бежать не пришлось — прямо за поворотом начиналась пустынная улица спящих витрин с рядом старых лип вдоль дороги. И с его драгоценной добычей, неспешно шагавшей под шорох листвы…

Почти минуту Эд глубоко дышал, избавляясь от барабанной дроби в груди и наслаждаясь приятным и неожиданным теплом осенней ночи. А после поправил съехавшую от спешки куртку и ступил в глубокую тень деревьев… Наверное, поколения назад школьники высаживали их только для того, чтобы вот сейчас, обернувшись подтянуть сползающую сумочку, она не увидела даже его силуэта.

Путь за ней был отмечен звездами — отражениями фонарей с другой стороны улицы в огромных лужах, пролитых дождем. Эд тонул в их зеркалах с улыбкой и продолжал свое преследование — беззвучное, неотвратимое, священное…

Очень быстро мысли (сомнения, сожаления) исчезли. И страх исчез. Осталась лишь уверенность, что его молчаливое соседство с ней этой ночью — вещь предопределенная, а все его трепыхания не имеют смысла.

Небо, подарившее земле передышку, вновь наливалось свинцом. Бездонный купол затягивало грязной мокрой тряпкой, и вдалеке уже слышалось ворчание грома. Молнии фейерверком пересекали горизонт, выхватывая из темноты линию ее плеч и осыпая искрами волосы. А она в ответ испуганно ежилась и прибавляла шаг…

Вдруг Эд отметил, что походка девушки обрела ту расслабленность, которая появляется на пороге дома.

Этот район был ему незнаком. Необычайно высокая поросль новостроек окружала приземистые линялые крыши, как сорняки колодец, заброшенный нерадивыми хозяевами. И не приходилось сомневаться, что район предназначен под снос в ближайшем будущем.

Нырнув в едва заметную улочку, Эд сразу понял, что теперь будет сложнее: узкое пространство, хоть и наполненное шевелящимся мраком буйной растительности, не подпускало ближе к ней — заставляло соблюдать осторожность…

Заросли становились все гуще, а очертания тонкой фигурки отдалялись все больше. И, звеня от азарта, Эд прибавлял шаг, рискуя вылететь из-за очередного куста прямо ей в спину. Но стоило ему выглянуть, проверяя свои опасения, как она оказывалась еще дальше, а искореженные старые ветки осыпали его холодными каплями, хватали за плечи, не давали пройти…

Наконец, осатанев от их призрачного сопротивления, Эд стал откровенно продираться, боясь, что еще немного — и он потеряет ее след. В этот момент, будто в подтверждение, последний раз на фоне ночи мелькнули светлые волосы и жалобно скрипнула калитка.

Эд отчаянно рванул в том направлении… и миллионы игл впились в его тело! Гася крик боли, Эд судорожно и глубоко дышал, а тем временем гигантские кусты шиповника вонзали свои когти глубже, удерживая его и уговаривая — только почудилось, здесь нет и не может быть никакой калитки… Но листьев на них уже недоставало, чтобы скрыть низкий зеленый забор, бревенчатую стену дома за ним и слабый свет из окна…

Внезапно ноги подкосились. Оставляя ошметки одежды и кожи в лапах бдительных охранников ее дома, Эд опустился прямо на грязную мокрую обочину дороги — напряжение и отчаянные усилия этого дня дали о себе знать…

Знобило, во рту пересохло, а сердце тревожно стучалось в грудь… Но голова была совершенно ясной! Откуда? В такую-то минуту!..

Скрипнув зубами, он рывком поднялся и отправился на поиски калитки.

А она оказалась в черной чаще кустов. В двух шагах от него. Открытая.

Эд осторожно отвел старую, изъеденную ветрами и морозами створку, и раздался уже знакомый протяжный скрип, впрочем, слишком тихий, чтобы его смогли услышать из дома. Переступил порог и едва не упал — так велика была разница уровней между улицей и двором. Он напоминал старую выдолбленную дождями глубокую лужу, да, в общем-то, ею и был — под ногами захлюпало, и кроссовки вмиг стали отвратительно мокрыми и холодными.

Эд выругался. Ему тут же ответили с неба, полыхнув и оглушив раскатом грома, заставив оцепенеть от неожиданности.

Но освещенное окно тянуло магнитом, и Эд пошел к нему, позабыв обо всем… Даже о корнях. Он спотыкался о них всю дорогу и, удерживаясь от падения, хватался за ветки — толстые и надежные, как перила, сочные, оставлявшие на пальцах липкий след, хрупкие, ломавшиеся с сухим треском при одном прикосновении, снова колючие… Преодолев наконец эти невидимые джунгли и ощущая удары первых тяжелых капель нового дождя, он поравнялся со слепящим проемом.

Поначалу сквозь мутные, грязноватые стекла было трудно понять, что происходит внутри, но вскоре глаза адаптировались, и Эд сумел разглядеть небогато обставленную комнату.

Старенький телевизор под умопомрачительным слоем пыли и с крупной трещиной через весь экран подслеповато косился из угла на окно, словно подозревая присутствие чужака. А за телевизором вдоль стен, на полках, на столах, на подоконнике и на полу дышали, покачивали листьями и негромко переговаривались растения в самых разнокалиберных горшках и кадках, ведрах и корзинах и даже банках из-под кофе, а один внушительного роста фикус занимал целую детскую ванночку!..

Эд ошалело проморгался — он в жизни своей не видел столько зелени в одном помещении.

На этом потрясающем фоне остальная мебель безнадежно терялась: потрепанный годами ковер, сервант напротив, красный диван вдоль боковой стены…

А на диване — она.

Ее волосы уже высохли, озаряя комнату живыми отблесками золотого водопада. Короткий халатик с цветочным рисунком, в который она переоделась, и мягкая закругленная линия ноги, то и дело скользившая в легкомысленном разрезе, заставляли Эда нервно топтаться на месте.

На низком столике возле дивана он заметил откупоренную бутылку дешевого шампанского, а в ее руках — наполненный бокал. Она отпивала из него большими жадными глотками, и прозрачные капли, не успевшие стать пленниками губ, стекали по подбородку и падали в вырез халата…

Дальше все ясно: сейчас явится тот, кто открыл для нее бутылку. А потом они разделят эту ночь на двоих…

Пальцы впились в подоконник в ожидании неизбежного краха…

Но время шло, а в комнату никто не входил. И в конце концов осознав, что девушка в доме одна, Эд вздохнул с облегчением.

Она допила и рассеянно уставилась на пустой бокал. Потянулась налить еще, но промахнулась, и часть пенистой жидкости пролилась на ковер. В ту же секунду, не успев отставить бутылку, девушка согнулась пополам, будто от приступа страшной боли. Золотистые волосы заботливым прикосновением прикрыли ее лицо…

Эд уже приготовился ворваться в дом, как вдруг она слабо дернулась, и он понял, что ошибался… И был прав.

Она отбросила волосы назад, открывая искаженное лицо. Далеко, в ослепительно черных небесах, тревожно пророкотал гром. Слез еще не было. Но гримаса невыносимого страдания на ее тонких чертах заставила Эда содрогнуться. Она перехватила воздух и тихонько сползла на ковер, не обращая внимания на задравшийся халат… И заплакала. Горько и самозабвенно, как плачут очень маленькие дети. Или очень несчастные женщины…

Сквозь тонкое стекло не доносилось ни звука, и Эду подумалось, что она, наверное, привыкла — вокруг много людей, и в голос плакать нельзя…

Неожиданно тяжелыми холодными объятиями на него навалился ливень. Апокалипсический, всеобъемлющий — в мире ничего другого не осталось, все под его напором изменялось и плыло. Даже она — прежде чем Эд успевал стереть предыдущие струи, вода снова заливала глаза, размывая окно, комнату и черты беззвучно и страшно рыдающей девушки…

А вместе с ней — все остальное.

Юная проститутка с исколотыми венами?.. Шорох листвы и фиолетово-черное платье?.. Голова мертвого животного над стойкой?.. Маленький загаженный пруд?.. Мутные капли из глаз?..

Да было ли это?! Или просто приснилось в кошмаре?

Или его сумасшедшая жизнь снова сделала круг?

Эд не знал. Но не сомневался в одном: вот эта девушка, свернувшаяся сейчас на стареньком потертом ковре в судорогах слез, была абсолютно реальна.

Он попятился к забору. Не заботясь о производимом шуме, выскочил в калитку и побежал изо всех сил.

Дождь преследовал его, проникал под одежду, убеждая: не сбежишь… Но в этот раз усталые мышцы подчинялись безупречно.

Ведь выбора у них все равно не было.

 

 

Лихорадка

 

Утром его выбил из сна жгучий коктейль: головная боль, ломота в костях и рана в горле.

Он сразу вспомнил детство, когда после сладостно-тайной прогулки по лужам в хлюпающих сапогах его настигала простуда — расплата за непослушание. Такое случалось всего несколько раз в жизни, но зато всерьез и надолго.

Наверное, именно от этих воспоминаний градусник, оставленный прежним хозяином квартиры, и показал запредельную цифру. Эд не склонен был ей доверять, но все равно обреченно поплелся на кухню делать чай с лимоном…

А после полудня стало совсем плохо, и начался бред.

Вокруг кружили стулья, шарманщик, победно машущий своей дурацкой шляпой, и маленькая черная кошка (почти котенок), громко мяукающая на незнакомом языке… В краткий миг просветления Эд понял, что кошка вполне настоящая — замызганная, но решительная, она сидела под окном и выводила тягучие рулады. Хватаясь за предметы бессильными пальцами, он добрался до окна, высунулся, чуть не упав, и дурным голосом заорал на весь двор:

— А ну… бр-р-ры-ы-ысь!

Вдалеке сорвалась стайка голубей. Кошка посмотрела на него с презрением и, гордо задрав хвост, удалилась. Эд свалился в постель.

Теперь ему снилось, что он идет за этой кошкой по узенькой улице, а буйные заросли рвут его одежду, закрывают небо, превращаясь в лес… Но крикливая провожатая терпеливо ждет, пока он выпутается из колючек или поднимется с земли, подсеченный корнями… И снова ведет его по зеленому тоннелю, подбадривая тонкими возгласами… В конце концов, следуя за ней, он оказался у бревенчатого домика за низким забором. На самом видном месте сияла белизной новенькая табличка с адресом: «ул. Садовая, 37»… Эд заулыбался во сне, довольный собой, и взялся за ручку калитки, но она никак не поддавалась и превращалась в ручку шарманки, в холодные пластиковые пальцы скелета, в градусник…

На следующий день жар слегка отступил. Ровно настолько, чтобы, лежа в постели, Эд мог со слабой улыбкой мечтать, как он выйдет на улицу и найдет ее дом в реальности.

Но силы на это появились у него только три дня спустя.

Одевшись до смешного тепло и даже намотав на горло длиннющий шарф (писк моды!), старчески шаркающими шагами он спустился к машине. Долго разогревал мотор, словно и она тоже была нездорова. Неуверенно, точно впервые, вырулил из двора и тормознул у обочины, задумавшись: куда же ехать?..

Эд был слишком увлечен той ночью, чтобы обращать внимание на такие мелочи, как улица. Эти заросшие задворки могли находиться в любой части города. Направление помнилось лишь приблизительно.

Но смутные очертания местных «достопримечательностей», всплывавшие в памяти, подсказывали — сворачивай на север. И Эд свернул.

Добрых два часа он колесил по пыльным окраинным улицам, похожим друг на друга, как сестры — старые девы: без яркого прошлого и без надежды на изменения…

Паника все больше овладевала им.

Конечно, на поиски дома можно было отправиться и завтра. И послезавтра. И через несколько дней… Но подобная перспектива казалась изощренной пыткой — и так прошло три дня. Ведь за это время могло случиться что угодно!

Эд поежился от вариантов, непроизвольно всплывших в воображении… И самое ужасное — некоторые из них он уже даже видел собственными глазами.

Наконец, отчаявшись, он обратился к проходившему мимо усатому мужчине средних лет с идиотским вопросом: «Где находится бревенчатый одноэтажный дом с зеленым забором и разросшимся садом?» Мужик ожидаемо надолго задумался, вперившись в горизонт мутным взглядом. Поскреб щеку и начал:

— Э-э…

Но тут Эда посетила занятная мысль:

–— Скажите, а Садовая — это где?

Собеседник оживился и начал путано объяснять дорогу. Эд уловил только общее направление, но и этого было достаточно — он сорвался с места, думая с улыбкой: «Ничего удивительного! Садовая, Мира, Советская… — где их нет?»

Он уточнял еще дважды, нетерпеливо прикасаясь ногой к педали газа, пока пешеходы описывали указатели и перечисляли повороты. Район оказался совсем недалеко, и вскоре Эд подъезжал, зачарованно разглядывая пышные желтеющие кроны за покосившимися заборами…

В окружении высоток, начатых с размахом и с не меньшим размахом брошенных, убогие дачные домики затаились, как маленькие зверьки, — в надежде, что безжалостная рыночная экономика их не заметит. Но это место уже давно принадлежало прошлому — выцветшим кадрам из старых фильмов…

Эд взялся за дело с рвением — притормозил на главном перекрестке и рефлекторно стал искать ориентиры: огромный орех на углу и грубо сколоченную скамейку через дорогу от него… Но их не было. Зато сразу обнаружился незнакомый почтовый ящик на кованой ножке и вдалеке ржавый мусорный бак.

Эд сворачивал и сворачивал в хлипкой сети переулков. А ночь, все еще стоявшая у него перед глазами, насмешливо хмыкала и посылала искать несуществующие приметы…

И вот, когда больная голова начала шуметь, а руки — терять руль, он решил сдаться на милость подсознанию и просто найти тридцать седьмой номер.

На сорок третий он наткнулся быстро и, поспешно развернувшись, стал отсчитывать дворы под звук колотящегося сердца, не в силах поверить, что умудрился не заметить тот самый…

Но от полосы зарослей вдруг пахнуло узнаванием: те же когтистые плети шиповника, то же буйство деревьев вокруг, та же старенькая калитка, упрятанная в тени кустов. И бревенчатый дом, едва различимый в уже выгорающей зелени…

Обдирая руки с только что зажившими царапинами, Эд долго искал в переплетении ветвей, защищающих забор, табличку с адресом. Она оказалась в самом углу под многолетним слоем грязи. Такая же, как во сне, только изъеденная сотнями дождей и ненадежно висящая на единственном гвозде, она была воплощением этого дома, да и всего района, тихо умиравшего под осенним солнцем.

Эд изумился: неужели тогда в темноте и спешке он умудрился рассмотреть ее и перенести в свой полубред-полусон?

Но табличка с надписью: «ул. Садовая, 37» — была на ощупь абсолютно настоящей… И приходилось верить.

Он пытался заглянуть через забор, но непроницаемая под яркими лучами изгородь открывала только торцы темных бревен прямо перед калиткой.

Эд застыл, раздираемый дилеммой: бросить машину на виду и проскользнуть во двор, рискуя быть обнаруженным кем-то из соседей (а то и самой хозяйкой) или остаться в роли тайного наблюдателя…

Неожиданно его сложил пополам приступ сухого лающего кашля. Отдышавшись, Эд понял, что выбора в общем-то нет, и поплелся к машине.

Он отъехал на целый квартал, физически ощущая растущее расстояние за спиной — между ним и ее домом. В тишине салона глухо постукивали зубы: снова вернулась лихорадка — то ли от еще не минувшей простуды, то ли от возбуждения. Он укутался в шарф с головой, устроился так, чтобы не затекала шея, и приготовился ждать, неотрывно глядя на калитку в зеркало заднего вида…

 

Глупые ошибки доводили до бешенства.

Он принимал за нее совсем безумных персонажей: толстую школьницу с коричневым портфелем в руках, женщину в возрасте, чинно гулявшую с собачкой вдалеке, а в какой-то момент его сбила с толку даже нетвердая походка местного пьяницы!

И каждый раз после такого обманчивого узнавания сердце проваливалось куда-то вниз, а вместо него пульсировала одна-единственная мысль: это она… Но сказка рушилась. Линии складывались в чужую фигуру — незнакомую, лишнюю, раздражающую.

Эд уже давно витал между сном и отчаянием, упрямо вперив закрывающиеся глаза в зеркало заднего вида, когда наконец увидел ее.

Прямо перед собой. Всего в десяти шагах.

Темные брюки, распущенные волосы, та же сумочка на плече — она шла, глядя строго перед собой на пыльную грунтовую дорогу и, казалось, совершенно не замечала ничего вокруг. Голова была слегка наклонена, как будто девушка слушала какого-то невидимого собеседника, а сосредоточенно нахмуренный лоб выдавал ту степень внутренней концентрации, когда происходящее вовне не имеет значения.

Шаг за шагом она приближалась к машине, и в какой-то сумасшедший момент Эд был абсолютно уверен, что она просто врежется в крыло!..

Но девушка благополучно миновала зеленый корпус, не бросив на него ни единого взгляда, и направилась к своей калитке все той же отстраненной походкой сомнабулы.

Сердце Эда забилось опять. Нет, сорвалось с поводка! И он намертво вцепился в руль, чтобы тут же не броситься за ней следом… Сияющие рыжим солнцем волосы мелькнули в последний раз, а он продолжал сидеть, урезонивая расшалившиеся нервы и уговаривая саднящее горло вести себя тихо…

А потом приоткрыл дверцу и выскользнул в ветреный осенний полдень.

Глаза тут же затянуло слезами, и на полпути Эд почти ослеп, ощущая себя незрячим старым псом, который движется к вожделенной миске жратвы с помощью одного обоняния… Аналогия становилась еще полнее от того, что запахи, доносившиеся из ее сада, были непривычными — смесь приторно-сладкого аромата увядающей зелени, горечи лиственного дыма и свежего навоза. А за ними всеми — запах мокрой земли, что удивляло — дождь прошел три дня назад…

Эд уже поравнялся с калиткой, как вдруг откуда-то из-за угла дома прошаркали размеренные шаги и совсем близко дребезжащий голосок сказал с укоризной:

— Арчибальд, ну я же тебя просила!.. Мне теперь так неудобно перед ней! Сам знаешь, она — единственная, кто еще приглашает нас. А если больше не захочет? Что мы будем делать?.. — Голос, полный неизбывной тоски, ненадолго затих. Затем раздался глубокий вздох, и диалог продолжился, хотя ответов Эд так и не услышал. — Ну да, конечно, та милая болонка… Хоть кто-то! А вот я…

К своему ужасу, Эд услышал глухой стон открывающейся калитки.

Ее ждали дома?!

В приступе паники он дернулся было к противоположной стороне улицы, но в этот момент калитка перестала стенать, и Эд понял, что опоздал. Он медленно повернулся, чувствуя себя идиотом.

Перед ним стояла совершенно невозможная старушка — в потрясающе элегантном вельветовом костюме темно-бордового оттенка с белоснежной окантовкой, в шляпке (нет, правда, — в шляпке!) в тон костюму, а на ее нешироких полях единственное ослепительно-белое перо растерянно помахивало Эду… Видимо, в знак приветствия.

— Здравствуйте…

Что подтолкнуло его заговорить? Злой рок, должно быть, ведь насколько проще было бы просто пройти мимо.

Старушка с преувеличенным удивлением и хищной готовностью протянула ему сморщенную руку. Пришлось коротко ее пожать.

— Добрый день, молодой человек! Так приятно слышать, что кто-то еще не разучился здороваться! А то все спешат куда-то, спешат… И поговорить с соседом уже недосуг, — ее звонкий голосок затих на печальной ноте, умело задевая чувство вины. Но вот улыбка вместе с энергией вернулись — его снова изучали с живейшим интересом. — А вы, должно быть, недавно переехали?

Старушка вдруг заглянула ему в глаза и — Эд не мог в это поверить! — двусмысленно подмигнула.

Миниатюрный мопс, которого она вела на поводке, поднял голову к небу и коротко взвыл. Его хозяйка смутилась и, одернув собаку, принялась рассыпаться в извинениях:

— Простите, ради бога, у нас тут редко бывают незнакомые. Арчибальд все никак не привыкнет… Не смей меня позорить, слышишь? — грозно шикнула она вниз, но собака уткнулась носом подозрительно близко к собственному хвосту, что было слишком похоже на ответ, и не самый вежливый. — Еще раз простите. Так о чем мы?

Она снова лучилась любезностью, а Эд внезапно понял: все это время он только топчется на месте, не сказав ни слова. Пора бы уже сочинить что-нибудь подходящее!

— Вы не подскажете… — подбирать формулировки под вычурный стиль бабули было непросто. — Я ищу номер сорок три — Садовая, сорок три.

Старушка воззрилась на него со странной смесью радостного удивления и испуга.

— …Ищете? — неуверенно переспросила она. — То есть… Вы — не местный? — ее бусинки-глаза заметались из стороны в сторону, словно не в силах поймать под свой прицел особенно красивую и проворную бабочку. — Но… как же так? Как же?!.

Волнение хозяйки немедленно передалось собаке. Брызгая слюной и совершая безумные прыжки на своих коротеньких лапках, мопс захлебнулся в лае… Эд попятился, но тут охотничий инстинкт окончательно возобладал над столетиями комнатного стиля жизни породы, и пес отчаянно рванул к ноге Эда с явным намерением укусить!

Сухонькие, но проворные руки хозяйки перехватили его в последний момент.

Эд не собирался ждать окончания этого нелепого фарса. Он с облегчением развернулся и направился к машине, многократно прокручивая в воображении утешительную картину: его нога, врезающаяся смачно, со всего размаху, в пасть собаке, ломая ей зубы и отшвыривая на обочину.

А за его спиной одинаково неразборчиво и взахлеб продолжали: пес — лаять, а старушка — спрашивать что-то настойчивым дребезжащим голоском...

Стало очевидно, что на улице Садовой ему делать нечего — с такой-то «охраной»!

Эд грустно усмехнулся, трогаясь с места и вновь переживая странную сцену с сумасшедшей. Ведь может рассказать!.. Но, с другой стороны, кто поверит ее тревогам? А вот будь на ее месте более адекватная личность, и девушка могла бы насторожиться…

Он исколесил весь унылый райончик вдоль и поперек, изучая расположение домов — разыскивая брешь в пространстве и времени, куда он мог бы втиснуться и наблюдать за ней. Но удручающе блеклые домики, разбросанные наугад среди огненного багрянца садов, кишели жизнью больше, чем было нужно: сушились пеленки, лаяли собаки, кто-то заунывно щипал гитару, двое местных забулдыг делили по-братски добытую непосильным трудом бутылку… Они встретили улюлюканьем вперемешку с пьяной бранью его изумрудную красотку, и Эд окончательно свернул к выезду.

Покидая дачи, он не мог отделаться от ощущения, что решение находится совсем рядом — щекочет кончики пальцев. Его взгляд скользил по липам, разросшимся до чудовищных размеров, по занавескам, выплескивавшимся из окон, по темному кольцу многоэтажек, которое стремительно приближалось, и вдруг…

Он круто повернул руль, еле-еле вписавшись в поворот, и помчался сквозь душистый сумеречный воздух к огромным зданиям, наполненным мрачным величием и переплетениями арматуры.

Эд остановился у ближайшего из них. Долго и безрезультатно прикидывал, которое подойдет, пока не понял, что с высоты это будет лучше видно… Он уже собирался искать дыру в заборе, заботливо оставленном исчезнувшими строителями, когда заметил, что висячий замок на воротах тут давно заменили куском проволоки — наверное, для удобства местных любителей небезопасных приключений.

Под ногами бетонного колосса громоздились пирамиды балок, акрополи кирпичей и свитки толстой проржавевшей проволоки, безуспешно прикрывая грязь…

Эд посмотрел в неразличимую высь здания с ощутимым сомнением. Но лифта, конечно же, не наблюдалось. Как и окон — они то ли были выбиты, то ли не полагались по дизайну в принципе.

Он начал подъем.

Лестница слегка раскачивалась под ногами и весело посвистывала при порывах бокового ветра в пустых проемах. Или это только казалось?

На каждой лестничной клетке шахта лифта издевательски скалила черную пасть, подначивая: давай, сделай шаг вглубь, здесь будет гораздо легче. Эд отводил от нее взгляд, упрямо скрипел зубами и двигался дальше.

Спазматический кашель то и дело рвал грудь. Усталые ноги запинались о ступеньки в темноте, а в ушах набатом гремела мелодия крови. Шарф давно начал натирать шею, и теперь Эд тащил его за собой, как смертельно раненный матадор тащит по арене свою красную тряпку, уже не надеясь на удачный исход битвы…

Что-то подсказывало: надо непременно дойти до последнего этажа. Эд не знал, сколько их, но подозревал, что еще шесть-семь — и он упадет прямо на загаженную лестницу, обессиленный до предела.

Но на шестнадцатом все закончилось.

Дрожа, он опустился на последнюю ступеньку и долго пережидал мелькание красных и фиолетовых кругов перед глазами…

В квартире, окна которой смотрели на сады, полноправным хозяином гулял ветер. Он принял незваного гостя в почти морозные объятия, и теперь глаза полупрозрачной поволокой застилали слезы.

Наполовину высунувшись в проем, Эд щурился в надежде рассмотреть пейзаж получше. Но сквозь соленую мутную пелену проступало сплошное озеро всех оттенков багрянца, золота и меди, перетекавшее вдали и вовсе — в поле. Разрозненные покосившиеся горбики крыш, и ни одного светящегося окна, ни одной человеческой фигуры… Тишина, безлюдье, запустение.

Вновь накатило щемящее чувство потери. Подчиняясь его знакомому весу, Эд стоял, часто глотая ледяной воздух, и пытался избавиться от проклятых слез. Не в силах смириться с тем, что опять ее упустил… Он яростно вытирал заливавшие лицо капли и злился на ветер, на простуду и больше всего — на свою судьбу…

Но вдруг порыв обжигающего ветра ударил в грудь, и картина внизу обрела знакомые черты — так, словно человек оглянулся через плечо и дал наконец себя узнать: в по-осеннему обгоревших кронах мелькнули домики и окна, полные вечернего уюта… А на переднем плане, совсем недалеко, качнулись и разошлись липы, обнажив бревенчатую стену. Сквозь прореху в листве, обнаруженную случайной игрой ветра, проглянул двор. Зеленый мох растительности затягивал каждый его уголок. И Эд почему-то был до сумасшествия уверен, что янтарный отблеск в глубине двора не цветы, а тайный знак ее присутствия.

Он почти не дышал. Казалось, ему доверили что-то удивительное и хрупкое. Какую-то тайну, которую всеми силами следовало оберегать…

Спускаясь с высотки полупьяной походкой счастливого человека, он напевал себе под нос и думал, где в этом городе можно купить приличный бинокль.

 

Следующие две недели Эд фактически жил в недостроенном здании.

В первый же день он принес с собой маленький раскладной стул и теперь приходил сюда рано, как на любимую работу, — с термосом кофе и непривычной мягкой улыбкой.

Он садился у окна, поставив термос у ног, и с биноклем в руках начинал свое утро. Нет, их утро.

Она просыпалась очень рано, даже если Эд подносил линзы к глазам в семь, ее легкая фигурка уже мелькала в саду: энергично носилась взад и вперед с какими-то кувшинчиками, тяпкой, вилами и нелепой маленькой блестящей лопаткой, то возникая в зоне видимости, то надолго исчезая из нее. Эд злился, снова и снова перенастраивая бинокль и не желая поверить, что не вся ее жизнь доступна его наблюдению…

Точно поддразнивая, она была в этот час особенно весела. В прицеле бинокля ее смеющиеся губы шевелились, и Эд бросался расшифровывать слова. Безуспешно! Тогда он пытался хотя бы понять, поет она или же просто разговаривает со своими питомцами… И отчаянно завидовал каждому стебельку, которого касалась ее рука.

А потом она выходила в сад с чашкой (чай? молоко? кофе?) и, опираясь о ствол старого ореха, садилась прямо на травяной ковер. Как раз напротив «окна» в листве. Золотистые волосы искрились бликами. Она пила и серьезно, без тени улыбки, смотрела Эду прямо в глаза. Ну по крайней мере ему нравилось так думать.

Около половины девятого она отправлялась на учебу, тратя на сборы ровно пятнадцать минут.

В первый раз Эд чуть не сошел с ума — был уверен, что упустит ее, не успеет догнать. Она просто растворится в утренней дымке за перекрестком… Навсегда.

Но он успел. И, покачиваясь на рельсах, неторопливый трамвай долго демонстрировал ее профиль на заднем стекле…

С тех пор Эд выучил график ее передвижений лучше, чем собственный.

В 9:00 она стояла у дверей художественного института на проспекте Мира, 17. Огромные двери радостно распахивались ей навстречу, норовили мягко хлопнуть по попке, провожали внутрь долгими нежными взглядами… И не выпускали до 16:00.

Все это время Эд сидел в машине. Иногда дремля под косыми солнечными лучами, иногда слушая музыку в наушниках-«пуговках». Но чаще — просто сидел и смотрел на широкую дорогу от входа в институт до места его стоянки. Дорогу, которая неизменно приводила ее к нему… а затем мимо — в слепящую осеннюю даль…

В один из первых дней он сотворил глупость — ответил согласием на просьбу шефа посетить одного очень важного клиента в противоположном конце города. Эд наивно думал, что так часы без нее пройдут быстрее.

Но он ошибся — они стали безразмерными!

Всю встречу он сидел как на иголках, отсчитывая каждый щелчок проклятого времени. И буравя взглядом дородного толстяка с пухлыми пальцами и маслянистыми глазками за мраморным столом напротив. Мужчина потел и ерзал, начинал запинаться…

А Эд на своем внутреннем экране наблюдал в подробностях, как она выходит из дверей, ступает на пешеходный переход, отворачивается и машет подруге, окликнувшей ее из окна… И вдруг летящая на полной скорости машина с каким-то козлом за рулем (да вот с этим тошнотворным толстяком, например!) сбивает ее, в одно прикосновение сломав всю красоту и юность!..

Эд встряхивал головой, отгоняя назойливое видение, и грубил клиенту, не в силах провести здесь еще хотя бы миг, пока она там — в пугающей неизвестности, совсем одна.

Когда он наконец смог вырваться из сетей обязательств, педаль газа чуть не лопнула под его ногой. Казалось, «хонда» взлетит и ринется по воздуху догонять ее, исчезающую, уже почти невидимую!.. Десять минут спустя он затормозил возле института, разбрызгивая в стороны кипящий асфальт и неосторожных пешеходов, и выпал из машины, глотая подслащенный адреналином воздух.

Несколько мучительных мгновений ее не было. Сердце сжималось, а глаза исподволь то и дело проверяли злополучный переход…

Но вот солнце вспыхнуло в открывающихся дверях, и ее ясный смех залил подъездную площадку.

Эд был по-настоящему счастлив.

С тех пор она не оставалась без надзора: пока шла домой (полчаса, всегда пешком) со своей неуклюжей папкой под мышкой и сумкой, падавшей с плеча, взгляд Эда, отточенный, как нож, отслеживал каждое ее движение.

А после он мчался к своей крепости, боясь опоздать и пропустить момент, когда мелькнут золотой волной среди насыщенной меди крон ее волосы. Но еще больше боясь, что опять краски смажутся, и все окажется сном.

Она не сразу появлялась во дворе, и Эд изнывал от нетерпения, не понимая, что можно так долго делать в эти медленные послеобеденные часы, когда листья пригибаются к земле под непомерной ношей угасающего солнца. Но к 18:00 с огромным мольбертом, кистями, тюбиками и еще десятком загадочных и совершенно бесполезных с виду мелочей она все-таки появлялась в саду.

Устанавливала мольберт в одном и том же месте, отворачивая картину и подставляя лицо последним мягким лучам… И взгляду Эда. С этого мгновения он окончательно погружался в сладкий плен вечерней лихорадки!..

Во время работы она преображалась почти до неузнаваемости — черты обретали четкость и сосредоточенность, обычно ей совершенно несвойственные. Она вся словно заострялась, глядя то на еще пустой лист, то в угол двора, где располагалась ее невидимая мишень. Хмурилась, надувала свои прелестные губки и, небрежно отбросив драгоценный золотистый плащ за спиной, вдруг хватала кисть. Рука бросалась к мольберту хищной птицей — стремительно, словно не писала с натуры, а спешила запечатлеть мимолетные образы, возникавшие в воображении… Ноги ловили равновесие, и в какой-то момент она начинала раскачиваться взад и вперед, вызывая у Эда приливы нестерпимого жара…

Она была прекрасна, порывиста, нетерпелива! То и дело разливала краску, тут же влезая в яркие пятна рукавами, а надоевшую кисточку могла бросить на землю и, насколько Эд понимал, больше никогда о ней не вспомнить.

Ловя ее быстрые движения, он пытался угадать: что же возникает там, в зачарованном плену белого листа? Какие волшебные черты создает она этими теплыми предвечерними часами, вся пронизанная закатным светом, бессовестно крадущим оттенок ее волос?

Иногда Эду даже казалось, что у него получается — в окружении темной зелени вспыхивали багряные звезды… вот только он не мог понять, почему это невинное видение вызывает такую ужасную боль.

 

Впервые Эд почувствовал себя на своем месте — не вторгающийся в чужую жизнь извращенец, а скромный страж, он лишь приглядывал за своей садовой нимфой, беспокоился о ней.

Ведь причины были.

Часто, едва успев осмотреть законченный рисунок, она вздрагивала, как если бы прозвучал звонок, поворачивалась к дому и, срываясь с места, исчезала…

Незнание сводило Эда с ума.

Вначале он, конечно, был уверен, что к ней приходит любовник, и, закрывая глаза, представлял их вдвоем на стареньком красном диване в комнате с телевизором и цветами: светлые волосы льются со склоненной девичьей головки на его неизвестные плечи, а тайна, безнадежно связывающая их воедино, гасит свет…

Пока мольберт ждал ее, эти кадры мелькали перед пылающим внутренним взором Эда, и ни избавиться от них, ни преодолеть потребность снова и снова участвовать в их горьком водовороте не было никакой возможности!..

Он отшвыривал бинокль в раздражении. Но тут же говорил себе, что, наверное, во всем виноваты линзы — искажают картинку и на самом деле его прекрасная художница все еще пишет. Напрягая глаза до боли, он замирал на краю окна… но с такого расстояния не была видна даже прогалина в листве.

Тогда он сдавался — кипящим потоком обрушивались мысли: он, ангел возмездия, лишенный земных оков, в один прыжок преодолев шестнадцать этажей, врывается в ее дом три удара сердца спустя и убивает подлеца на месте голыми руками! А ее, полную справедливого раскаяния и молчаливой покорности… ее он в своих грезах подхватывал и уносил на руках неизмеримо далеко — в такую даль, где никто и ничто не могло бы потревожить их…

Но насколько бы искушающе достоверными не были эти видения, правда оказалась иной.

В очередной раз прильнув к окулярам и тщетно пытаясь рассмотреть хоть какую-то деталь, которая подсказала бы личность посетителя, Эд был вознагражден.

В неровной округлости прогалины мелькнула тонкокостная кисть, а потом показалась и вся она, улыбающаяся и активно жестикулирующая. Эд сросся со стулом, стараясь не шевельнуться — не спугнуть удачу. Девушка повернулась к нему спиной, махнула в дальний угол сада, прочертив в воздухе плавную дугу, отпечатавшуюся под веками Эда, как на негативе, и поманила кого-то резким жестом. Эд выдохнул, чувствуя, как воздух с шипением уходит из легких, и распрямил затекшее колено.

Гость покидал укрывавшую его тень медленно и даже неохотно…

Это была та самая толстая неопрятная школьница, которую больной (нет, очень больной!) Эд принял издалека за объект своей страсти. Сегодня девчонка выглядела еще более нелепо: потертый вязаный жакет, великоватый — то ли купленный на вырост, то ли просто с чужого плеча (во второе верилось больше), бесформенная юбка до колена и две жиденькие косички на непропорционально большой голове. Она была редкостной уродиной.

Склонившись над какими-то травами, хозяйка и ее гостья присели рядом у бревенчатой стены. Они являли собой удивительный контраст: золотой шелковый полог красавицы и черные прилизанные коски малолетнего чудища.

Эд недоуменно смотрел на это странное соседство. Да уж, женская дружба, определенно, загадочная вещь!..

Девчонка резко обернулась и подняла лицо к кронам деревьев. Узкие, слегка раскосые глаза остановились прямо на Эде.

Он мигнул, уверенный, что ему просто показалось и что она сейчас укажет своей собеседнице на какую-то деталь в листве. Но девчонка не отводила глаз, и Эд все явственней чувствовал, как эти мертвенные застывшие зенки ощупывают его сквозь неплотное прикрытие веток…

Холодная дрожь побежала по телу. А за ней — струйка пота.

Слегка пожав плечами, уродина отвернулась продолжить прерванный разговор.

Эд откинулся на спинку стула с необъяснимым облегчением…

Похоже, с этим наблюдением нужно было что-то делать — оно явно не добавляло психического здоровья.

 

Позже он выяснил, что угрюмая школьница приходила дважды в неделю по будням. Конечно, могли существовать и другие посетители, скрытые от безумно внимательного, но такого ограниченного взгляда Эда…

И все же, чем бы дальше ни занималась девушка вне его поля зрения и какой бы ни была погода, стоило солнцу коснуться горизонта, она снова появлялась в саду.

Обходила свои крошечные владения, поливала цветы и — Эд не сомневался! — напевала им колыбельную. При этом она двигалась медленно, словно засыпая на ходу, и до смешного много зевала.

Напоследок всегда останавливалась под орехом и долго смотрела куда-то в сад. Эда поражало, насколько разной она бывала в эти мгновения. Временами ее лицо освещала светлая радость довольного своей работой человека. Иногда он видел на нем озорную улыбку. А порой ему казалось: она вот-вот заплачет...

Постояв, она молча уходила и остаток вечера была недосягаема, укрывшись под ветхой крышей своего старенького дома.

Перед тем как отправиться к себе домой, Эд делал круг и медленно проезжал мимо ее двора. Сквозь плотный заслон веток с трудом пробивался свет — теплый, домашний и успокаивающий…

Расслабленно откинувшись на спинку сиденья, Эд сворачивал в сторону беспокойных центральных районов, и цветные искры фонарей захлестывали улицу горячей волной… Усталые ноги гудели, а в голове поселялся сладкий сонный туман… Эд стряхивал его, стараясь не уснуть…

И понимал, что его рабочий день только начинается.

 

 

Твое сердце должно быть моим

 

Эд оказался в опасной близости от профессионального краха.

Его работа требовала полного сосредоточения и точности мысли, а он теперь посвящал наблюдению все возможное время, да и в общем-то невозможное — тоже.

Он приезжал домой около одиннадцати, вымотанный до предела дневными переживаниями и переполненный ее мимолетной близостью. Оставляя на ночь свою юную садовую фею, Эд бесконечно гадал: в порядке ли? Не потревожил ли ее отдых бесцеремонный сосед? Или еще хуже — не скрывает ли ночная темнота ее сада неизвестного злоумышленника?..

Все попытки взяться за работу заканчивались одинаково — замкнутым круговоротом мыслей о ней и поглощением убийственного количества кофе в надежде не уснуть и сделать хоть что-нибудь… В напрасной надежде: после двух-трех часов забытья Эд испуганно вскакивал под трель будильника, отдирая от щек клавиатуру и думая, что так жить нельзя.

Но не видел никакого выхода и продолжал жить так же. Работодатели начали нервничать…

Две недели существования на грани возможного наложили свой отпечаток: прорезались глубже складки у рта, в глазах поселился недобрый кровавый отблеск, а ухватить мысль собеседника стало в разы труднее. Наконец ему прямо пригрозили увольнением, но Эд, до предела уставший и равнодушный к собственной судьбе, в ответ просто бросил трубку.

Он понимал, что будет безработным уже очень, очень скоро. Но эта мысль его почему-то совершенно не трогала.

 

Хотелось только спать.

Поднимаясь по лестнице в свою крепость с ощущением предательской слабины в коленях, Эд мечтал, как заглушит машину в привычном месте у института и проспит до-о-о-лго-долго — до самого окончания ее занятий.

В эту бессонную ночь он продирался сквозь недельную порцию кода и, похоже, достиг просветления. Там оказалось мерзко и одиноко. И очень хотелось спать. Но времени не оставалось.

Выключив экран, он нечеловеческим усилием воли соскреб очередную запущенную щетину, влил в себя литр кофе, потерявшего всякий запах и вкус, и теперь, в полумертвом состоянии кружась по лестнице без перил, признавался себе: в таком темпе ему уже долго не выдержать…

А мир вокруг был отвратителен — полон слепящего света и режущих красок. И вид из окна на сады, сгорающие в осеннем пожаре, не вызывал ничего, кроме раздражения. И ветер пронизывал до костей. Все было просто ужасно!..

Пока он не поднес к глазам окуляры бинокля.

После этого (как и всегда) окружающая реальность растворилась в блеске ее волос и особой — утренней — улыбке, предназначенной лишь цветам и ему.

Там, в тайном окошке среди крон, с ветки на ветку, приветствуя бодрящую прохладу, перелетала стайка откормленных осенних воробьев. Заметив их, хозяйка сада засмеялась и взмахнула рукой, то ли отгоняя птиц от своих зеленых питомцев, то ли, наоборот, приглашая полюбоваться.

Она была особенно хороша сегодня: в потертых (и явно удобных) домашних брюках, легкой рубашке и синей курточке. Красная лейка в ее руках порхала над клумбой, как огромная причудливая бабочка, дарующая нектар вместо того, чтобы отбирать его… Надолго зависала над избранными счастливцами и неторопливо отправлялась к другим…

Неожиданно вскинув руку с часами, девушка выронила лейку, испуганно прижала ладонь ко рту и бросилась в дом.

Эд понял, что сейчас придется бежать и ему.

Хотя сделать это было непросто (ноги заплетались, а оглушенный переутомлением организм с трудом сохранял равновесие над глубоким колодцем лестничной клетки), Эд с грехом пополам все же сумел добраться до машины невредимым. Слету, еще с открытой дверцей, повернул ключ зажигания, на что его «хонда» обиженно взревела и заглохла — он забыл о сцеплении. Зло выругавшись сквозь зубы, повторил (на этот раз внимательнее), и машину сдуло ураганом по знакомому маршруту…

Как выжидающий хищник, он кружил по ближайшим переулкам, мысленно отсчитывая ее шаги. Вот она спешит по зеленым дебрям своего района, вот издалека огибает остовы многоэтажных зданий, сворачивает на проспект, минует хлебный магазин и… успевает на трамвай… Пора!

Эд вырулил на широкую двурядную дорогу, нетерпеливо газанул… и машину бросило вперед от резкого торможения.

Он не мог поверить своим глазам — до сих пор на остановке!

Вокруг сигналили, жестикулировали и возмущенно матерились его соседи по потоку. Эд не только не слышал их за поднятыми стеклами, но и в общем-то почти не видел. Подрезая кого-то справа, он направил «хонду» к тротуару…

Колеса медленно проворачивались вдоль пунктирной белой полосы и неотвратимо приближали фигурку, мечущуюся в отчаянии по самому краю тротуара.

Еще бы — так опаздывать! Никогда раньше она настолько не…

Девушка интенсивно замахала, умоляя пролетавшую мимо машину с шашечками. А Эд весь сжался от страха: вдруг остановится…

Да как можно! Чтобы она села к полупьяному таксисту?!

Но такси, равнодушно фыркнув, помчалось дальше, даже не сбавив скорость. Эд выдохнул. А она, наверное, уже на грани слез, расстроенно уронила руки.

Утреннее солнце слепило немилосердно, проникало под черные очки, ставшие неожиданно бесполезными. Лужа впереди заиграла бликами, разлилась расплавленным металлом, на который невозможно было смотреть без слез. И в какой-то момент Эд потерял в этом мареве синюю куртку. Поэтому он решил проехать пару кварталов — до угла и затаиться там за киоском, а когда она сядет в трамвай, проводить до института, как и обычно…

Внезапно прямо перед капотом в косых искрящихся лучах возникла знакомая фигурка.

И машину понесло. Прямо на нее.

В эти мучительно долгие мгновения неуверенный, что сумеет-таки затормозить, Эд постарел на несколько лет. И тем не менее движение, практически бесконечное и настолько же бесконтрольное, наконец прекратилось. Он сознавал, что вцепился в руль слишком сильно и что надо бы ослабить хватку…

Но тут щелкнула ручка. Дверца открылась. И в салон, пышущая нестерпимым жаром и рыжеватым светом, ворвалась его судьба.

— Спасибо, что остановились! Я кошмар как опаздываю! Сколько до Мира, семнадцать?

Его опалило горьким ароматом. Знакомым до умопомрачения.

Она отбрасывала волосы назад, мягко двигала бедрами, устраиваясь на узком сиденье, и бурно рылась в маленькой сумочке, задевая его рукой…

Эд вдруг с ужасом понял, что ему сейчас придется не только дышать, но и говорить.

Кошелек был выловлен и открыт, но содержимое его, судя по всему, оказалось для хозяйки сюрпризом. Чуть наморщив лобик, она застыла на миг, а потом повернулась к Эду, явно неуверенная, что такая сумма сможет ей помочь.

— Двести устроит? — она смотрела на него серьезно, чуть склонив голову набок. Солнце подсвечивало мерно покачивающийся локон, отвлекая, гипнотизируя, сводя с ума… — К сожалению, это все, что у меня есть, — она нахмурилась больше и поправила локон, разрушив волшебство.

Но Эд был этому рад — к нему начало возвращаться ощущение текущего момента.

— Ну извините… — Девушка уже отворачивалась, торопливо обшаривая дверцу в поисках ручки. Ускользающая. Почти ускользнувшая…

Но разве мог он теперь ее отпустить?!

Происходящее все еще казалось ему причудливой галлюцинацией — бредом сознания, лишенного сна. Но ее нога в скромном телесном чулке совсем рядом — на пассажирском сиденье — была такой реальной!

Эд тронул девушку за плечо (осторожно, боясь обжечься ее ослепительным теплом) и выдавил из себя незнакомым сиплым голосом:

— Мне по пути. Денег не надо.

Какое-то время он был уверен, что она все же выскочит из машины — предпочтет не ехать со странным мужчиной, неспособным поддержать элементарный разговор… Но необходимость возобладала, и девушка, тонко улыбнувшись, кивнула.

— Спасибо, — немного растерянная, она пристегнулась и стала, то и дело поглядывая на часы, считать минуты до начала пары.

Ее соседство было странным. И страшным. Жгучим, как самый крепкий виски.

Эду вновь пришлось вцепиться в руль, чтобы скрыть непреодолимую дрожь в пальцах. Машина тронулась скорее с помощью каких-то высших сил, чем его водительских навыков…

Поток транспорта уже не был интенсивным, но Эд прикипел взглядом к дороге. Его мучило подозрение: стоит посмотреть в упор на неожиданную гостью (или даже сосредоточить на ней внимание), и она рассеется. Как и положено призраку.

Поэтому Эд косил на нее строго краем глаза и осторожно дышал сквозь зубы, стараясь не выглядеть при этом слишком уж зловеще. Подозревая: получается неважно.

Вдруг он понял, что поездка окончилась: вынырнула из-за угла уютная кленовая аллейка и спешащие по ней студенты. И Эду пришлось затормозить, поскольку дальше ехать было просто некуда.

Девушка еще раз сверилась с часами и, радостно взвизгнув, выпорхнула из машины. А Эд остался внутри, совершенно обалдевший и слегка разочарованный тем, как быстро все произошло и как мало он успел насладиться ее обществом. Нежный пушок на тыльной стороне ее предплечья еще стоял у него перед глазами.

— Спасибо вам большое! — она заглянула в приоткрытое окно. Ее волосы лились через плечо чистейшим золотом.

Мысленно падая в их раскаленную волну, Эд улыбнулся:

— Тебе.

— Что?

— «Спасибо тебе». Не такой уж я старый.

— И правда, — она отразила его улыбку. — Тогда тебе огромнейшее спасибо! — и тут же нахмуренные брови, серьезные глаза. — Денег точно не надо?

— Точно.

— Ну… — она горела желанием броситься вперед, в пыльную аудиторию, к своим занятиям, но почему-то продолжала топтаться на месте, поглядывая то на невозможно яркое небо, то на любопытствующих в сторонке сокурсников, то на Эда. Наконец решилась: — Пока.

— Пока, — беззвучно шевельнул он губами.

А она со своей обычной улыбкой, таящей все тепло и всю радость мира, уже спешила по дорожке, устланной яркими листьями…

 

Эд спал.

Вначале он был уверен, что не сможет спать после такого потрясения. Он долго смотрел на сиденье рядом с собой не в силах поверить, что лишь пару минут назад она была здесь… В звенящей тишине салона еще затухал ее голос… И Эд подумал, что никогда не продаст эту машину!

А потом он прилег в ужасно неудобной позе — так, чтобы голова лежала на том месте, где на поворотах мягко постукивали друг о друга ее колени. И закрыл глаза. Ненадолго — только чтобы вспомнить ее получше…

Проснулся Эд рывком точно к назначенному часу, отчаянно пытаясь сообразить, где находится. Машина нагрелась на солнце, и голова превратилась в пышущий жаром свинцовый шар. Утро маячило в ней неясным воспоминанием.

Неужели действительно?..

Он не верил сам себе. Вглядывался в покидающих душный корпус студентов и думал, что готов на все, лишь бы произошедшее оказалось правдой, а не очередной дурной шуткой пошатнувшегося разума.

Молодые люди проплывали мимо пестрой толпой, взбудораженные в преддверии вечера. Эд безрезультатно искал знакомый силуэт среди компаний и парочек, все больше и больше убеждаясь, что упустил ее — проспал… И он уже почти сдался, когда вдруг за чужими спинами по аллее метнулось рыжее золото в обрамлении той же утренне-синей куртки.

Эд стал лихорадочно нашаривать очки, чтобы хоть символически укрыться от ее взгляда.

Совершенно зря — она уже удалялась по своему обычному маршруту. И это было хорошо. И это было просто ужасно!

Ведь каким-то образом все в мире теперь обязано было измениться.

Вечер испортила пестрая птица сомнений.

Наблюдая за художницей — за тем, как она отдыхает в саду, ухаживает за растениями, пьет дымящийся напиток из огромной чашки, Эд, неотличимый от тени в черном провале окна, встревоженно пытался обнаружить следы того, что сегодняшнее утро оставило свой отпечаток. Как-то повлияло на нее… Или хотя бы на ее ежедневный уклад.

Тщетно!

И лишь ее движения, полускрытые мольбертом, казались еще более порывистыми, чем всегда… Хотя, возможно, только казались.

 

Следующий день начался необычно: Эд прекрасно себя чувствовал.

Несколько часов сна в машине накануне и вся ночь, проведенная в постели, превратили его обратно в человека: жуткие красные глаза и неточные движения, придававшие ему сходство с зомби, исчезли, а окружающая действительность избавилась от того тягостного пыльного оттенка, который приносит с собой нервное истощение.

По-дурацки хорошее настроение никак не отпускало, и, подъезжая к трамвайной остановке, Эд, обновленный до неузнаваемости, даже напевал под нос. Но, как это часто бывает, желание спеть спотыкалось о незнание слов. И по кругу бесконечно вращалась лишь пара строк, в которых он не сомневался…

За триста метров до места, где рельсы пересекали дорожное полотно, он свернул к тротуару, потому что не следовало теперь попадаться ей на глаза — вчера все изменилось. Даже если она ничего не заметила.

Эд вздохнул.

До того момента, когда из-за угла неряшливого магазина выглянет его личное солнце, оставалось еще минут десять-пятнадцать. Слишком долго.

Он снова тихо промурлыкал: «Hет, должно быть моим твое сердце, твое сердце вернет мне весну…» — и понял, что самое время найти не отпускавшую его песню. Раньше она казалась ему чересчур сентиментальной. В сборниках он часто проматывал пленку, перешагивая через все, что хоть и не содержит сакраментальное «любовь — кровь — вновь», но имеет неопровержимо розовый оттенок.

Сегодня эту песню хотелось послушать.

Пришлось долго рыться в кассетах (почти полной коллекции его любимой группы), пока, удовлетворенно хмыкнув, он наконец не выудил нужную. Эд задвинул ее до щелчка, отмотал пленку и… Что-то заставило его рывком поднять голову.

Серый войлок облаков прокалывал луч, единственный на весь город. Он косо тянулся издалека — от самого горизонта, скрытого за неровным лесом высотных зданий, и ложился на влажный тротуар неподалеку от машины. В его зачарованном круге, вся облитая светом, стояла она. И смотрела прямо на Эда.

Он даже слегка затряс головой: «Она же всегда ходит другой дорогой!..»

А девушка вдруг улыбнулась вопросительно и несмело.

Едва успев охватить взглядом ее не по сезону легкую юбочку и щемящую беззащитность открытых лодыжек, Эд почувствовал, как ответная улыбка сама собой расплывается на лице. И увидел, как девушка машет ему.

Не веря сам себе, он поднял руку для ответного жеста.

Время качнулось, сдвинулось… И вот она уже возле машины. Наклоняется, и сквозь ткань блузки проступает тоненькая белая бретелька…

Эд сглотнул и усилием воли переместил взгляд на лицо.

— Привет, — ее улыбка играла кокетством. — Ты за мной следишь?

Он поперхнулся заготовленным «Привет». Но ее светлые глаза были полны лукавства, и Эд с облегчением понял: шутит. Она просто шутит. Чертовка!

— Конечно. Садись, — он распахнул ей дверцу изнутри.

И она села. Спокойно и ловко, будто делала это каждый день.

А Эд повел машину. Быстро и уверенно, будто каждый день она вот так сидела рядом.

Поток на проспекте стал гуще и заставил сбросить скорость. На очередном светофоре красный поймал их в свой плен, гарантируя регулярные остановки.

Только Эда сегодня это совершенно не раздражало!

Его прекрасная пассажирка некоторое время сидела тихо, то посматривая за окно для приличия, то исподтишка изучая салон. И водителя. Но вот ее вниманием завладела модная магнитола, и, указав изящным подбородком в сторону черной блестящей панели, девушка спросила:

— Можно?

Эд, конечно, кивнул. И она нажала.

А он, с запозданием вспомнив, какая песня стоит первой, ощутил себя зеленым юнцом, пойманным с поличным при написании: «Саша + Маша »… Но было поздно.

Они ехали и слушали про «сердце и весну». Краем глаза Эд видел, как подрагивает уголок ее губ, пряча улыбку. И жар заливал его лицо. И побуждал глупо улыбаться в ответ. Невозможно было не улыбаться…

Вдруг на очередном светофоре он понял, что ясноглазая богиня на соседнем сиденье прямо, по-мальчишески, протягивает ему руку.

— Вероника.

Осторожно — самыми кончиками пальцев он принял эту теплую легкую руку и слегка сжал.

— Эд.

Они снова замолчали.

— Денег опять не возьмешь? — спросила Вероника, когда машину надолго зажало в пробке, уже за пару кварталов до института.

— Нет, конечно. Грабить при свете дня? Ну уж нет, для беззащитных дам я представляю опасность в другое время суток! — Эд поразился себе: из какого угла подсознания вырвалась у него эта сомнительная острота?!

Но девушка залилась звонким, рассекающим уличный шум смехом.

— Так ты, оказывается, не просто маньяк?.. Не только следишь, но еще и грабишь? — тем не менее к концу фразы ее тон стал пугающе серьезным. Невозможные яркие глаза пристально смотрели на него. Светлую — точно под цвет волос — бровь она картинно заломила.

Где-то внутри у Эда завозился зверек, щекоча своими крохотными коготками каждую мышцу…

— Точно. Так что порядочным девушкам со мной лучше не связываться, — он криво ухмыльнулся, сосредоточив все свое внимание на том, чтобы перестроиться в правый ряд, опасно подсекая грузовик. Тот отозвался на наглость обиженным ревом.

— Ты предпочитаешь беспорядочных? — ее взгляд блуждал где-то далеко — на фасадах домов, одетых по последней моде…

Казалось, она уже забыла собственный вопрос. А может, запоздало смутилась.

— Я предпочитаю тебя.

Вероника посмотрела на него неожиданно прямо и задумчиво, даже печально. Что совершенно не соответствовало ее юному возрасту — она должна была бы вовсю флиртовать со случайным знакомым, сыпать намеками и смутными обещаниями… однако только склонила голову набок и кивнула, глядя на Эда спокойно и изучающе.

Ему почему-то стало неловко, и он ухватился за первую попавшуюся мысль.

— Ты вчера успела?

— Да! — ее глаза опять налились смехом. — Заскочила в аудиторию в последний момент — уже ставили «н/б». Так что ты меня спас.

Эд кивнул с улыбкой.

— И сегодня тоже.

«Ты же не опаздываешь», — он поймал эту фразу за самый кончик и похолодел: мог так глупо выдать себя!

Но вот институт, совсем неподалеку, в очередной раз призывно распахнул двери, полный показного гостеприимства и готовый спрятать ее на целый день в своих бездушных недрах.

Эд поморщился. Поездка опять закончилась, едва успев начаться.

Пассажирская дверца щелкнула, и его лицо омыл прохладный ветер. В последний момент — одним носком туфельки уже касаясь тротуара, млеющего под ее случайной лаской, драгоценная гостья задержала движение.

— А завтра… ты меня не подвезешь… случайно? — в ее глазах опять плясали чертики.

— Случайно подвезу, — вздохнулось ощутимо легче.

— Спасибо, Эд, — улыбнулась она широко и просто.

— Пожалуйста, Вероника.

— Ника, — строго поправила она его. — Мне нравится, когда меня называют Ника.

— Хорошо, Ника.

Она кивнула и солнечным лучом выскользнула в приоткрытую дверцу, оставляя его в звенящем одиночестве. В машине, напоенной ее запахом.

Эд уронил голову на руль и просидел так несколько минут, наслаждаясь ощущением того, что его судьба еще почти здесь.

Шепча, пробуя ее имя на вкус: «Вероника… Ника…»

 

Каждое утро теперь начиналось с балансирования на тонкой грани безумия: а было ли вчера?

Действительно ли она, по-детски непосредственная и бессердечно красивая, садилась к нему в машину? Поправляла сбившуюся юбочку, смотрела в окно, смеялась, скучала… Блеск ее глаз опалял его до нежданной хрипоты еще только вчера… или просто привиделся в лихорадке?

И все равно, с уверенностью в прошлом дне или без, Эд ощущал себя на небесах.

Ему даже не было хорошо — ему было невыносимо!..

 

Очень скоро обнаружилось кое-что интересное.

Они только отъехали от остановки. Эд следил за бурным движением часа пик, а Ника деловито крутила ручку радио в поисках песен. Не сумев привлечь ее внимания, волны проскакивали одна за другой и тонули в эфире. Вдруг из океана треска и писка вынырнул скучный голос местного диктора: «…покушение на Соснихина, по последним данным…» И снова исчез.

— Верни обратно, — поспешно попросил Эд.

Ника непонимающе уставилась на него. Чуть пожала плечами и начала послушно перебирать радиоволны в обратную сторону. И вот среди статических помех мелькнуло: «…отрицает свою причастность…», но Ника уже провернула колесико дальше.

Уверенный в том, что сообщение подходит к концу, Эд почти грубо перехватил управление. Однако когда наконец нужная станция была обнаружена, из приемника послышалось только: «…это не помешает проведению анонсированной ранее налоговой реформы. А сейчас — светская хроника…»

Эд поморщился от досады и вдавил в пол педаль газа под скучный аккомпанемент утренних псевдоновостей от слегка гундосящего диктора.

— А теперь можно переключить? — в голосе Ники было искреннее недоумение.

— Переключай — про покушение уже кончилось.

— Какое покушение?

— На Соснихина вроде, — Эд кивнул на радио, активно вещавшее про очередную старлетку. — Хотя, может, показалось. Я точно не расслышал.

— А… — протянула Ника и, продолжив свою прогулку по волнам, добавила с выражением вежливой, но неглубокой заинтересованности: — И тебе любопытно это?.. Ну про Соснихина я имею в виду.

— Конечно. Президент все-таки, — он был полностью сосредоточен на дороге — какой-то урод в красном «опеле» подрезал их уже во второй раз.

— Президент чего?

Слова дошли до его сознания не сразу. Эд попытался представить человека, не знающего, кто такой Владислав Анатольевич. И не смог. Посмотрел на Нику.

— Ну… Просто президент. Страны. — Его рука очертила плавную дугу, чтобы предельно ясно объяснить, какую именно страну он имеет в виду.

— М-м… понятно, — равнодушный кивок в ответ не глядя — Ника продолжала сосредоточенно копаться в эфире.

Вдруг из динамика вырвалось: «…плачущее небо под ногами…» Радостно взвизгнув, Ника без стеснения присоединила свой нежный голос к хриплому карканью исполнителя и повернулась к Эду, светясь от минутного пронзительного счастья…

А он смотрел на нее, чувствуя, как губы сами собой расплываются в улыбке. И думал, что за чудо его Ника! Маленькая отшельница, не ведающая, кто президент ее страны.

Она была юна, волшебна, безупречна!

И принадлежала одному ему! Даже если еще не знала об этом.

 

 

Пикник

 

Пятница застала его врасплох.

Глядя на мерные движения ног Ники, когда та шла к машине своим легким, почти невесомым шагом, Эд вдруг с ужасом понял: завтра они не увидятся.

— Доброе утро! — Рыжеватая копна качнулась, скрывая ее улыбку и обнажая неприкрытое плечо. (И как она не мерзнет, одеваясь так легко? Ведь по утрам уже прохладно… Неужели — для него?!) — Давно меня ждешь?

— Не очень.

В противовес ей напряженный из-за только что сделанного открытия, он отъехал, стараясь смотреть на дорогу. И думал, думал, думал: что же делать? Чувствуя себя неопытным мальчишкой.

Неосознанно он начал сбавлять скорость. Потом тормозить. Потом откровенно пропускать вперед каждого желающего.

Но время все равно таяло!

На последнем светофоре машина надолго застыла в тянучке. Уже даже не обрадовавшись, подозревая — не поможет, Эд напоследок пытался хоть что-нибудь придумать. Лихорадочно и безрезультатно.

То ли из-за угрюмого молчания водителя, то ли под влиянием одного из своих необъяснимых импульсов, Ника неожиданно опустила стекло и воскликнула:

— Привет!

Уродливая черно-белая кошка, выглядывавшая в окно соседней машины, возмущенно ответила:

— Мэу-у-у!

— Да что ты! — включилась Ника с ходу, изображая сочувствие. И понеслось!

Она ворковала, а отвратительная лысая тварь блаженно жмурилась от последней ласки солнца, и топорщила усы, и самодовольно раздувалась от такого внимания.

–— Прямо за хвост? Вот паразит! Да, дорогая, дети бывают иногда ужасно невоспитанными!

Эд скрипнул рулем в раздражении от собственного бессилия — какая-то драная кошка крала их последние минуты!

— Да, за городом — совсем другое дело, я с тобой полностью согласна! Простор, природа… — Полупрозрачные в пронзительном утреннем свете, ее руки двигались, плели волшебные узоры. — Серьезно? Завтра? Ну не знаю… — улыбка в его сторону — ценой в несколько королевств. Оглушающе веская и с каким-то тайным задором.

Но вот, встряхнув тяжелым золотом волос, Ника снова отвернулась к своей усатой собеседнице…

Отчаяние подкрадывалось ближе. Что же делать? Что ему делать теперь, когда промелькнут эти последние кварталы и она исчезнет из его машины — и из его власти — на целых два дня?!.

Эд потер висок над дужкой очков.

— Значит, будет тепло? Ты уверена? Ну хорошо, — и, сверкнув горячими отблесками со дна невозможно зеленых глаз, Ника восторженно выдохнула: — Представляешь, нас приглашают на пикник!

Мир замер в сладком предвкушении… «Нас…»

Кошка вдруг обрела красоту и грацию, а притворный разговор — очарование и смысл.

Она приглашает его!

Сердце рухнуло в пятки. По телу приятной щекоткой прокатились тысячи искр.

Мелькнула мысль: а переживут ли они этот пикник?..

Но тут же бархатистая поверхность ее предплечья случайно скользнула по его пальцам, впившимся в руль. Иссушенным жаждой…

И все было решено.

Его правая бровь приподнялась. А губы сложились в усмешку.

— Замечательно. Передай, что мы обязательно придем.

Возмущенные гудки за их спиной прозвучали очень кстати. «Хонда» наконец поспешным рывком преодолела светофор, оставляя позади кошку вместе с соседним авто. Высунувшись далеко из окна, Ника кричала ей и всему суетливому, наполненному людьми проспекту: «Мы обязательно придем! До завтра-а-а!» — заставляя встречных водителей оборачиваться, опасно отвлекаясь — изумленно глядя на странную, хотя и безумно хорошенькую виновницу переполоха…

Эд притормозил в тени аллеи. Мчащийся мимо транспортный поток наполнял машину солнечными зайчиками, они ошалело прыгали по салону, забирались под ее белоснежную блузку, подсвечивая изнутри, лаская…

Ника не умолкала, говорила о пикнике. Когда, куда, как организовать…

Эд ее почти не слышал.

Он молчаливо удивлялся тому, как удачно все складывается. В происходящем угадывалась рука судьбы. А перечить судьбе, как известно…

— Так что приедешь ко мне в четыре, ладно? Я соберусь, и пойдем. Хотя…

Он поежился под порывом осеннего ветра, залетевшего в приоткрытую дверь. А может — под холодным, изучающим взглядом Ники.

— Хотя ты же не знаешь, где я живу, — она нахмурилась, продемонстрировав совершенно очаровательную складочку на лбу.

Внезапно захотелось поглубже запахнуть куртку. И выпить чего-нибудь согревающего.

— …Или знаешь?

Его окунули в прорубь. Оцепенение не спеша захватывало аорту, медленно, но верно приближаясь к сердцу… Все так же пристально глядя прямо в его преступную душу, Ника коснулась руки. Ледяной жар и обжигающий холод сплелись, лишая возможности дышать…

Эд отрицательно качнул головой.

А она вдруг улыбнулась — пронзительно и лукаво. Заливисто хохотнула.

— Ну конечно не знаешь! Ты же меня всегда на остановке ждешь! Но ты найдешь, это легко. У меня номер тридцать семь. Садовая, тридцать семь! Запомнил?

Еще бы он не помнил… Мало в его жизни чисел, которые было бы так непросто забыть.

— Найду. В четыре?

— Точно!

— И взять сметану?

— Сметану?! — светлые брови изогнулись, эхом повторяя вопрос. На дне зрачков плескалось абсолютное непонимание — так умеют удивляться только дети. И она, наверное, тоже скоро утратит эту способность…

— Ну как зачем? Для кошки.

— А-а-а! — искренняя лучезарная радость. — Да, обязательно возьми! Она будет очень рада. Ну все, до завтра!

— До завтра.

Ника уже взялась за дверцу. Но в последний момент неожиданно развернулась и потянулась к щеке Эда.

Ее губы легли на кожу раскаленным клеймом.

— До завтра! — повторила, пряча смешок, и мгновенно растворилась в толпе студентов, явно довольная произведенным эффектом.

Эд хмыкнул. Коснулся места поцелуя мелко дрожавшими пальцами и завел машину.

 

Он не мог отделаться от ощущения, что это все происходит с кем-то другим.

Это действительно он, зрелый и многоопытный мужчина, мчится сейчас на свидание к девчонке, за которой тайно следит уже около трех недель? Это он, прежде сводивший контакты с женщинами до тех, что предусмотрены природой, купил… букет и торт (причем лучшие, которые только можно было достать)?!.

Накануне, до последнего измочаленный нервным напряжением, Эд уснул прямо на своем раскладном стуле с биноклем в руке.

Его разбудил пронзительный крик ночной птицы. В полной темноте, еще не вырвавшись из сна, он испытал ужасное мгновение дезориентации — казалось, он летит с огромной высоты! Стремясь удержать иллюзию равновесия, он раскинул руки как можно шире. Пальцы разжались, ловя ночной воздух... И бинокль, очертив элегантную дугу и сверкнув напоследок отражением луны из своих призрачных линз, рухнул вниз.

Эд изумленно наблюдал его почти осмысленный полет, почему-то совсем не сожалея о потере этой в общем-то недешевой вещи. А после сплюнул вслед и заковылял вниз по лестнице, отяжелевший и плохо соображающий…

Дома, несмотря на дикое желание свалиться в постель и ни о чем не думать, он прилежно сел к рабочему столу. Но перед глазами вместо цифр и символов ее коралловые влажные губы бесконечно складывались в волшебное «Нас приглашают на пикник»… В конце концов он прекратил маяться дурью, наспех разделся и бросил усталое тело на неразложенный диван. К счастью, обошлось без снов…

И вот теперь, остановившись у ее калитки на совершенно законных основаниях и придирчиво разглядывая гладко выбритое лицо в зеркале заднего вида, Эд пытался взбодрить себя улыбкой. Но отражение в ответ недружелюбно скалило зубы, а на дне глаз легко читался страх…

Он обреченно вздохнул, надвинул поглубже очки и распахнул дверцу в осенние сады.

Погода была удивительной.

На фоне бездонного синего неба умирающая листва давала свой последний концерт — словно оперная дива на склоне лет искусно и печально перебирала оттенки-ноты: от слепящего золота до черного багрянца. А все тепло, накопленное за долгое жаркое лето, покидало землю, аккомпанируя — пронзительно вибрируя скрипкой, завершающей партию…

Эд шагнул во двор не задумываясь. И снова чуть не растянулся из-за перепада уровней.

В первый момент ему показалось, что в ее саду царит темнота — сплошной полог ветвей нависал совсем низко над маленьким двориком. Но стоило глазам немного адаптироваться, и стали видны потоки лучей, прорывавших сплетение крон. Живыми, шевелящимися нитями они рисовали узор на аккуратной лужайке у входа.

А вокруг… Справа, слева, за спиной вдоль забора, у дома и дальше, в таинственных дебрях старого сада, буйствовали хризантемы! Самые разные: белые с острыми иглами лепестков и пушистые желтые помпоны. Аккуратные, похожие на ромашки, и неряхи с растрепанной шевелюрой. Огромные рыжие шапки с атласно-белой подкладкой и мелкие, покрывающие целый куст вспышками красного, осыпающиеся горячими искрами на усталую землю…

Они почти заслонили старый деревянный дом с подслеповатыми окнами.

Все еще не отрывая потрясенного взгляда от охряного моря цветов, затопившего двор, Эд подошел к обшарпанной двери, когда-то давно покрашенной в голубой цвет, и протянул руку.

Но звонка не было, хоть он внимательно осмотрел всю стену вокруг косяка. Прежде чем он успел удивиться и этому, дверь открылась.

В простой красной рубашке, восхитительно оттенявшей горстку крохотных, едва заметных веснушек на носу, Ника улыбнулась ему, ослепляя.

— Привет! Ты раньше.

Все слова, заготовленные Эдом для начала непринужденного разговора, разом куда-то исчезли. Он отвел взгляд и неловко протянул ей букет.

— Привет. Это — тебе.

Но никто не спешил освобождать его от торжественной ноши. Или хотя бы — благодарить. Встревоженный паузой, Эд вернул взгляд на Нику. И похолодел.

Ее глаза были смертельно серьезны.

— Они же… мертвые, — голос опасно дрогнул, замерев на полпути между болью и гневом. Соскальзывая в сторону последнего.

Изящные розовые пальцы потянулись к букету и, помедлив в последний момент (точно боясь ранить еще больше), начали нежно теребить листья, оглаживать шелковые лепестки. Утешая. В полумраке прихожей дикая волна ее волос, алая рубашка и розы слились в одну огненную стихию, озаряющую извечный лик скорбящей мадонны…

Она смотрела прямо на него.

— Не дари мне мертвых цветов. Никогда!.. Обещаешь?

Эд сглотнул и еле слышно выдавил:

— Ладно.

А Ника вдруг заметила торт.

— Ух ты! Какой огромный! — громко и искренне восхитилась она, вмиг превратившись в юную легкомысленную девушку. Эд незаметно выдохнул с облегчением: слава богу, что хоть принадлежность торта к миру живых не вызвала у нее сомнений…

Тем временем она прижала букет к груди осторожно, словно больного ребенка, и мягким, прощающим тоном произнесла:

— Ну что ж, попробуем их спасти.

Проскользнула вглубь дома и почти сразу исчезла из виду, оставляя за собой звук тихо шуршащих шагов.

Эд снял очки, прищурился и неуверенно последовал за ней.

Дом был именно таким, каким он его себе и представлял: старость, сырость и явное отсутствие мужской руки. Многочисленные запыленные кружевные салфетки на всех горизонтальных поверхностях, выцветшие безвкусные репродукции на стенах и, конечно же, целая армия растений — в кадках, ведрах, банках из-под краски (и даже в причудливо изогнутых грампластинках!) лишь усиливали отчетливый налет запустения…

Пробираясь по коридору, Эд то и дело цеплялся за зеленых обитателей дома, а на пороге комнаты, откуда доносилось тихое воркование Ники и журчание воды, споткнулся о какой-то совсем уж крохотный экземпляр и едва не упал, пребольно ударившись большим пальцем ноги о дверной косяк. Ругаясь сквозь зубы, он запрыгал в проеме от боли, ловя равновесие и стараясь не испортить торт…

На кухне спиной к нему, ласково приговаривая, Ника обрезала кончики стеблей роз огромными ножницами, а вода лилась в ту самую, хорошо знакомую ему, садовую лейку, стоявшую в раковине. Закончив, Ника тонко улыбнулась.

— Идем.

И повела его через кухню на застекленную веранду, а оттуда — в сад.

У Эда перехватило дыхание. Это был тот же уголок — под покрывалом бархатной травы и в окружении густой лиственной занавеси.

Словно чувствуя его потребность (еще раз увидеть, но уже вблизи), Ника шагнула вперед на полянку, залитую солнцем. И, нестерпимо сияя в лучах, склонилась с лейкой над своими питомцами, застывшими в немом благоговении перед ней — божеством, дарующим жизнь…

Глаза Эда взметнулись вверх — к ажурному плетению ветвей, разыскивая прорезь, благодаря которой он совсем недавно проникал в этот крохотный мирок… и не находя.

— Держи!

Он обалдело уставился на лопату, вдруг очутившуюся в его руках.

А Ника тоном прирожденного диктатора заявила:

— Мне нужно девять маленьких ямок. Вот там. — Небрежный взмах рукой.

Эд растерянно моргнул несколько раз, посмотрел на ее твердо сжатые губы. И покорно принялся за работу.

Когда девять ямок разного размера и глубины выстроились кривым рядом вдоль дорожки (а что еще могло получиться у него, впервые державшего лопату?), Ника опустилась на колени замедленным изящным движением. Разложила цветки по лункам, полила и стала укутывать землей, погружая свои чудесные руки в ее грязную плоть.

Имело ли это занятие какой-то смысл сейчас — на переломе осени?.. Эд не решался спросить.

Коричневые комья липли к пальцам, пачкали рукава, но она, казалось, ничего не замечала и только тихонько напевала себе под нос что-то простое, но необыкновенно искреннее, похожее одновременно и на старинную песню, и на детский стишок…

— …в землю пустишь корешок, будешь строен и высок…

Обворожительная улыбка оборвала почти неслышное пение.

— Спасибо, что помог. Теперь они справятся, — без малейшей насмешки произнесла Ника. Резкий запах развороченной земли удивительно гармонично сочетался с ее собственным — цветочно-хмельным.

Эд кивнул, стараясь выглядеть таким же серьезным.

Только теперь Ника бросила взгляд вниз, на свои руки, и раздраженно мотнула головой.

— Ну вот, опять испачкалась! Подожди, я сейчас переоденусь, и мы пойдем.

Она была уже у дома, когда Эд спохватился.

— Куда пойдем?

— Как куда? — засмеялась, обнажая розовые, как леденцы, десны. — На пикник!

— А разве мы не здесь будем? — Эд старался говорить как можно небрежнее, чтобы не выдать себя — не показать, насколько не хочется ему уходить из волшебной страны своей садовой феи!..

— Здесь? В саду? — опять золотистый смешок. — Ну что же это будет за пикник! Нет… Мы пойдем в другое место! — она загадочно улыбнулась, прыжком преодолела две ступеньки до веранды и исчезла в доме.

Эд вздохнул и повернулся к саду.

Сначала он вежливо рассматривал растительность, часть которой готовилась к долгой зимней спячке, а часть — к смерти. Но очень скоро ему надоело. Все они были одинаковы. Все — бессмысленны! Без своей очаровательной хозяйки…

Он вспомнил о призрачном окне. Стремясь обнаружить его, он обошел двор, но поймать правильный угол обзора никак не удавалось. Наконец, привстав на цыпочки под орехом и вытянув шею изо всех сил, он разглядел-таки светлое пятно. А в нем — далекий силуэт многоэтажки. Конечно, было слишком далеко, чтобы различить свисающие куски арматуры и пустой проем на верхнем этаже, в котором он провел столько часов, полных счастья и мучительного ожидания…

Но тогда откуда же это ощущение, что кто-то наблюдает за ними?! Прямо сейчас. Из того самого окна!..

Мелодично скрипнула дверь.

— На что ты там смотришь? — Ника была уже здесь — в длинном платье и курточке с капюшоном, до смешного напоминающая эльфенка на пороге взросления. Она легкомысленно помахивала корзинкой, собранной для пикника, усиливая сходство.

— На деревья. Они очень старые, правда?

— Честно говоря, не знаю. Они такие, сколько я себя помню. Хотя, наверное, это только кажется — я ведь поселилась тут, когда мне было шесть.

Они медленно двинулись по еле заметной тропинке, ныряющей в садовые дебри.

В последний момент, покидая пышный ковер ее тайного дворика, Эд невольно оглянулся. Он не мог отделаться от ощущения, что чей-то взгляд давит на плечи. Но кроны молчали, дом близоруко щурился темными окнами. Лишь в пестрой кулисе кустов чудилось движение — легкое, но оттого не менее зловещее… Ветер?

В один прыжок Эд догнал удалявшуюся Нику и взял у нее корзинку, а ее освободившуюся руку — в свою. Так было спокойнее. Она посмотрела на него с улыбкой, заставившей екнуть сердце.

Чтобы скрыть волнение, он решил поинтересоваться чем-то совсем невинным:

— И почему же ты сюда переехала?

— Мои родители умерли.

От неожиданности он сбился с шага и почувствовал себя ужасно глупо. Что там вообще положено говорить в таких случаях? Что очень жаль?..

Но Ника, судя по всему, не ждала комментариев.

— В автокатастрофе. А здесь жила моя бабушка, и она меня забрала, — долгая пауза. — Ее тоже нет уже пять лет.

Ни фига себе пикник начинается! Эд судорожно подыскивал по-настоящему безобидную тему для разговора.

— И не страшно тебе тут одной жить?

— Нет, конечно! — она качнула головой с искренним удивлением. — Это же мой дом. — Ее волосы свободно рассыпались по спине, и Эд впервые понял, что она их никогда не закалывает. Дьявольски красивая привычка! — А ты давно в городе?

— Год.

Она пронзительно улыбнулась. Не успел Эд подумать, чем же рассмешил ее такой простой ответ, как Ника указала пальцем за поворот дорожки.

— А она сегодня лучше выглядит, правда?

Там, прямо посередине прохода, сидела маленькая кошка. Черничного цвета, голубоглазая, она низко припала к земле и смотрела на них немигающим взглядом плюшевой игрушки. Ничего общего с той уродливой тварью из машины. Но раз Ника решила, что так будет интереснее…

Улыбнувшись в ответ, Эд поддержал ее игру.

— Определенно!

Кошка потянулась, зевнула, покрасовавшись острыми белоснежными зубками и розовым язычком, и беззвучно помчалась вперед.

Ника, хохотнув, тут же устремилась за хвостатой проводницей!..

Эд тащился за ними, как на привязи, находя этот бег сквозь заросли детским. И даже глупым — к саду начал примешиваться лес. Деревья (а вместе с ними и кустарники) становились все гуще и выше, доставая до небес тонкими ветвями, пока окружающий пейзаж не показал свое истинное лицо — сквозь колючий подлесок, заступавший тропинку, приходилось уже продираться.

Но теплая ладошка, зажатая в его руке, норовила выскользнуть… И он ускорял шаг. Шелковистые летящие пряди тянулись к его лицу, дразня, опаляя щеки… А кусты смыкались плотнее, заставляли опасно сближаться… И очень скоро в мире не осталось ничего, кроме этой сладостной, завораживающей погони!..

Но заросли вдруг кончились.

Эд растерянно моргнул — он никак не предполагал, что за тесным переплетением кустарников и старых деревьев скрывается такое огромное пространство.

Прямо перед ними за глубокой балкой, прячущей топь под сухим тростником, раскинулось поле. На его краю, опасно накренившись и цепляясь из последних сил, но все равно сползая вниз, рос огромный невообразимо старый клен. Его оранжево-красная крона уже значительно поредела под ветрами — опала на землю ярким тяжелым ковром…

Конечно, с высоты шестнадцатого этажа за садами угадывалось голубоватое шевеление поля, но… Похоже, черта города была не так уж и далеко, каких-то полчаса пути.

Ника воспользовалась его замешательством и ускользнула — понеслась вслед за кошкой, почти не касаясь земли. Прямо к хлипкому мостику через балку.

Едва увидев эти полусгнившие доски, Эд понял, к чему идет. Но до последнего надеялся, что интуиция его подводит.

И, конечно же, кошка вскочила на них! Преодолела одним уверенным прыжком, а затем нетерпеливо замерла на противоположной стороне, поигрывая хвостом и словно интересуясь: ну? в чем дело?

Ровно с тем же выражением к нему обернулась и Ника. Ухватила за руку и, не задумываясь ни на секунду (и даже не сбавляя темп), рванула вперед!

Эд старался не думать, что у них под ногами. И не дышать.

Однако они очутились на другой стороне быстрее, чем вдох понадобился ему по-настоящему. Он только бросил взгляд через плечо на доски, которые отчаянно раскачивались, скрипели и рассыпали трухлявые щепки по дну балки… С ума сойти, им же еще и возвращаться!

Но страх исчез, стоило лишь обратить лицо к полю.

По его гладкой спине из ковыля, страстно смешавшегося с забытой пшеницей, катились волны и замирали неподалеку — не смея коснуться заветного берега, где стояли Эд и Ника, зачарованные, объятые магией бездонных ветров. Океан нехоженых осенних трав простирался до горизонта, глуша своим золотистым шуршанием все звуки мира…

Казалось, это был его край.

Сам того не замечая, Эд шагнул вперед, сорвал травинку и снова замер, задумчиво глядя вдаль. Неслышно подошедшая сзади Ника взяла его за руку и прижалась к плечу извечным жестом близкой женщины.

— Здесь удивительно, правда?

— Да, очень красиво.

— Не просто красиво, — ее глаза на миг стали далекими и отсутствующими. — Удивительно. Но когда-нибудь будет еще… — вдруг метнувшаяся слева тень отвлекла ее. Ника живо воскликнула: — Эй, погоди!

И бросилась догонять кошку, с несчастным видом трусившую в сторону леса. Некогда гордо поднятый хвост волочился по земле.

— Ну подожди, ну куда ты? А как же сметана?

Кошка вмиг была поймана, водворена на руки и приласкана.

С ней, старательно изображающей из себя послушное домашнее животное, Ника направилась к месту, где трава стелилась особенно мягким, приглашающим ковром…

Эд вспомнил наконец, зачем они здесь. И понес корзинку со снедью туда же.

— Сначала покормим тебя. Ты же нас привела, так что заслужила! — проворковала Ника, как заботливая мамаша, и принялась разгружать корзинку на цветастый плед, служивший им покрывалом, время от времени отводя в сторону лапу, норовившую помочь.

Бутерброды, сок, склянки со специями, бутылка вина (на удивление неплохого), что-то завернутое в промасленную бумагу, куски торта в коробке, бокалы, салфетки… Как могло это все поместиться в тщедушной корзинке?!

Эд стоял молча, жуя травинку и откровенно наслаждаясь моментом — тем, что здесь и сейчас они только вдвоем. Если не считать кошки.

Ее ангельская внешность таила поистине адские глубины аппетита — в округлившемся животике быстро исчезло все содержимое банки сметаны, принесенной Эдом. Даже он сам, проголодавшийся от прогулки (а еще больше — от переживаний, тлевших внутри), выглядел бледно на фоне усатой бесстыдницы. Что уж говорить о Нике, которая ела, похоже, только из вежливости — так иногда едят дети, чтобы не обидеть того, кто запихивает в них очередную дозу протеинов с витаминами…

Солнце коснулось поля и застыло, медля с закатом — не желая отрывать свои лучи от Ники, заигравшейся с кошкой. Та, довольная до невозможности, то ловила пряди, оживавшие под легкими порывами ветра, то переворачивалась на спину, брыкаясь и покусывая ладонь — ониксовую в потоках теплого света. Расслабленно облизывала невидимые остатки угощения с изящных пальцев, мурчала, обвивала запястье, оттеняя своим чернильным мехом полупрозрачные жилки… И вдруг хватала тонкую ткань платья! Несколько раз даже слышался угрожающий треск, и тогда Ника, громко смеясь, начинала отдирать ее острые коготки…

Эду казалось, что он видит сияющие полосы, которые оставлял разыгравшийся зверек на ее бархатной коже.

Внезапно он ощутил мучительную необходимость быть к ней ближе. Настолько, насколько это возможно.

Голову затопил хмельной шум. В кончиках пальцев заискрилось возбужденное ожидание…

Но парочка была увлечена собой: не замечая его состояния, Ника все развлекала проклятую кошку, а та скалилась, издеваясь — глядя прямо ему в глаза с намеком: нет, тебе она не достанется!..

Эд с каждым вдохом мрачнел. И обрывок травинки в его губах двигался часто и нервно.

Становилось прохладнее. Но в противовес истончавшемуся теплу на небесах разгорался пожар — все оттенки радуги, от нежно-золотистого до травяного, отражались в розовых облаках, перемешивались с глубокой синевой вечернего неба, звучали единым аккордом, завершающим суетность дня… Западный ветер, который в это время года просто обязан нести с собой пронизывающий холод и отчетливое дыхание смерти, оказался на удивление теплым. Его ласкающие прикосновения рождали на коже Эда легкий зуд. Заставляли сердце биться чаще.

Наконец, поглаживая присмиревшего зверька и вглядываясь в простор темнеющего поля, Ника тоже затихла.

Эд, не отрываясь, следил за ее пальцами, медленно скользившими сквозь шерсть, теребившими нежные кошачьи уши. И едва сдерживался, чтобы точным ударом не отшвырнуть мохнатый клубок, оказаться у ее ног и одним рывком…

— Наверное, уже пора, — она вдруг посмотрела на него без улыбки, каким-то на удивление трезвым и напряженным взглядом.

Кошка испуганно пискнула и размытой тенью метнулась в сторону, оставив на ее предплечье тонкий белый след. Эд с усилием сглотнул и отвел глаза.

— Да, наверное.

Он с запозданием понял, что почти весь вечер они провели в молчании. Странный вариант для вечернего пикника с юной девушкой. Но что уж теперь…

Ника стала на колени и потянулась вперед за бумажной тарелкой. Неожиданный порыв ветра игриво отбросил тарелку подальше от ее ищущей руки и взметнул яркую юбку.

Под которой ничего не было.

Эд успел подумать только: каким раскаленным стал вдруг воздух — как в саванне… И его руки сами собой легли на мягкие округлости ее тела, а губы припали к жаркому солнцу меж упоительно бархатистых ягодиц…

 

Голова раскалывалась.

Эд пережил немало болезненных пробуждений, связанных с недостатком самоконтроля накануне. Но это грозило побить все рекорды.

Чудовищным усилием воли он приоткрыл один глаз… и тут же застонал — в мире было слишком много света для бедного Эда!..

Что же такое, дьявол побери, он вчера пил?

Воспоминание помедлило мгновение и затопило до краев: горящая кожа, ее пот на его ладонях, привкус меда на губах и долгое, долгое колыхание трав вокруг…

Сон?

Он замер под ненадежным прикрытием одеяла, боясь шевельнуться. Боясь быть обнаруженным. Глаза наконец открылись… Но разве можно было им доверять?!

Чужие обои в мелкий цветочек и потолок — грязный и кое-где покрытый островками плесени. И окно. Эд не знал этого окна!

Ноги подогнулись. Он сел в кровати, пытаясь ухватить взглядом хоть какую-то деталь, способную объяснить ему, где он находится и что с ним случилось вчера.

Из угла подслеповато щурился громадный черный комод, казалось, удивленный присутствию Эда не меньше его самого. А прямо перед ним на тумбочке, в углу и на окне расположились… цветы.

Он выдохнул, чувствуя, как разжимается ужасная рука и выпускает его сердце…

Но тут взгляд скользнул вправо. И заледенел, прикованный к фигурке, похороненной под белоснежным сугробом одеяла. На какое-то призрачное мгновение Эд перестал существовать в этом мире…

А потом долго смотрел на маленький холмик среди безжизненных просторов постели. И не мог протянуть к нему руку.

Он помнил только вечер. И неожиданный конец пикника. Но как они добрались сюда… А ведь идти было не близко! Тем более — в темноте. Некстати вспомнились трухлявые доски… Ну не мог же он пройти по ним в бессознательном состоянии!

Но что бы ни случилось вчера, вот она — рядом. Надо всего лишь сдернуть покрывало… Вот только взбесившиеся руки отказываются подчиняться разуму.

Наконец, преодолевая отчаянное внутреннее сопротивление, Эд все-таки решился. Отдернуть покрывало сразу не вышло — пришлось малодушно тянуть за край, каждый миг надеясь — и до холодного пота боясь! — увидеть то, что может под ним скрываться…

Еще миллиметр. Еще. Еще… Край подушки. Но почему не видно ее волос? Они должны были бы разметаться в беспорядке по всей постели! И почему не слышно ее дыхания в этой пронзительной утренней тишине?!.

Прежде чем окончательно сойти с ума, Эд резким движением отшвырнул от себя покрывало!

И задохнулся, нелепо хватая ртом воздух — как утопленник, спасенный за мгновение до смерти. На кровати лежала небрежно скомканная простыня.

Навалилось черное отчаяние. Эд сполз на пол, обхватив голову и раскачиваясь из стороны в сторону. Перекатывая мысли: что он наделал вчера? И было ли оно — вчера?.. И была ли она?

Последний вопрос хлестнул его. Помог подняться и побрести по пустому враждебному дому.

Яркое солнце из окон изобличало ее отсутствие лучше любого судьи, слепило глаза, заливая слезами, и немилосердно жгло горло… Входя в кухню, Эд задел крохотный черенок в майонезной баночке и долго тупо смотрел на него, не в силах понять, что это значит и почему сердце заходится от боли…

Ноги сами знали, что делать, и вынесли его к выходу. Дверь была распахнута. В ее черной раме мириадами тонких лучей яростное солнце заливало сад (ее сад!..). Эд отшатнулся, совершенно беспомощный перед силой этого сияния…

И вот тогда, сквозь шорохи осеннего утра, трели перелетных синиц и шепот воды (льющейся в красную лейку), ощущая, как колени наполняет предательская слабость, а к горлу подкатывает влажный ком, он услышал смех.

Впился рукой в косяк. Долго стоял с закрытыми глазами, наслаждаясь звучанием ее голоса и тем, как медленно и безвозвратно уходит из души жуткое чувство непоправимого…

А потом шагнул к ступенькам, ведущим с веранды в сад.

Ника стояла спиной к нему в полупрозрачной сорочке. Подсвеченная солнцем — золотистый ангел, она склонилась над розами, посаженными вчера. А цветы, абсурдно живые, тянулись к ней — защитнице слабых, подставляя каждый листок под мягкое поглаживание пальцев…

Наконец она его заметила. Лукаво улыбнулась, держа лейку косо и не замечая, что тонкая струйка льется прямо в ярко-красный цветок.

— Привет! Смотри, они совсем ожили.

Пошатываясь от счастья, Эд улыбнулся. И подумал, что теперь, кажется, он тоже — жив.

 

 

Романс

 

Время шло. Нет, оно летело! Суетилось непоседливой птицей, то надолго исчезая в идиллической голубизне неба, то возникая вновь в самый неподходящий момент, вызывая отчетливое желание отогнать его прочь — чтобы не мешало…

По утрам, просыпаясь в спальне, где со всех горизонтальных поверхностей в пределах досягаемости света на него глазели десятки маленьких и больших, глянцевитых и матовых, серебристых и изумрудных, вьющихся и горделиво-стройных хлорофилловых соседей, Эд все еще иногда испытывал минутное замешательство. Отрывал голову от подушки и растерянно оглядывался…

Но открытое настежь окно впускало косые лучи и горькие ароматы осени. Напоминая о сказке.

Осторожно, чтобы не нарушить ее — удержать это хрустальное равновесие, Эд поднимался и шел на кухню, морщась от холода — Ника говорила, что не может спать в комнате, где «не слышно» ее цветов (видимо, небольшая оранжерея, в которую она превратила дом, чем-то ее не устраивала)… А он почему-то ничего не мог возразить. Да и, с другой стороны, это же был ее дом.

Последняя мысль обычно ввергала Эда в долгую, трансоподобную задумчивость…

На кухне его ждал кофе. Сбежавший и намертво прикипевший к конфорке — уже коричневой от подобных издевательств. Щурясь от непонятного удовольствия, Эд наливал в чашку черную жижу, оставшуюся в кофейнике, поглубже запахивал махровый Никин халат (в цветочек, естественно!) и направлялся к выходу в сад…

Пока ее не было видно, сердце стучало часто и неровно. А потом…

Чуть одетая — с голыми руками или вовсе — в неглиже, она не замечала его мучительно долго. Ходила от одного зеленого счастливчика к другому, глубоко увлеченная своими обычными хлопотами: поливала, гладила листья и, светясь от восторга, заглядывала в их сияющие лица. Эду казалось: все цветы в этом волшебном саду — только ее отражения, только искры от яркого пламени ее юности и красоты!..

Он садился на скамейку, которую собственноручно вытащил под орех (на траве, холодной и мокрой от утренней росы, Эд пить кофе отказался наотрез), а Ника наконец, уловив это движение и ослепительно улыбнувшись, направлялась к нему. Садилась рядом, прислонялась плечом и надолго замирала, глядя вдаль.

Эд начинал тихо тлеть — даже сквозь одежду его опалял нежный, но ощутимый жар ее присутствия… Эти десять молчаливых минут плыли — каждый раз немного разные и всегда слишком долгие.

А затем она бросала на него быстрый, слегка извиняющийся взгляд и так же молча уходила в дом. Отслеживая плавное покачивание ее бедер под невесомой тканью, он торопливым глотком допивал кофе (прихватывая гущу, но не чувствуя этого) и спешил за ней.

Потому что у них было только утро.

Она же опять исчезнет на целый день! Бессердечно оставит его одного в мутной дымке сладостных ускользающих видений.

Утро следовало использовать с толком!

Но когда он достигал спальни, Ника уже начинала переодеваться — сбросив все, стояла у старенького шкафа под бесстыдно яркими лучами из распахнутого окна, забыв (или не заботясь?), что кто-то может ее случайно увидеть. Она думала: что бы сегодня надеть… Ее взгляд рассеянно скользил по содержимому шкафа. Руки медленно перебирали узорчатые и однотонные ткани, задумчиво ласкали череду юбок в углу — походя, не обращая внимания, как те призывно колышутся в ее розовом сиянии: выбери меня! Ну пожалуйста!

Эд полулежал на кровати, зачарованно наблюдая за ее девическим священнодействием. Пожирал ее глазами и оттягивал момент сладостной феерии, когда он наконец коснется губами этих сахарно-розовых сосков!..

Но Ника не замечала его. Или делала вид, что не замечает. (Хотя ему казалось, что невозможно не заметить его, возбужденного до взрыва, на этих дымящихся от нетерпения простынях!) Она никогда не торопилась. Слегка покачивала бедрами, прикладывая к себе очередное плиссированное очарование, вызывая неповторимую игру света и тени на безупречной спине. И тихий глубокий рык из глотки Эда.

Она была невыносимо, безумно, дьявольски притягательна!

И зачастую, не в силах более сдерживаться, он срывался с места, взметая целый ворох разноцветных нарядов, путаясь в них… И, обрушивая ее на кровать, вгрызался в карамельную плоть!..

А порой она внезапно поворачивалась к нему, почти готовому к броску, словно только что обнаружив незнакомого мужчину в своей спальне. Эд ловил на коже холодный отблеск ее неожиданно строгого, изучающего взгляда. Но через мгновение тот таял — словно и не было, и она, юная обнаженная богиня, грациозно опускалась на колени перед ним. Отбрасывала тяжелую волну волос, касалась его губ самыми кончиками теплых, пахнущих кофе пальцев… И скользила все ниже и ниже, прочерчивая на его теле горящую дорожку, парализуя…

В такие моменты перед самым обрывом всех мыслей у Эда мелькало только одно: «Этого не может быть...»

Безусловно, этого просто не могло быть! Ведь спустя каких-то двадцать минут она, отстраненная до неузнаваемости, полностью одетая и легкая, как подхваченная случайным порывом ветра пушинка, вылетала из его машины за квартал до института. И равнодушно бросала его до вечера.

Эд закрывал глаза и долго не двигался с места. Храня ее вкус на кончике языка. Боясь потерять золотую тяжесть ее последних (в это утро! только в это!) объятий... Он знал, что плавное течение времени вернет ее. Но сейчас, в смутной дымке нарождающегося дня, его счастье казалось таким… призрачным. Таким далеким.

 

Спасательным кругом неожиданно стала работа. Безнадежно заброшенная в сумасшедшее время слежки, она теперь вдруг обрела твердый фундамент — распорядок дня. Эти бесконечные часы до окончания занятий Ники следовало чем-то заполнить. Кроме того, было очевидно, что жизнь с юной девушкой потребует расходов, а значит, нужно сосредоточиться…

Но Карьера в Великой Корпорации пала прахом, конечно. Даже несмотря на квалификацию Эда. Слишком уж много он возомнил о себе и своей незаменимости (слова шефа-козла). Поэтому теперь активно прощупывал связи в поисках нового места — звонил, рассылал резюме. И соглашался на каждую, самую пустяковую подработку, мелочь — в ожидании…

Однако за клавиатурой в привычной домашней обстановке он все равно ловил себя на том, что мысли незаметно сворачивают в запретную сторону. Это ужасно раздражало. Доводило почти до бешенства! Ведь он давно не юноша. Умеет контролировать себя. Да и она уже в его полном, безоговорочном распоряжении!..

Но, словно в насмешку, проклятые мысли уносились то к щемящей розовости утра (сегодняшнего? вчерашнего?), то к ее неизвестному окружению в стенах института.

И последнее было невыносимо!

Эд видел сотню мальчишек — переполненных гормонами сопляков, дышащих ей в затылок, следующих за ней по пятам. Обливающихся потом и фантазиями — беспомощно-щенячьими, не вмещающими и сотой доли ошеломительной правды о ней! И вся эта прыщавая благоухающая нерастраченным тестостероном армия шаталась за ней в его воображении, похрустывая обертками предназначенных ей сладостей, и улыбалась (непременно) кривыми зубами…

Эд нервно поглядывал на часы, пытаясь трансформировать непонятные знаки на циферблате в простой ответ: когда? Уже скоро?..

 

Ника сводила его с ума. В прямом смысле слова.

Безо всякого предупреждения вдруг бросалась сравнивать Бодлера с Пастернаком. Или анализировать раннее творчество Гюго. Или еще хуже — долго и нудно рассуждала о роли импрессионизма в художественной школе шестидесятых…

В такие моменты, разом забыв об уже почти привычном безмолвном преклонении, Эд злился. Никогда прежде не жалуясь на свой культурный уровень, он ощущал себя ущербным провинциалом, неспособным поддержать элементарный (для кого-то) разговор. В ответ на все ее глубокомысленные вопросы он, спасаясь, лишь невнятно мычал…

И тут же, после «великой Пьеты Микеланджело ди Буанаротти, которая, несомненно, является водоразделом между кватроченто и Высоким Возрождением», в ее удивительно правильной речи неожиданно проскакивали словечки из дурацкого молодежного жаргона. В сочетании с ее (в остальном) полуаристократическими манерами это выглядело настолько дико, что Эду порой хотелось отшлепать ее, как нашкодившего котенка!

Но стоило ему представить свою руку приклеивающейся со смачным звуком к теплому полукружию ее ягодицы… И машина неуправляемо виляла под громкие сигналы соседей по потоку. А Эд, лихорадочно вцепившись в руль и нервно кося на удивленную невольную виновницу его состояния, пытался уйти от столкновения…

 

— Останови!

Нога Эда врезала по тормозам. Сама — столько пыла и боли было в голосе Ники.

Сегодня он забрал ее, как и всегда, на условленном месте — в конце институтской аллеи, там, где заканчивается толстый шуршащий ковер кленовых листьев. А до этого (как и всегда), держась за руль, пережидал волну удушающе-дурных предчувствий, пока высокие двери выпускали поток чужих, ненужных людей… Но вот она скользнула сквозь толпу, хлопнула дверцей и осветила салон улыбкой. Эд зарылся носом в щекочущие волосинки, вдыхая как можно глубже — до боли запах рыжих осенних цветов. И в тот же миг все в мире стало оглушительно прекрасно!..

Так откуда же теперь, посреди их счастливого полета домой, это лицо ребенка, оскорбленного несправедливостью?!

Эд припарковался раньше, чем понял причину. А увидев, пожалел, что остановился.

На краю тротуара, привалившись спиной к высокому бетонному забору, сидела местная безногая нищенка. У ее культей, обернутых драной мешковиной, лежала картонная коробочка с мелочью, разбухшая и утратившая форму от пережитых дождей. Покачивая ужасающе грязной шляпкой, заломленной с печальным кокетством, и дирижируя иссушенными коричневыми кистями, нищенка негромко напевала.

Место не было людным. Здесь мог расположиться только тот, у кого не оставалось никакого другого выбора.

Ника одним рывком очутилась на улице — прежде, чем Эд успел сказать хоть слово. Он сморщился. Мало ли чего может наговорить эта бомжиха Нике — домашней, нежной, непривычной к грубости… Однако выбора не было — взялся за ручку и он.

А Ника уже сидела на корточках прямо напротив нищенки, подвернув юбку, едва не на земле. И, подходя ближе, Эд чувствовал, как с каждым шагом все выше ползут брови — его золотоволосая принцесса… подпевала старухе!

Мелодия была протяжной и унылой. Незнакомой. Он прислушивался, силясь узнать песню, но гортанные звуки никак не складывались в слова. Только остановившись рядом со странной парочкой, Эд с удивлением понял, что пели они не на русском. Что-то очень далекое… Португальский?

Вдруг Ника оборвала пение на пронзительной, с подвыванием, ноте, никак не вязавшейся с юной девочкой, сидящей по-птичьи возле безногой старухи.

Потрясенный, Эд не смел вдохнуть.

А нищенка, едва окончив свою партию, разрыдалась. Она порывалась что-то сказать Нике, но как часто бывает у женщин в истерике, не могла ни слова выдавить и только заливалась слезами еще больше…

Ника же, совершенно убитая (видимо, не ожидая такой реакции), изо всех сил старалась ее успокоить — поглаживала по плечам, тихонько что-то говорила. Наконец, когда рыдания сменились судорожными всхлипами, она схватила нищенку за скрюченные иссохшие кисти, наклонилась к ней совсем близко и шепнула на ухо пару слов. Старуха затихла.

И в этот момент, к изумлению Эда, Ника поцеловала ей руки. А затем принялась рыться в сумочке.

Старуха замотала головой, опять ударяясь в слезы. Но Ника очень серьезно посмотрела на нее и вложила помятые купюры (все что нашлись — почти полстипендии) своими кукольными аккуратными пальчиками в грязные руки нищенки.

Не в силах поверить счастью, та без конца переводила мокрые глаза с бумажек на благодетельницу и обратно.

Неожиданно Ника улыбнулась — свободно и легко. Поднялась и пошла прочь к машине, помахав напоследок старухе. Эд несколько секунд тупо смотрел ей вслед. Потом спохватился и поспешил за ней…

Он почему-то очень боялся, что Ника сейчас заплачет, и не решался завести. А что сказать — не знал. Так и сидел, глядя прямо перед собой, пока среди этой мучительной неловкости не прозвучало очень тихое и очень спокойное:

— Поехали.

С необъяснимым облегчением он повернул ключ зажигания…

Весь путь до ее дома они молчали, и только остановившись, как обычно, чуть дальше калитки и заглушив мотор, Эд решился произнести:

— Ты зря это сделала.

Никакой реакции. Глаза Ники смотрели куда-то в невообразимую даль.

— Она — пьяница. Сегодня же все спустит!

Даже веки не дрогнули.

— Ноги потеряла тоже по пьяни — уснула на улице в мороз. Еле спасли.

Медленно, очень медленно повернулась ее голова, обрамленная золотым нимбом волос. Но глаза смотрели прямо и холодно.

Эд даже не был уверен, что она его слышала. А повторить не хватало духу.

— Откуда ты знаешь? — Совершенно спокойное лицо.

И ощущение ледяного комка, который неожиданно затолкали за пазуху Эду.

Что если она сейчас скажет: видеть тебя больше не желаю — и выйдет из машины? Что ему делать тогда?!

По спине поползла струйка пота…

— Знакомый рассказывал. Он тогда в больнице санитаром работал. Ехали, он заметил ее из окна и рассказал.

Видение Кости, сидящего в этом же салоне (на ее месте!), проплыло, как кадр из старого фильма… Неужели это тоже было — с ним?..

— Я-а-а… не знала, — Ника качнула головой и наконец начала оттаивать. — Но все равно! Она же такая… такая… бе-е-едненькая! — протянула тонко, как голодный котенок. Слезы вдруг заполнили глаза до краев. — Мне ее так жаль!

Эд не заметил, как схватил и крепко прижал к груди ее — маленькую испуганную девочку, мелко дрожавшую от боли… За чужого человека.

Ее губы были прохладными и безвольно-мягкими. Но совсем недолго.

 

Их вечера отдавали почти семейным спокойствием.

Тормозя у огромного куста шиповника, стерегущего ее забор, Эд уже не оглядывался — поборол абсурдную привычку опасаться, что его заметят. Он пропускал Нику в калитку и, глядя, как мягко натягивается платье на ее ягодицах, изумлялся: « Неужели моя?..»

Иногда она что-то готовила. Время от времени — даже вкусно. Но чаще его юная подруга напрочь забывала о таких мелочах полусупружеской жизни, как необходимость кормить своего мужчину. Летела в сад, весело отмахиваясь от попыток Эда поймать ее где-нибудь по дороге — не в спальне, так в коридоре.

Провожая ее зачарованным взглядом голодного самца, он тяжело вздыхал… И плелся на кухню сооружать омлет. А перед тем как в одиночестве усесться за тарелку, выходил на крыльцо и произносил ритуальное: «Ты есть будешь?» — чувствуя себя глупым, растерянным, брошенным на произвол судьбы папашей.

Но Ника никогда не присоединялась к нему за ужином. Даже не повернувшись на его голос, полностью сосредоточенная на рисунке, лишь слегка качала головой. И яркие мазки ее волос на фоне засыпающей природы еще долго опаляли его — застывшего, не в силах сдвинуться с места, пока она не позволит...

Гораздо позже, покончив с рисованием и садовым ритуалом, а порой (изредка) что-то выстирав или погладив, она снисходила до того, чтобы заварить две чашки чая — огромные, покрытые пестрым цветочным орнаментом.

Уже тянуло мертвой сыростью, и они садились на веранде у окна. Ника отогревала замерзшее стекло своим горячим дыханием, что-то таинственно и мелко писала на туманном поле, прикрывшись, чтобы тут же, лукаво проверив: «Не подглядываешь?», стереть написанное тонкими пальцами. А потом отдавала Эду ладошку-ледышку — прозрачную в закатном свете, еще хранящую живую, трепетную тайну… Он целовал ее каждую линию. Ника смеялась от щекотки, наморщив свой скульптурный носик. А он смотрел на нее, смотрел и не мог оторваться… Шепча про себя: «Этого не может быть...»

 

Иногда она обрывками рассказывала о своей странной и не всегда веселой жизни: о том, что почти не помнит родителей, о том, как узнала об их смерти («Они улетели на небеса», — сказала бабушка, а я ей: «Нет, они умерли». Тогда она как заплачет!..) и о том, каким страшным был дом. Поначалу.

— Я даже спать не могла. Знала, что бабушка — рядом, за стеной, и все равно не могла. Сидела в кровати, уставившись в темноту круглыми глазами, боялась шевельнуться или вдохнуть и слушала дом. Он и днем казался мне слишком большим, по ночам же — разрастался до размеров замка. В его неведомых глубинах что-то постукивало, перекатывалось, замирало… И вдруг возникал долгий переливчатый скрип, заставлявший меня сжиматься в незаметный комочек! А потом на чердаке громко встряхивали какие-то тряпки, бормотали, тяжко вздыхали… Я превращалась в тень. И тут раздавался тонкий, полный боли крик! Я не выдерживала — падала на подушку, натягивая одеяло на голову, сжимая веки все сильней и сильней, и дрожала от ужаса до тех пор, пока сон, сжалившись, не приходил на помощь…

На шелковистой коже Ники появились бугорки — след того далекого детского испуга. Эд рефлекторно приобнял ее, успокаивая.

— Теперь смешно, конечно, — в собственном доме!.. А тогда я не сомневалась, что у нас живет привидение. Но бабушка смеялась — говорила, что привидений не бывает. И вот однажды я просто не выдержала! Решила пойти к нему и выяснить, зачем оно шумит по ночам. Бабушка уже давно спала. Я взяла фонарик, закуталась в одеяло и так, похожая на сугроб, отправилась на чердак. Конечно, одеяло сильно мешало — на лестнице я чуть не упала, наступив на его край, но мне почему-то казалось: с ним безопаснее. Впрочем, когда люк со скрипом откинулся, меня все равно затрясло от озноба. Безумно захотелось бросить эту затею и сбежать обратно в постель! Но я понимала, что вряд ли смогу пересилить себя во второй раз. Поэтому аккуратно прикрыла люк, чтобы лестница не искушала меня. И включила фонарик. От этого стало еще страшней: за границей светового круга темнота сгустилась и наполнилась невидимыми чудовищами — огромными и отвратительными, истекающими слюной… Мое сердце забилось как сумасшедшее! Я попятилась к лестнице… и тут же услышала звук, похожий на вздох. Сзади. «Сейчас я умру», — подумала я и, медленно поворачиваясь, повела дрожащее пятно света к источнику звука… Пыльный шкаф, паутина, сломанный стул — каждый новый предмет, выплывавший из темноты, обретал знакомые черты, успокаивая… И вдруг пара огромных ярко-желтых глаз уставилась на меня! Тело занемело от ужаса. Бесконечно долго он смотрел на меня, а я — на него, не в силах вдохнуть, не в силах сдвинуться с места… А потом он моргнул. И я сказала: «Не бойся», догадавшись, кто это. Осознав только в этот момент, что он боится больше, чем я.

Чашка мелко дрожала в ее руках, Ника посмотрела на нее так, как будто только сейчас вспомнила, что чаю свойственно остывать, сделала поспешный большой глоток и продолжила:

— Это был филин. Удивительно крупный, необычного темного окраса и очень красивый. До сих пор не понимаю, почему он поселился у нас на чердаке. Может, он был ручной, но потерялся? Как правило, эти птицы не выносят людей, а он потом годами жил рядом со мной! И даже… позволял себя гладить! Ты можешь себе такое представить?! Сидел, прикрыв глаза, пока я осторожно вела пальцами по его шелковым перьям!.. Но, так или иначе, с тех пор я больше никогда не боялась дома. Даже когда оставалась одна. Даже ночью. Даже когда умерла бабушка. Я слышала его уханье или просто возню на чердаке и думала: я не одна. Он меня охраняет. Мой Боб… Я так его любила!..

На светлых пушистых ресницах сверкнула капля. Эд собрал ее губами и крепче прижал Нику к себе.

— Любила? Он умер?

— Нет! Наверное... Не знаю. Недавно исчез. Я так горевала — была уверена: случится что-то плохое, — она вдруг улыбнулась сквозь светлые слезы и повернулась к Эду со взглядом, полным волшебства. — А случился ты.

— Теперь я буду тебя охранять, — поспешил он заверить и, чтобы окончательно стереть следы грусти с ее лица, добавил: — Только ухать на чердаке отказываюсь!

Они вместе засмеялись. Ника, пахнущая цветами и чаем, прильнула к нему, и Эд с удивлением подумал, что, возможно, нужен ей не меньше, чем она — ему…

 

А потом, отсмотрев последние лучи умирающего солнца, она немедленно начинала зевать. Опускала налившуюся тяжестью голову на его локоть и, к изумлению Эда, засыпала прямо на стуле. Или — у его ног, где мгновением раньше перебирала подол платья, задумчиво рассуждая о том, стоит ли его укорачивать и на сколько…

Эд смотрел на мирную расслабленность ее тела, на свободно падающую атласную волну волос… И ощущал, как натягивается в нем золотая нить желания. Как он превращается, может быть, в зверя. А может — в первобытного охотника, заполучившего самую ценную добычу в своей жизни случайно, почти даром, и вот теперь наконец пришло время утащить ее в свое логово… И насладиться.

Он осторожно брал ее на руки, хотя точно знал: сейчас Ника не проснется даже от щекотки (которой дико боялась). Пока он нес ее в спальню, старые доски под ногами поскрипывали, наигрывая увертюру ко всему, что последует далее. Эд быстро привык наступать на одни и те же половицы, чтобы получалась условная, полная тайного смысла мелодия. Притихший дом поглядывал на древние игры людей со снисходительной улыбкой, а иногда Эду казалось, что он ловит на себе полный бесстыдного внимания взгляд. Странно, но это подстегивало его еще больше!

Прохладный, благоухающий осенью воздух спальни, колышущиеся занавески — все вокруг убаюкивало ее. Внушало: спи, пусть все идет как идет, спи…

Эд укладывал ее на кровать нежно и трепетно, как укладывают в колыбель любимого ребенка. Играя сам с собой в эту завораживающую игру (она — его дитя, его усталое, сонное дитя), он начинал снимать один за другим лепестки ткани, скрывающие ее пронзительно-летнюю наготу, и в последний момент, когда она оставалась во всем блеске своей юной красоты, на миг отступал назад.

Ее волосы ловили косой свет уличного фонаря, наполняя комнату воздушно-невесомыми бликами. И в их плену тело казалось еще стройнее, еще ярче, еще совершеннее!

«Не может быть», — беззвучно шептал Эд и медленно опускался рядом с ней на кровать — так смертный опускается на алтарь богини. Но вот он шептал: «Маленькая моя…», и она снова становилась заигравшейся девочкой, уснувшей посреди разбросанных игрушек, — такой невинной, такой доступной…

Он погружал лицо в горящий костер ее волос, ребячливо фыркал, собирал их змеящиеся языки в ладони, ласкал их нервными, слегка дрожащими пальцами, удивлялся, глядя на вопиющее несоответствие своих неуклюжих обрубков и этой живой, огненной массы.

Она была прекрасна. Она была здесь. И она спала…

А Эд ласкал ее тело, прослеживая пальцами каждый изгиб, каждую линию, ощущая, как где-то глубоко внутри (о, много глубже, чем когда-либо раньше!) натягивается, жжет его золотая струна…

И наконец, не желая больше противиться ее властным призывам, погружался в эту нестерпимо-сладкую глубину! Стремясь удержаться на краю еще хотя бы миг — запомнить, как мучительно кривятся ее нежные, словно наполненные ночным нектаром губы… Как она во сне едва заметно движется вместе с ним, то прижимаясь ближе, то чуть отстраняясь… Весь мир вокруг раскачивался, наполняясь звуками их любви. И Эду казалось: они несутся в лодке по неспокойному морю, спаянные в самом тонком, самом неразрывном единстве!..

А порой (в самый последний миг) Ника просыпалась, окидывая его мутным взглядом только что проснувшейся принцессы, обнаружившей в комнате обнаженного пажа — рассерженной и слегка заинтересованной…

Тогда Эд отпускал себя, взлетая, как хищная птица, загнавшая свою добычу и вот сейчас, уже сейчас готовая ее закогтить!..

Бывало, она сливалась с ним в этом стремительном порыве. А бывало — начинала сопротивляться, царапая его плечи рассерженной кошкой, не вспомнив среди сна, кто с ней! Но и тогда Эд получал жгучее, ни с чем не сравнимое удовольствие: ему нравилось на следующий день показать ей эти длинные красные полосы и наблюдать, как сменяются на ее лице удивление, смущение, возбуждение…

Раньше он никогда не испытывал особого удовольствия, если приходилось брать женщину в полубессознательном состоянии. Но Ника!.. Ее тонкие руки, мягкая кожа, удивительно пропорциональное сложение и какая-то беспредельная беззащитность пробуждали в нем почти звериную страсть.

Хотя, возможно, дело было в том, что она действительно спала, а не притворялась.

 

 

Сон тревог

 

Последние дни бабьего лета промелькнули, оставив после себя тонкий аромат сожалений и долгие унылые ливни. Еще вчера оглушающе-филигранная, красота осени внезапно оказалась втоптанной в грязь — в серое тесто из листьев, замешанных на дожде и размазанных по дорогам города…

Под навалившейся непогодой дом заскрипел сочленениями. Словно дряхлый старик, бодрившийся летом, с наступлением холодов он всерьез расхворался, стал жалким и беспомощным. В его бревенчатых стенах вдруг обнаружились щели. Под натиском ветра они напевали на все голоса — заунывно, тягуче, на самой грани слышимости. Ледяной сквозняк настегал Эда в самых неожиданных местах, отчего банальная ночная прогулка в туалет превращалась в таинственное, полное опасностей приключение…

Проводить вечера на веранде уже не хотелось. В упоении от жаркой близости Ники Эд совсем не замечал, что стекла-то вставлены косо, а кое-где и вовсе отсутствуют. Теперь же тонкие ветви растущей у дома вишни проникали внутрь и, жалобно барабаня о края стекол, тянулись к стене, осклизлой от влаги. Два хлипких стула, на которых они с Никой любили пить чай, окончательно рассыпались под нитями дождя из пустых рам…

Таинственным образом стали появляться листья — в кухне под столом и в коридоре напротив спальни. Блеклые и пергаментно-ломкие, они шуршали под ногами, рассыпаясь в прах. Вначале Эд не обращал на них внимания, уверенный, что сам притащил этот мусор на обуви. Но (с легкой руки беззаботной хозяйки) кучки продолжали расти. Спустя неделю Эд начал коситься на них с подозрением. И даже замедлять шаг… Пока не увидел, как при очередном порыве ветра между бревнами протиснулись сразу два листка. Он наклонился, заглянул в щель на уровне колен и замер — на него так же настороженно уставилась божья коровка. Эд отодвинулся. Жучок помедлил немного и заполз в дом окончательно, спасаясь от непогоды, рвущей сад…

А однажды Эда разбудило ощущение влаги на лице. Сквозь сон он долго смотрел на свои мокрые пальцы, не в силах понять, откуда капли. Оказалось — из зазора между оконной рамой и стеной. В этот день, потеряв, наконец, терпение, Эд раздраженно поинтересовался у Ники за завтраком, что она обычно со всем этим делает.

Она подняла голову от утренней чашки кофе, посмотрела на него спокойным, рассеянным взглядом и облизнулась.

— Ну не знаю… — ленивым движением склонила голову влево, прочесала рукой спутанные волосы. — А что… разве холодно?

Больше Эд от нее ничего не добился. Поэтому взял и законопатил щели всем, что только подвернулось: старыми газетами, тряпками, щепками и неизвестно с каких пор валявшейся под кроватью ватой в огромных упаковках из хрустящей коричневой бумаги.

И тогда стало тихо. Даже слишком. Лишь со временем Эд догадался, что ему не хватает пения половиц — они сомкнулись, разбухнув от вездесущей влаги.

Ее избыток сильнее всего проявлялся в ванной. Под плачущей (наверное, из солидарности) трубой целый угол затянуло ярко-зеленым ковриком мха. Заметив первую робкую кочку, Эд только приподнял бровь. Но коврик постепенно расширялся. Через месяц его уже приходилось огибать, выходя из расшатанной ванны. И тогда, убедившись в своей полной безнаказанности, мох зацвел — выпустил нежные салатовые стрелки! Эд не выдержал и отодрал все это изумрудное великолепие от половиц, стенавших под его грубыми движениями… Впрочем, не прошло и недели, как мох вырос снова. Еще зеленее и жизнерадостнее.

Однако хуже всего были мыши.

Поначалу, просыпаясь среди ночи, Эд ловил краем уха тихое шуршание. Встревоженно таращил глаза, борясь со сном, а потом, так ничего и не расслышав, сдавался — погружался обратно в сладостный омут видений с последней мыслью: было или почудилось?..

Но вскоре они потеряли всякий страх и начали копошиться по углам ночами напролет, обмениваясь пискливыми замечаниями и совершенно не обращая внимания на тапки, которые Эд периодически бросал наугад в темноту.

Один раз тапок угодил прямо на подоконник в массивный медный горшок, служивший у Ники (естественно!) вазоном. Он опасно закачался на краю, а Эд застыл, холодея от нешуточных опасений: вот сейчас это чудище рухнет, пробьет прогнившие половицы и увлечет за собой кровать! И тогда они с Никой навечно останутся в подземном царстве. Вот только… заметит ли это Ника?

Но горшок передумал падать. Эд облегченно выдохнул, расслабляя напрягшиеся до предела мышцы.

И тут из угла послышался тонкий захлебывающийся (слишком похожий на смех) писк! Обозленный невиданной наглостью, Эд яростно метнул второй тапок в сторону радостной возни. И, похоже, попал — наступила блаженная тишина. Удовлетворенно улыбнувшись, он откинулся на подушку, смыкая веки…

И все же до утра еще не раз слышал сквозь сон это издевательское похихикивание, отмахивался от ужасающе огромных мышей на тонких негнущихся лапах, которые шествовали мимо него с проклятым вазоном в обнимку… Последняя из них оступилась, и внезапно вся пушистая пищащая компания выронила горшок… Он долго катился по полу, громыхал…

Пока его адский скрежет не превратился в звон будильника.

 

Ника спала рядом, закутавшись в легкую простынь с головой, и только кончик носа, выглядывающий из-под этого сугроба, выдавал ее присутствие. Она впервые не встала раньше него.

Этот факт почему-то изумил Эда. Нет — почти напугал. И серебристая паутина страха уже поползла по спине…

Но Ника шевельнулась. Потянулась к нему с улыбкой, пытаясь на ощупь обнаружить своими сонными губами его — холодные от испуга. И страх сразу же показался глупым. И утро пошло как обычно. Разве что Ника была очаровательно сонной и все никак не могла перестать зевать, что раздражало Эда, который и сам после «мышиных» бдений чувствовал себя не слишком бодрым…

В кухне она растерянно поглядывала на серую пелену туч за стеклом. С приготовлением кофе не клеилось: ложка выскальзывала из рук, коричневый порошок покрывал неряшливыми пятнами столешницу и пол, а Ника все смотрела в окно, то ли крепко задумавшись о чем-то, то ли просто не в силах оторваться от низкого, тяжелого неба…

— Ника.

Никакой реакции.

— Ника!

Застывшие зрачки. Приоткрытый рот обнажил краешки белоснежных резцов.

— Вероника!

Зрачки мгновенно сузились.

— Не называй меня так, — она окатила его взглядом снежной королевы.

Случайный луч, каким-то чудом пробивший свинцовое одеяло неба, коснулся ее, заставил играть янтарными отблесками волосы. И на миг показалось: они единое целое. Показалось, это Ника светит на солнце, а не оно на нее!..

Она выдохнула, качнула головой, будто удивляясь собственной несдержанности. И взялась за уборку — веник запорхал над кофейными россыпями.

Эд, сбитый с толку ее необычным поведением, наблюдал со стороны, как ловко тонкие кисти дирижируют кухонным оркестром. Под полупрозрачной рубашкой ее груди мерно покачивались, напоминая двух любопытных зверьков, поворачивающих мордочки за интересным предметом. Сквозь легкую ткань их темные носики были видны более чем отчетливо. Наконец он не выдержал — подошел к ней и принялся, сопя от удовольствия, ласкать их одной рукой, медленно подтягивая другой цветастый подол... Солнце стыдливо скользнуло за тучи.

— Ну хватит! — ее тон оказался неожиданно властным.

Ника проворно высвободилась из его рук, так что еще секунду Эд обнимал воздух. А затем шумно выдохнул и поплелся варить кофе, раз уж его странная подруга сегодня к этому не расположена...

Кофе пили в комнате со сломанным телевизором. Той самой. Эд не любил ее, ему и сейчас казалось: здесь холодно и пусто. Даже несмотря на обилие зелени и Нику, которая устроилась на подлокотнике дивана и впилась в окно таким завороженным взглядом, что было ясно: что бы она ни увидела в тоскливом сером небе, это все еще ее занимало…

Эд осторожно опустился на диван, с опаской поглядывая на нее — райскую птицу на диковинном винно-красном насесте. Попытался придвинуться, чтобы как всегда окунуть одну руку в струящиеся по ее плечу волосы, перебирать их и поглаживать, пока кофе не будет допит. Но Ника дернула плечом. И Эду волей-неволей пришлось довольствоваться сомнительным вкусом черной жидкости без острой приправы — прикосновения к ней.

За окном пустился скучный, моросящий дождь. Ника сидела все так же — не шевелясь. И только нежная жилка на ее безупречной шее мелко подрагивала, дразня — намекая на долгожданное завершение этого утра.

Непривычная холодность Ники вначале интриговала Эда, выглядя тонкой прелюдией к какой-то новой волнующей игре.

Но время шло. А она молчала. И это начинало злить.

Спокойное выражение ее лица вдруг показалось ему нарочитым, почти насмешливым.

Эд решил покончить с идиотским молчанием и прочистил горло, морщась — чувствуя, как раздражающе царапает ухо этот искусственный до предела звук.

— А-а-а… у тебя всегда так много мышей?

Она соизволила повернуться.

— Мышей? — улыбнулась пронзительно и слегка недоверчиво.

— Ну да. Я уже несколько ночей просыпаюсь. Сегодня из-за них чуть вазон не разбил.

— Надо же! Их так давно не было, — она заерзала, и диван закачался.

Эд приготовился словить ее в любой момент.

— Скребутся по углам, пищат — спать мешают. У тебя для них ничего нет?

Ника призадумалась ровно на одну секунду. Воскликнула: «Конечно есть!» — и золотистым вихрем соскользнула с дивана, отчего тот недобро зашатался. С облегчением и осторожностью поднялся и Эд.

— Много чего есть! — на кухне раздавался грохот, что-то открывалось, падало, потом послышался металлический звон и звук льющейся воды. И топот ног Ники — в направлении спальни.

«Наконец-то, — подумал Эд, спеша туда же, — поставим мышеловки, а заодно и…»

Но приятная мысль оборвалась. Он обалдело уставился на Нику, сидящую босиком на обжигающе холодном полу.

— Хорошо, что ты рассказал! А то они бы подумали, что я о них совсем забыла, обиделись бы и ушли… — на корточках, она разбрасывала кусочки хлеба и неизвестно откуда взявшиеся (в ее-то доме!) зерна пшеницы вокруг заботливо приготовленного блюдца с молоком. Кстати, с его стороны кровати.

— А… — Эд с беспомощным изумлением указал на блюдце.

Ника обернулась и, ослепительно улыбнувшись, отерла молочные усы одним длинным бессознательным жестом. Даже издалека она пахла этим детским, полузабытым счастьем — простым, как все истинное… Ее смешная поза: на корточках, руки болтаются между широко расставленных колен — вдруг напомнила Эду мальчишек. Тех, что вечно бросаются в лужи и запускают воздушных змеев (не важно, что погода неподходящая и ветру взяться неоткуда!)… Жгучая радость в ее глазах была родом оттуда — из их волшебного мирка.

Ну мыши… Подумаешь! Да сколько угодно!

Он присел с ней рядом и неожиданно для самого себя взял ее руку и поцеловал, собирая теплый молочный запах с ладони, пристально глядя в ее зеленые смеющиеся глаза. А потом…

Потом утро двинулось своим обычным чередом и пол не показался ему таким уж холодным.

 

Вместо серых дождей на нагую кожу земли легли первые приморозки. И дымка ленивой дремоты, окутывавшая дом и его обитателей, стала еще плотнее.

Утренний кофе Эд теперь зачастую готовил в одиночестве — Ника спала дольше, игнорируя даже священную обязанность полива цветов. Она просыпалась перед самым выходом. Тихими заплетающимися шагами пересекала коридор и долго смотрела то на него, то на дымящуюся чашку на кухонном столе, словно в равной степени удивляясь их присутствию. С мученическим видом опускалась на стул и прятала за чашкой глаза — темные от темноты за окном. А после первого глотка, наконец спохватившись, сообщала с комичной торжественностью: «Доброе утро!» — и тянулась к Эду с расфокусированным взглядом — целовать. Естественно, проливая кофе. Эд шипел от боли и злился. А Ника оживлялась — смеялась, принималась бурно извиняться и так старательно вытирала его полотенцем, что завтрак плавно перемещался в постель…

Но, увы, такое случалось все реже. Ведь, заметив часы и осознав, насколько именно опаздывает, она сломя голову летела собираться, и получить от нее что-нибудь, кроме беглого поцелуя в нос, было уже невозможно…

А вечером, пока он вез ее из института, она опять дремала, спрятав твердый кулачок под щекой — сказочный зверек, свернувшийся клубком на жестком сиденье. Глаза скользили под шелковыми веками, ровное дыхание шевелило золотистый локон у приоткрытых губ… Она действительно спала. Но стоило машине остановиться, как Ника испуганно выпрямлялась в кресле, явно думая, что уснула на лекции.

Наблюдая этот привычный спектакль вечер за вечером, Эд тщательно прятал улыбку.

Зайдя в дом, они еще некоторое время пытались изобразить деятельность: Эд готовил или листал бумаги, а Ника направлялась в соседнюю комнату рисовать свои любимые цветы, наполовину занесенные снежной пеной.

Полчаса спустя Эд находил ее на красном диване. Она молча смотрела в окно пустым взглядом, укутавшись с головой в старенький клетчатый плед… Тогда он что-то бормотал ей в ухо сквозь шершавую ткань, не дождавшись ответа, подхватывал на руки и нес в постель. Даже если было только семь часов вечера…

Но и в постели, казалось, поселился холод. Рядом с медленно-ровным биением ее сердца Эд все чаще незаметно сам для себя погружался в сладкую дремоту, а чуть позже — глубоко, безнадежно засыпал, едва коснувшись подушки. Сквозь смутные полуэротические видения он тянулся к Нике, стремясь ухватить хотя бы кончик своей золотисто-розовой мечты… Но она была далеко, слишком далеко…

А в следующий момент пронзительная трель будильника уже терзала его, вызывая злость и неопределенные сомнения: он спал? он спит?..

Тяжелой поступью в город явилась зима.

Ее звенящая льдистая тишина затопила улицы, прильнула к окнам домов. Рядом с ее тягостным соседством охрипли и замолчали собаки, затаились в своих притворно-надежных жилищах люди…

Дом погрузился во тьму: стекла затянуло диковинным бархатно-белым узором. Он сползал языками ледяного пламени на подоконник и дальше — на пол…

Большую часть дня Ника теперь проводила в кровати, и легкие тени из ее бесчисленных снов порхали по спальне… А когда насущная необходимость или призрачные правила приличия все же вынуждали ее подняться, ходила по дому бесшумно и бесцельно — как полупрозрачное привидение в длинном махровом халате, наброшенном на голое тело…

Она без конца зевала. Вещи валились из рук. Казалось, даже еда стала для нее ненужным, утомительным ритуалом. Она больше не рисовала. И почти не ездила в свой драгоценный институт. В ответ на раздраженные попытки Эда разбудить ее она только еще глубже погружалась в теплое одеяло, будто надеясь навсегда затеряться в его благодатных глубинах…

И как бы это сонное царство ни выводило Эда из себя, но оставлять ее одну и уходить в зверский холод по такой дурацкой причине, как необходимость сдать в срок очередной заказ… Это было чистой воды кощунством!

Поэтому он все чаще зашвыривал за тумбочку проклятый будильник, отворачивался к заполнявшим кровать солнечным прядям и вновь проваливался в бездну, напоенную ее ароматом, проводя все больше времени в сладком нарколептическом забытьи с полуулыбкой на губах…

Ему снилось лето и безбрежное поле цветов. И она среди них — в яркой юбке и огненном шторме волос. Ее живой смех пронизывал все вокруг, освещал теплыми бликами… Там, в своей волшебной стране, она была прекрасна и всемогуща!.. Счастлива!..

А снаружи мягкие лапы метели щупали дом в поисках входа, кружили от бессилия, нагребали курганы снега — выше окон, выше дверей, выше крыш!..

И тогда Эду снилась огромная мохнатая кошка, которая сидит у порога, мурлычет, вылизывая лапы, ждет чего-то, хитро подмигивая…

Сквозь уютную поволоку сна он пытался думать: раз зима, то должен быть и Новый год. Но когда?..

Кошка фыркала — насмешливо, но не обидно, лаская языком рыжую шерсть у себя на спине. И смеялась над глупым человеком: что такое Новый год? Бессмысленная красная цифра. Зачем он тебе здесь — в зачарованном кошачьем королевстве?.. Спи лучше, спи…

И Эд спал.

 

 

Ты вся из огня

 

Глаза открылись одним рывком.

Эд сел в кровати, не понимая, что его разбудило, но сразу же чувствуя сотни отличий в воздухе.

Ослепительно-яркий розоватый свет пронзал ветхие шторы, а там, где их не было, — лился ровным неудержимым потоком на пыльные листья растений. За окном приглушенно тренькала залетная синица, издалека доносился заливистый лай. И еще этот запах… Приятный.

Но спокойнее не становилось. Наоборот, Эда что-то тревожило, не давало откинуться на подушку и нырнуть обратно в сладостную дремоту…

Рука сама двинулась влево. И наткнулась на пустую простынь. Прикосновение к ее прохладной поверхности было странным, неправильным — будто к телу незнакомой женщины.

Эд медленно поднялся и побрел, покачиваясь, к двери. Ноги слушались плохо, суставы ломило. Соображать получалось, лишь преодолевая усилие — как после длительной и интенсивной попойки.

«Что за черт… — он, морщась, потер виски. — Я же хрен знает сколько не пил…»

В коридоре, пропетляв от стены к стене, он с размаху влетел в косяк, вмиг проснулся и смачно выругался в пугливую темень ванной. «...ать!» — послушно повторило короткое, но ясное эхо, и Эда внезапно охватила волна бессмысленной жалкой ярости ко всему окружающему…

На кухне он некоторое время тупо смотрел на горящий огонь под туркой — уже почти выкипевшей. Пока не понял: вот что за запах был в доме. А ведь совсем отвык...

Ежась от леденящих прикосновений ветерка, Эд потянулся прикрыть распахнутое настежь окно и застыл посреди движения — в грязном стекле отразился его размытый состаренный портрет: густая щетина, отросшие волосы (и когда? недавно же стригся!).

Все еще удивленно ощупывая щеки, он толкнул дверь в гостиную… Но, разумеется, напрочь забыл о пороге и снова впечатал в него со всего размаху большой палец ноги!

Из глаз посыпались искры. Потом слезы.

Он, шипя и ругаясь, запрыгал на одной ноге, сжимая другую, окончательно влетел в комнату… запоздало осознавая, что Ника, изумленно глядящая на него поверх праздничной чашки, одета в какое-то особенное платье и что рядом с ней, осторожно держа кофейник двумя пальчиками, восседает та самая старушка, с которой он имел несчастье почти познакомиться в свой первый день на Садовой.

Последней промелькнула мысль о том, что одеться он так и не успел. Совсем.

Нога как-то сразу отошла на второй план. Прикрывшись ладонями, Эд неуклюже попятился обратно в спасительный полумрак коридора, попутно пытаясь соблюсти хоть какую-то видимость приличия — бормоча:

— Извините…

Но старушка (ничуть не шокированная!) качнула страусиными перьями на шляпе в его сторону, алчно усмехнулась и со значением склонила голову к Нике: «Одобряю, детка. Прекрасный выбор!», продолжая бесстыдно его рассматривать.

Звякнувшая о край блюдечка парадная чашка звонко с ней согласилась… А сама Ника улыбнулась в ответ тонкой, многозначительной улыбкой и кивнула с достоинством, глядя Эду прямо на…

Его глаза потрясенно округлились.

Но тут многострадальная нога уперлась во что-то (к счастью!) мягкое и теплое, и за спиной раздался пронзительный собачий визг.

Эд разом пришел в себя, пробормотал еще раз «извините», развернулся и ринулся в спальню (как ему показалось) со скоростью реактивного самолета!..

Он долго массировал ногу и выдыхал испуг, слушая захлебывающееся заботой причитание, доносившееся из гостиной:

— С тобой точно все нормально? Арчи, ну скажи, где болит?!

Эд поморщился. Наверное, нужно одеться и пойти извиниться повторно — под ее неодобрительным взглядом, естественно. И не исключено, что она все-таки припомнит обстоятельства их несостоявшегося знакомства. Черт! Как же все глупо вышло! Ведь точно придется выкручиваться!

Эд раздраженно мотнул головой… и краем глаза уловил рыжий сполох в дверном проеме. Ника стояла, отчетливо выделяясь на темном фоне — растрепавшаяся копна ее волос играла с солнечным потоком из окна, лучилась… Нижняя губа подрагивала, а вся поза казалась до предела напряженной.

— Ну извини. Я же не знал, что она тут… — начал Эд, морально готовый к долгим и почти искренним объяснениям.

Но, похоже, его слов никто не слышал — с тем же потерянным выражением лица Ника сделала шаг. И опять застыла.

— Ник?

Дрожащими пальцами она потянула пояс. Он не поддался. Тогда она рванула свое лучшее платье (ткань жалобно треснула) и отбросила в сторону! Шелковый мотылек спланировал на комод и беспомощно обвис, рассмотрев в темном лаке отражение тела, сочащегося розовым теплом. Совершенно обнаженного тела!

Ника снова замерла, не сводя с Эда лихорадочно горящего взгляда. Его член мгновенно затвердел.

Где-то на задворках сознания промелькнуло: «Ни фига себе оделась к завтраку с соседкой…», а потом она жестко толкнула его во взметнувшуюся облаком постель и одним плавным кошачьим прыжком оседлала его грудь, еле слышно урча.

Оказалось, что до этого дня он не знал, что такое огонь… Она была вся из огня! Длинные рыжие пряди упали ему на лицо, опаляя… Отрезая от мира, где осталось лишь ее горячее тело, взявшее его в плен ног… В этом подсвеченном солнцем куполе было видно, как язычок быстро обежал яркие губы, и она усмехнулась незнакомой предвкушающей усмешкой. Глаза — неистовые и беспощадные — ощутимо жгли кожу, не оставляя сомнений: она пришла взять все. Без остатка!

На какую-то долю секунды ему стало страшно.

Но сильные пальцы вонзились в волосы, повлекли, властно указывая путь. И Эд сдался на милость стихии…

 

Ника спала. Ее лицо не сохранило и следа страсти, внушившей ему, зрелому мужчине с богатым опытом, почти суеверный страх. А он, неудобно приподняв голову, все смотрел на нее, не шевелясь — боясь сделать лишнее движение и вернуть к жизни этот огнедышащий вулкан.

Пряди вились медными змейками, заключая ее в живой, сияющий кокон… Она была прекрасна — с ладошкой, подпирающей по-детски округлую щеку и солнечным лучом, затерявшимся в густых ресницах… И никто не смог бы поверить, что этот золотой ребенок, будто одержимый демонами, без конца терзал его бедное тело всего пару минут назад…

Священную тишину вдруг нарушил громкий и протяжный скрип за окном. Как ужаленный, Эд подпрыгнул в постели и тут же замер, испуганно оглянувшись на Нику. Но та дышала по-прежнему легко.

Калитка глухо стукнула, завершив привычную песню, и еле различимые, но явственно шаркающие шаги затихли за забором.

Эд наконец вспомнил про открытую дверь. И вздрогнул.

Проклятая сумасшедшая старуха! Она что же — провела здесь все время?! Пока они стонали, кричали, падали с кровати и возвращались вновь в нее, обмениваясь отрывистыми, но предельно четкими комментариями на вечную тему: что, куда и как, насколько сильно и насколько глубоко?!.

В голове помутилось от злости. Нет, не зря он так невзлюбил ее с первой же встречи! Догнать и придушить. Немедленно! Ну хотя бы ее мерзкого пса!

Однако неожиданная мысль спасла Арчибальда от расправы.

А Ника-то… Ника! Она же знала, что гости в доме… И все равно забыла о двери! Черт, да она позабыла обо всем — так его хотела!..

Эд посмотрел на нее, свернувшуюся калачиком в постели, и самодовольно ухмыльнулся: а ведь именно он — причина расцвета этой девочки! Он и никто другой — причина ее превращения в страстную, полную огня женщину!..

Позабыв о самом существовании старушки и ее любимца, Эд снова нырнул к Нике под одеяло, мурлыкая что-то бравурное под нос и теша свое мужское самолюбие этой бесконечно наивной сказкой…

 

Ему снилось звонкое пение. Чей-то голосок старательно выводил:

— Вёсна, вёсночка, весна, нам ты солнце принесла!..

Он соперничал пронзительностью с криками синиц, не позволяя держать веки закрытыми, будоража, приглашая взглянуть на певунью…

Нашарив пустое место Ники, Эд открыл глаза. Зевнул, потянулся до смачного хруста и откинул одеяло.

Вначале за белым от слепящего солнца стеклом ничего не было видно, но, прищурившись, он все-таки различил между деревьями хрупкую фигурку, и его рука замерла на оконной раме.

Она стояла в паре десятков метров от дома и пристально рассматривала ветки, притянув пучок к себе пониже.

«Одевалась, должно быть, еще во сне», — хмыкнул про себя Эд — цветастая ночнушка, ее любимая, развевалась под пронизывающим ветром, обнажая полосы сияющей кожи над резиновыми сапогами. Темно-зеленые изначально, они превращались в хаки на глазах — от несусветной жидкой грязи, а последний снег лип к ним робкими комочками, наверное, надеясь на спасение от неумолимого солнца, затопившего сад…

В коротенькой синей курточке, наброшенной прямо на ночнушку, Ника казалась здесь первой перелетной птицей.

Вдруг, точно зная, что за ней наблюдают, она обернулась. Помахав ему рукой, улыбнулась и прокричала, упиваясь солнцем и терпким запахом близкого тепла:

— Смотри! Весна пришла!

— Да, действительно, — шепнули его улыбающиеся губы в тишине спальни.

Ее голые ноги в грязных резиновых чудищах, ее ослепительное счастье и тайная песня — все это было весной куда больше, чем кем-то придуманное время года.

 

А немного позже, выпив кофе, она заорала: «Бли-ѝ-ин!!!» — и умчалась, стукнув чашкой о стол так, что на его поверхности вмиг образовалось огромное пахучее озеро.

Эд взглянул в его темные глубины с подозрением.

Где-то уже в коридоре Ника затормозила о стену (должно быть, ночнушкой — послышался треск), вернулась и с выражением неподдельного испуга на лице провозгласила: «Блин, сегодня же зачет!» — и снова исчезла в дверном проеме, оставив на косяке запотевший след от ладошки.

Эд обреченно вздохнул, взял тряпку и стал вытирать стол, попутно размышляя над причудами женской логики.

Ну какой к дьяволу зачет?! Ведь она не была в институте… Сколько? Два месяца?.. Или три?

Склонившись над раковиной и глядя на бегущую воду, он попытался вспомнить, когда он в последний раз забирал ее в конце знакомой аллеи… И не смог. Движение прозрачной спирали вдруг напомнило ему само время: попробуй словить, ощутить его — и оно скользнет сквозь пальцы незамеченным… но, потеряв, осознаешь его вес предельно точно.

Так сколько же все-таки прошло?

— Ты еще не в машине?! — это было произнесено с той непередаваемой классической интонацией, о которой Эд клялся себе: «Никогда в жизни! Ни от одной!..» Ника заглянула в кухню, натягивая туфлю на левую ногу. И усилила эффект: — Ну, Эд! Скорей же!

В ответ он зло громыхнул недомытой тарелкой, едва не разбив ее. Но эскапада пропала зря — Ника была уже где-то у выхода. Что раздражало еще больше!

Он сорвал куртку с крючка, чувствуя, как лопнула петелька (и ведь не пришьет! придется самому — как и тарелки!), и широкими яростными шагами направился к машине, пытаясь найти рукав на ходу. Безуспешно. Распахнул дверцу и швырнул неподдающуюся куртку на заднее сиденье, перекипая через край.

— Ты что, раньше не могла сказать? — он почти не сдерживался, так что в конце вопроса явственно послышалось рычание.

Ника посмотрела на него слегка удивленно.

— Конечно, не могла — я же только что вспомнила, — и опять уставилась на дорогу.

Женская логика в ее исполнении была неподражаема! Эд прыснул помимо воли и, чувствуя, как резко понизилось давление изнутри, завел машину.

Некоторое время ехали молча. Но уравновешенность и расслабленная поза Ники все еще злили его, отвлекая от дороги и заставляя то и дело бросать косые взгляды.

Наконец, он не выдержал.

— Ну и какой же зачет может сдать уважаемая студентка, не посещая занятий три месяца?

— Портрет, — она была непробиваемо, лучезарно спокойна! — Я давно прошла его самостоятельно — еще летом. Да, в общем-то, и все остальное прошла тоже — до самого конца курса, — небрежное движение плечом. — Да и что там сдавать, сам подумай! Даты-формулы зубрить не надо. Нарисовал — и готово! — зеленый глаз лукаво подмигнул, скрывшись на миг за заслоном из темного золота.

А Эд неожиданно вспомнил эти ресницы, лишь час назад подрагивающие от безмятежного сна у самого его лица. И то, что случилось раньше.

Какого дьявола он так на нее разозлился?

— И вообще, — прервал его удивление голос с выразительно самодовольными нотками, — я давно уже все умею! Иногда даже спрашивала себя: зачем мне этот институт? Но теперь я, кажется, знаю… — Ника повернулась к нему и замолчала. Потянулась рукой к его волосам и, задумчиво по пути лаская висок, скулу, шею, скользнула в вырез рубашки. Ниже… Слегка облизнулась. Потом разочарованно выдохнула и, совсем не замечая судорожных попыток Эда выровнять ход машины, произнесла: — Как бы иначе я тебя встретила?

Эд с ощутимым облегчением заметил знакомую многоэтажную громаду и поспешил припарковаться. Пока был в состоянии.

А Ника заключила с улыбкой:

— Так что не беспокойся — сдам без проблем.

Какой-то миг Эд сомневался, не напомнить ли своей легкомысленной студентке о существовании такого общеизвестного явления, как зимняя сессия… Но вовремя решил не превращаться в зануду.

В конце-то концов, училась же она раньше без его наставлений?! Дотянет как-нибудь и этот год.

 

Не имея дальнейших планов, Эд поехал на съемную квартиру.

«Хорошо, что заплатил за полгода вперед», — радовался он, топчась на пыльном коврике перед своей дверью и гремя ключами на весь коридор.

Слева скрипнула дверь. В робко приоткрытую щель на него испуганно смотрел сосед.

Вдруг вспомнилось, как он последний раз встретился с этим добродушным толстяком — ночью на лестничной клетке, когда тот вышел покурить, а Эд решил, что нет времени лучше для того, чтобы выбросить все собравшиеся за последний месяц пустые бутылки. Глаза соседа в лунном свете тогда показались ему двумя блестящими пивными крышками — такие же бессмысленные и полные сдержанной зависти к другим, у кого жизнь удалась.

Скважина со скрежетом поддалась, пропуская блудного хозяина внутрь.

Сосед сильно ошибался — на самом деле в те времена Эд был призраком, выползавшим из своего убежища только по жизненной необходимости. Теперь же это место больше всего напоминало ему безнадежный корабль, покинутый даже крысами.

Он прошелся по комнатам. Распахнул окна, чтобы избавиться от спертого воздуха с еле ощутимым приторно-синтетическим привкусом. Он напоминал о чем-то… Но вот о чем?

Толстый слой пыли, полная вонючая пепельница, намертво засохшая черная гуща на дне чашки возле клавиатуры (даже отражение в зеркале!) — все эти приметы его недавней пустой жизни выглядели жалкими и чужими в пронзительном свете из немытых стекол.

И только небо за окнами — огромное яркое небо — казалось реальным в этом заброшенном грязном мирке...

Эд сбежал оттуда спустя полчаса, сделав десяток звонков и забрав последние деньги из нетронутого тайника, удивляясь, как ему вообще удавалось тут жить целых два года.

 

Весна распространялась по городу, как не вполне приличная заразная болезнь.

Деревья были еще голыми, но неопределенный зеленый оттенок их спутанных крон намекал: скоро, уже скоро...

Коты, молчавшие весь год, взялись наверстывать упущенное. Из ночи в ночь Эд терпел их вытье и ворчание, заткнув уши, притворяясь изо всех сил, что взрослого мужчину такие мелочи не могут вывести из себя. Но в конце концов, конечно, срывался с постели в ярости и как был — голышом мчался на улицу разгонять орущих тварей. Ватага воздыхателей какой-то местной киски встречала его радостным визгом и бросалась врассыпную. Чтобы пару минут спустя вернуться точно на те же позиции и затянуть старую песню с новым воодушевлением!..

С ними вместе зазвучал и дом — старческими вздохами, стонами, скрипами.

А однажды утром, едва проснувшись, растягивая блаженные моменты перехода от волшебно-ленивого «может быть» до скучно-обыденного «пора», Эд лежал в кровати, бездумно уставившись в потолок. Когда его внимание привлекла одна из вертикальных деревянных балок.

Расположенная позади кровати почти посередине стены, она слегка косила к северу, вызывая смутное подозрение, что этот обрубок ствола на самом деле надеется когда-нибудь улизнуть из дома через неплотно прикрытое окно и потому тихонько, отчаянно изображая полную невинность, приближается к торцевой стене.

Впрочем, Эд давно разгадал назначение этой псевдодорической колонны — крыша начала проседать, и ее, недолго думая, просто подперли, глубоко врыв балку в грунт под домом. Позже он нашел подобные опоры еще на веранде и в коридоре. И потерял интерес.

Однако теперь, глядя на привычную растрескавшуюся поверхность, Эд не мог поверить своим глазам: кое-где в коричневатых углублениях над обрубками веток зеленели беззащитные… почки?

Чем дольше он их рассматривал, тем более выпуклыми и яркими они казались.

Наконец, Эд вскочил и, приблизив глаза к самой коре, застыл в потрясении: с приходом весны сам дом, исполнившийся романтических ожиданий и сумасбродных надежд, включался в круговерть жизни — наперекор здравому смыслу и законам природы пускал почки! А может быть (чем черт не шутит?), и собирался цвести!..

Спустя пару недель почки нахально выстрелили первым клейким листом.

Не выдержав, Эд попытался выяснить у Ники, впервые ли это. Она посмотрела вверх, непонимающе нахмурила брови и ответила, что да — потолок, кажется, чуть-чуть накренился к окну за зиму.

Тогда Эд встал в полный рост в постели и указал на сочные листики, резко выделявшиеся на фоне темной древесины.

— Ну вот же они, видишь?

— Угу, вижу. Очень любопытно, — пробормотала она весьма заинтересованно где-то в районе его талии, добавила сдавленно: — Я тоже… сейчас кое-что тебе покажу, — и показала!

Эд охнул, вцепившись одной рукой в ее волосы, а другой — в балку… Обдирая бедные листья. А спустя миг — забывая о них навсегда!..

После недавнего оглушительного взрыва страстей аппетиты Ники приводили его в немое изумление.

Но еще больше удивляло то, как в этой девочке хрустальная, ребяческая чистота сочеталась с темными глубинами самого откровенного порока.

Прикасаться к ней было нельзя — почти святотатственно!

А не прикасаться — невозможно в принципе.

Она была его идеальной, недостижимой мечтой, очутившейся здесь, на земле, исключительно по недосмотру.

 

Эд снова работал.

Как ни смешно, Костя все-таки пригодился — нашел ему ряд серьезных клиентов, стянув контакты под самым носом у шефа.

На его осторожное прощупывание («где пропадал?») Эд усмехнулся, вспомнив огромную кошку с мохнатыми лапами и безнадежно отключенный телефон. И тут же без зазрения совести наплел что-то типичное об ужасно тяжелой болезни своей троюродной тети, которая живет ну очень далеко.

В первый раз после долгого перерыва сев за экран, Эд очнулся, только когда солнце заглянуло в окна дома напротив, ударив лучами прямо в лицо. И с удивлением понял, что не заметил, как прошло время. Как же он смог так долго обходиться без этого странного ощущения красоты и власти, скрытого в частых строчках кода?!.

Но в приоткрытое окно дохнул упоительно сладкий весенний ветерок. А стрелки часов, как оказалось, уже вплотную приблизились к тому волшебному часу, когда Ника, звеня своим заливисто-юным колокольчиком смеха, покинет стены своей альма-матер и снова поступит в его полное распоряжение!..

Немедленно (на недописанной строчке) компьютер был выключен. И забыт.

Эд запирал квартиру, ощущая, как ворочается и нарастает что-то внутри — совершенно незнакомое, наполненное щемящей нежностью и всеми оттенками ее улыбки.

Обычно люди называют это счастьем.

 

Тепло вступало в свои права.

Дом наполнялся им и острым запахом развороченной земли, в которой теперь постоянно копалась Ника. А еще — ароматами трав, свежезаваренного кофе и маленьких румяных булочек с корицей.

Она вновь просыпалась ни свет ни заря. Снова регулярно бывала в институте. Снова много рисовала.

Ее волосы опять наполнились светом и лучились, играли, волнуя Эда — доводя его до сладкого нетерпеливого зуда в кончиках пальцев.

— Знаешь, я, сколько помню себя, всегда рисовала, — рассказывала Ника, стремительно заполняя все полотно оттенками зелени. (Эд никогда бы не подумал, что их бывает так много.) — И когда меня спрашивали, кем я хочу стать, отвечала только одно — художницей! Я почему-то была уверена, что художники — особенные люди: они почти не спят, не едят и вообще ничем другим не занимаются — только рисуют все, что захочется. И я так мечтала об этом! Чтобы никто не трогал и чтобы рисовать, — смешно сморщив носик, она просила взглядом быть снисходительней к ее детской мечте. — А в то лето, когда я поступила, у нас тут недалеко — на соседней улице открыли цветочные теплицы. И ты знаешь, я так увлеклась! — ее глаза внезапно полыхнули огнем — ярким и самозабвенным, который тут же перекочевал на картину — россыпью тюльпанов.

«Трудно не заметить», — усмехнулся про себя Эд.

— Похоже на рисование — тоже очень спокойно. Я обожала это место! Мне разрешали приходить туда в любое время, копаться с цветами, рисовать, разговаривать с ними. Хозяйка почти не проверяла — говорила, что у меня дар. Мол, даже лучше, чем у нее самой растут! Врала, наверное, — Ника застенчиво повела плечом, вытирая рубашкой кисточку в рассеянности.

«Вряд ли», — мысленно не согласился Эд.

Исключительность Ники у него никогда не вызывала сомнений.

 

Ночные песни обрели драматизм — стали хриплыми, надрывными и недобрыми…

Как-то раз после полуночи, возвратившись после очередной бесполезной попытки унять проклятых тварей, Эд сделал последний шаг к кровати и …взвыл громче котов!

Его ступня угодила во что-то острое. Мелькнула мысль: это, должно быть, месть «мышиного» блюдца за то, что он косился на него каждый раз, ложась спать… Но пренебрежительное фырканье и тихий цокот когтей рядом в темноте предлагали иные версии. Одна больнее другой.

Ника подскочила в постели, еще наполовину во сне.

— Свет включи! — прошипел Эд.

— Что…

— Свет!!! — волны боли не позволяли поймать равновесие. Он слепо шарил в поисках опоры, пока Ника искала выключатель, и боялся ступить на пострадавшую ногу. Чуть передвинулся в сторону …и, опять угодив в тот же капкан, растянулся на полу с громогласными проклятиями!

Наконец ночник зажегся. Масляно-желтый свет очертил его на удивление целую ногу, перепуганную Нику с растрепанными волосами и…

Эд не знал, смеяться ему или плакать, так что решил поинтересоваться у Ники:

— Ты тоже это видишь?

— Что? — шепнула она, округлив глаза от страха.

— Ежа!

Ника глянула вниз на щетинистый шар. Потом на Эда. Моргнула.

— Да вот же он! — указала растерянно рукой.

Вдруг Эд затрясся от нездорового, взрывоопасного смеха. Ника следила за ним с удивлением, а еж — с опаской, подрагивая мягкой пуговкой носа и потихоньку отступая.

— А откуда тут еж? — через пару минут сумел выдавить Эд между судорогами.

— В смысле «откуда»? — пожала плечами. — Он тут живет.

Эда согнуло пополам.

— Как же… Как же я сам не догадался! — он ударил ладонью, заставив зверька нервно подпрыгнуть и шмыгнуть под самую стену. — Конечно, просто живет… под кроватью…

— Ну почему под кроватью? — оскорбилась Ника. — В кухне под полом.

Эд завыл.

Остановиться было уже невозможно. Ослабевший от смеха, он прилег на пол и только отирал слезы, вздрагивая… Сверху, с постели, Ника смотрела на него с нежной улыбкой, явно не понимая причины этого безумства.

Потом хихикнула.

— Знаешь, а он ведь проспал! На месяц, как минимум!

Эда скрутил очередной приступ. Но в этот раз к нему присоединилась Ника, которую тоже начало разбирать…

Спустя долгое время, когда хохот сменился усталыми сонными стонами, а судороги веселья — болью во всем теле, они улеглись спать. И только тогда самым краем сознания Эд отметил, что в саду воцарилась блаженная тишина.

 

Тепло подступало в неуверенном танце — шаг вперед, два назад. Пауза.

Но все равно оттенок крон, который вначале можно было уловить лишь краем глаза, стал неопровержимо-зеленым. Из земли наперегонки полезли драгоценные питомцы Ники: лакированные листики, пучки свежих травинок, стыдливо краснеющие клювики тюльпанов…

Вынося утренний кофе к скамейке, Эд теперь то и дело вдруг останавливался и спрашивал себя: а был ли вчера на этом месте куст?

«Вроде не было… Точно. Но… не мог же за ночь вымахать с нуля!» — он замирал, забывая о стынущей в руке чашке, и рассматривал злополучный куст с подозрением, пока его не осеняла догадка: притащила девчонка! Ну конечно!

Уродливая школьница опять начала появляться в доме. Как и осенью — пару раз в неделю, не чаще. Впрочем, хватало и этого.

Эд не мог уловить момент, когда она приходила — Ника внезапно поднимала глаза от книги, к чему-то прислушивалась. Найдя непонятное подтверждение своим мыслям, с улыбкой извинялась:

— Я ненадолго… — и покидала его.

В первый раз Эд не находил себе места. Он услышал, как она кого-то приветствует, и пошел за ней посмотреть. Но входная дверь была плотно прикрыта. В тихих звуках, доносившихся из-за нее, угадывался голос Ники. Однако, сколько ни топтался Эд, припадая ухом к доскам, ответов различить не получалось. Тогда он со все возрастающей тревогой и колотящимся сердцем стал носиться из комнаты в комнату, надолго застревая у каждого окна в пустой надежде подглядеть за Никой и ее неизвестным гостем… Пока румянец стыда не затопил его лицо.

Эд взял себя в руки и почти спокойным шагом отправился на веранду — пить чай. В конце концов, это — его законное место!

Именно оттуда он и увидел как на ладони, что в глубине лужайки рядом с Никой в слепяще-желтой блузке стоял кто-то бесформенный, серый, кошмарно нелепый… Белое (как блин у скупой хозяйки) лицо с водянистыми глазами повернулось в его сторону…

Эд сразу же вспомнил их неприятное, влажное прикосновение.

Как и в первый раз (но… разве он был?), девчонка смотрела прямо на него — сквозь грязное стекло веранды, мимо своей волшебной соседки. И Эду показалось: она узнала его — так многозначительно дернулись ее губы, то ли собираясь что-то сказать, то ли просто отмечая его нежеланное присутствие.

По спине пробежали мурашки (хотя, разумеется, бояться было нечего — не могла же она, в самом деле, разглядеть его тогда!..)

И тут обладательница самых жидких косичек и самой отвратительной рожи среди школьниц наклонилась к Нике и что-то сказала, указывая подбородком на него.

Эд непроизвольно поднялся, ощущая, как дрожат колени и как отчаянный страх тянет его в сад — прокричать объяснения прежде, чем Ника поверит этому гадкому гному!..

Но она улыбнулась гостье и, обернувшись к Эду, приветственно помахала ему рукой. Он помахал ей в ответ со слабой улыбкой…

Земля ушла из-под ног, а мягкое кресло обняло за плечи… Какое счастье, что он перенес его сюда из гостиной (глупая, мелкая мысль)! Неужели… Все в порядке?

Наверное, ведь девушки двинулись вглубь сада, продолжая разговор о растениях — перебирая ветки, возвращаясь к пропущенным…

И только холодный взгляд малолетнего демона то и дело жалил сквозь кружевные прорехи листвы. Заставлял ледяные каблуки отплясывать возле сердца, напоминая: будь осторожен! Будь очень осторожен!..

С тех пор Эд демонстративно игнорировал присутствие девчонки в жизни Ники (и уж тем более — в своей!): оставался в доме, прикрывая окно и следя с редкой педантичностью, чтобы водянистый взгляд этой вороны не пересекался с его собственным. Никогда не спрашивал Нику о странной традиции (в самом деле, факультативные уроки ботаники не самое очевидное занятие для студентки художественного вуза). И даже старался как можно меньше думать о посетительнице…

Он ни за что не признал бы правды: в тайне от самого себя (до дрожи в руках! до нервного тика под глазом!) Эд боялся эту уродливую девочку с черными косичками.

 

 

Самый громкий крик — тишина

 

«Нет уж — редкостная мура!» — должно быть, в сотый раз за вечер повторил про себя Эд — злобно и настойчиво. И, упиваясь собственной безнаказанностью, ухмыльнулся в спину Нике.

Они шли из кино.

Пятью часами раньше Ника вдруг разразилась длинной речью о том, что сегодня им предоставляется уникальный шанс своими глазами увидеть Гениальный Фильм, который (несомненно!) получит все главные награды на всех ближайших кинофестивалях (по крайней мере критики в этом уверены).

Эд даже умилился — его странная подруга начала проявлять типичные для девушек наклонности — и от избытка чувств стал расспрашивать о съемочной группе, потакая восторгу золотоволосой принцессы…

Фильм, обещавший быть на редкость унылым представителем постмодернизма, и то не испортил его светлого настроения при входе в зал…

Наивный!

Заумная муть завязла в зубах на десятой минуте. Голова разболелась от жары, духоты и пыли, покрывавшей тонким слоем серебра каждый предмет в пределах видимости. Садистское кресло заставляло держать спину под самым неудобным углом. И очень быстро перспектива провести так ближайших три часа предстала перед Эдом во всей своей ужасающей красе!.. Нет, конечно, если бы получилось склонить Нику к тому единственно верному занятию, к которому так располагают задние ряды в полупустом зале… Но, прикипев к экрану, она лишь слабо отмахивалась от его ласк и, что весьма вероятно, вообще не осознавала его присутствия…

Эд раздраженно рванул воротник и ускорил шаг, не поспевая за фигуркой, подскакивавшей от радостного возбуждения далеко впереди, без умолку щебетавшей о том, какой замечательный фильм они только что посмотрели и какой не менее замечательный пойдут смотреть на следующей неделе (не дай бог!)…

Они приближались к дому в почти полной темноте — такой же душной и жаркой, как в кино. Все тело покрывала липкая пленка пота, и было почти невозможно поверить, что какой-то месяц назад он мечтал о лете. Маленькая желтушная луна на небосводе казалась еще одной издевкой, довершающей и без того отвратительный вечер.

Легко толкая плечом незапертую (как и обычно) дверь, Ника пританцовывала и напевала что-то эстрадно-противное.

— Сколько раз я тебя просил закрывать эту чертову дверь! — кулак Эда столкнулся с дверной рамой неожиданно для него самого.

Ника проследила его траекторию спокойным взглядом, проскользнула под рукой, упершейся в косяк, и без единого звука повернула ключ в замке, запирая. Потом снова открыла. Легко улыбнулась и вошла в дом.

— Ника, я серьезно! Мало ли кто может забраться, пока нас нет!

Уже стоя на пороге кухни, она обернулась:

— Ну кто сюда может влезть? Да и зачем — красть же нечего! — и гордо проследовала на кухню. Через полшага сбилась и застыла с отвисшей челюстью, глядя широко раскрытыми глазами в угол, где стоял обеденный стол.

Оттуда седой в болезненном свете луны мужчина отсалютовал им стаканом.

— Приветствую, гипербореи!

Его низкий голос был наполнен чарующими обертонами профессионального певца. Хотя слышалась в нем и некоторая неуверенность, возможно, от допитой почти до конца огромной бутылки виски, которую Эд как-то притащил зимой «для сугреву», но, нырнув к Нике в постель, сразу же позабыл…

Собственно, не меньше самого появления незваного гостя удивляло то, что он еще до сих пор мог говорить.

Ника повисла на столешнице, улыбаясь с явным облегчением.

— Фу-у-ух, — быстрый взгляд на Эда, — Леня, как же ты меня напугал!.. Точнее, нас, — и снова юркий (оправдывающийся?) взмах ресниц в сторону мужчины. — Ты почему свет не включил? — ее голос звучал обыденно, словно и не ночь на дворе, и гость тут по своему праву.

Эд начинал закипать. Леня, значит…

— Да все никак не привыкну, — криво усмехнулся пьяный в дубину «Леня».

Ника кивнула и потянулась к выключателю. Свет залил комнату, вынудив нахала (вошел, никого не спросив!) прикрыться рукой, спасая глаза от сияния — слишком яркого после ночной полутьмы.

Эд рассматривал его с растущим раздражением.

Свободные брюки, наверное, были светлыми когда-то — много километров пути тому назад. Невообразимо грязная майка висела, словно ее снял с чужого плеча не слишком разборчивый любитель легкой наживы. И оставляла на виду многочисленные наколки, покрывавшие эффектное тело без всякой системы — вразброс: роза и кинжал на одном плече, колючая проволока — на другом, перстни, волк, лебедь, мышь, ворона, голова блеющего барана… Обнаженная игривая дева… Брови Эда ползли все выше — чего на нем только не было!

Татуировки выглядели необыкновенно четкими. Стильными. Их небесталанный автор убил прорву времени!

Взгляд Эда остановился на мастерски выполненной лире на тыльной стороне правой кисти, которой прикрывался гость.

— Кифара — блеск, скажи? — незнакомец смотрел на него из-под пальцев, слегка улыбаясь. Его мальчишески пронзительные ярко-голубые глаза заставили Эда окончательно растеряться. Короткие вьющиеся волосы оказались оттенка спелой ржи.

Красавчик. Эд, как наяву, услышал сотни женских голосов, повторявших это слово — с придыханием, обожанием, обещанием…

Бутылка звякнула о край стакана. Леонид снова отсалютовал им и уничтожил содержимое одним глотком.

Эд неопределенно кивнул. Промычал:

— А-а-а, — и зачем-то отошел к Нике, которая выкладывала на тарелки закуску, — это… кто вообще такой?

Он изо всех сил старался говорить очень тихо и очень спокойно. Хотя ни то, ни другое не удавалось.

Ника схватила его за руку, как бы предупреждая о недопустимости дальнейших расспросов, и еле слышно произнесла:

— Старый друг.

Эд выразительно приподнял бровь. Но в этот момент «старый друг» вдруг начал что-то громко декламировать на незнакомом языке, пьяно картавя и растягивая гласные.

«Латынь? Греческий?» — Эд, пораженный такой переменой в поведении забулдыги, силился, но не мог опознать торжественную речь…

Опрокинув очередную порцию маслянисто-желтой жидкости и полыхнув исподлобья полубезумным взглядом, Леонид подтвердил кивком:

— Древне… мать его… греческий! — и икнул.

Виски все-таки действовал. Высокообразованный гость казался все более рассеянным: голова его то склонялась к груди, то он вздергивал ее, как от удара кнутом, и удивленно озирался по сторонам…

Определить его возраст никак не получалось. В углах глаз — мелкие морщины, совершенно белые на фоне загара. Складка у губ глубока и обветрена. Нет, он не был молод. Но и человеком средних лет не выглядел — отчаянные голубые глаза смотрели так, словно вся его жизнь — впереди!.. Против чего, опять же, говорили тюремные наколки.

— Э, человек! Да, ты!

Эд далеко не сразу понял, что обращаются к нему. Но указывающий палец сомнений не оставлял.

— Скажи, человек, — душевно обратился пьяный к Эду (а скорей, наверное, к воображаемому официанту вместо него). Посмотрел в пустой стакан и гадливо скривился. — А… что за отраву я пью?

Эд задохнулся от возмущения. И проревел:

— Мою отраву!!!

Нечеткий взгляд наглеца сфокусировался на нем. Усмехнувшись и картинно подперев одной рукой подбородок, он обратился к Нике с умилением:

— А он с-смелый, да? — для выразительности покрутил в воздухе пальцем вокруг Эда и восхищенно протянул на выдохе: — Ма-ла-де-е-ец! На Тезея похож.

Эда скрутил удушающий приступ ярости — весь этот цирк на глазах у его женщины!

— Не похож только… — разочарованно добавил гость и, окончательно уронив голову на руку, мелодично захрапел.

— Ни хрена себе! — изумился Эд.

Ника опустилась на корточки возле похрапывающего мужчины. Запустила пальцы в его вихры и ласково провела по щеке, словно желая убедиться, что он и правда спит — так мать прикасается к усталому ребенку, уснувшему на стуле за игрой. И это прикосновение — сугубо личное, не оставлявшее свободного места между ними двумя, окончательно взбесило Эда!

Он, не сказав ни слова, порывисто вышел на веранду. Пачка сигарет неизвестно откуда сама прыгнула в руки. И некоторое время он молча курил в открытую дверь, бросая на кухню взгляды, полные жгучей ревности.

Ника что-то тихо шепнула Леониду и… обняла?!

Но тут же Эд с облегчением понял, что она просто помогает гостю подняться. «Наконец этот мудак исчезнет!» — не успел он обрадоваться, как картина вдруг дополнилась неразборчивым гомоном и тихим грудным смехом Ники — на выходе из кухни Леонид ухватился рукой за карниз, нарушив хрупкое равновесие, и в поисках опоры скользнул рукой по ее ягодицам, едва скрытым полупрозрачной тканью платья…

Закусив сигарету, как удила, Эд рванул в дом, отодвинул Нику и забросил мерзавца себе на плечо, с удовлетворением чувствуя, как горящий кончик мазнул того по коже. То ли от боли, то ли от пьяной невменяемости, Леонид начал нести довольно своеобразный бред, спровоцированный алкоголем и излишней начитанностью.

— Коро… Нида… Как… я мог, боги, как я мог… У Хирона… — слезы покатились по его щекам, оставляя дорожки размытой грязи. — Мой сын! Я даже не увидел… Как я мог?! О, боги! Отец! Как я мог?..

Он плакал, изливая проклятия самому себе, опять углубляясь в древнегреческие дебри, поминая мифы и их героев, жалобно поскуливая… А затем горячие речи внезапно прервались. Голос гостя наполнился силой — невероятной для его состояния, и он пропел несколько потрясающе музыкальных, завораживающих фраз!

Несмотря на чудовищное количество выпитого, от него лишь слегка пахло, и то — скорее травами, чем виски.

— Сюда, в комнату, — Ника пронеслась вперед, даже не оглядываясь, уверенная, что ее просьба будет выполнена.

Эд разочарованно хмыкнул. Вздохнул. И все же направил безвольную и на удивление легкую ношу в дверной проем.

Они уже почти добрались до красного диванчика, где Ника торопливо расстилала постель, как вдруг Леонид оттолкнул Эда, а сам, опасно пошатываясь, обвел комнату барским жестом, залихватски воскликнул: «Амброзии!» — и удивительно точным, картинным движением свалился прямо на диван (тот глухо крякнул, но устоял). Потом проворно ухватил Никину руку, накрыл ее беглым поцелуем и, сжав пальцы, тихо сказал, по-собачьи заглядывая ей в глаза:

— А ты все так же хороша, Дафна…

Ника выдернула руку с улыбкой и принялась искать одеяло в шкафу, не замечая, что за ее спиной, пытаясь выдохнуть дым (нет — серый комок шерсти, застрявший в горле), Эд шагнул к Леониду — объяснить (пусть даже лежащему!), что можно себе позволять с чужими женщинами, а что — просто опасно!.. Но, когда кулак уже был занесен, безумец слегка оттолкнул его, с мученическим видом пробормотав:

— Я тебя прощаю… Ты чист, — и окончательно погрузился в чуткий и краткий сон алкоголика.

Вмиг превратившись в потустороннее существо.

Влажные соломенные завитки легли на лоб, придавая еще больше мальчишеского его усталому лицу. Свет из окна облил торс серебряным лунным маслом, подчеркивая рельеф, будоража мысли о том, сколько женских губ касалось этой мерцающей, перламутровой кожи (а сколькие мечтали бы коснуться…). Татуировки казались легкими тенями, парящими над ее поверхностью, — прекрасное, но необязательное дополнение к бесподобному телу…

Ника подошла на цыпочках. Приподняв его голову, заботливо устроила на подушке, поправила сбившуюся прядь волос жестом, полным невыносимой нежности. Потом скользнула по его груди, по грязному вороту майки, двинулась дальше… Лаская. Все ниже и ниже. Уже в районе ремня…

Внезапно Эд (во власти неведомых сил, не иначе!) вдохнул сладкий опьяняющий воздух, наполненный яростью и освобождением (сомнения — прочь!). Он уже сделал движение, чтобы отбросить ее от дивана и погрузить в его кровь свои голодные руки!..

Как вдруг заметил блестящий предмет, закрепленный рядом с пряжкой. Ника погладила его, будто прощаясь, распрямилась, совершенно спокойная, и отвернулась от спящего на диване полубога.

— Он нечасто приходит, — ее шепот был тихим, но отчетливым. — Только летом. Думаю, у него просто нет дома. Я бы предложила ему пожить у меня, но он ужасно гордый и откажется, я точно знаю... — она поднесла к лицу руку Эда и чуть слышно коснулась ее губами. — Видишь ли, он убил свою жену… — Эд вздрогнул, но Ника только крепче прижала его ладонь к своей щеке. — Да, за измену. Однажды вернулся домой раньше времени, а она — с другим... Но не это самое страшное. Она была беременна, уже на сносях. Я не спрашиваю его об этом, но он каждый раз сам рассказывает… Только каждый раз по-разному. Я не знаю, что случилось с ребенком. Он то говорит, что сына успели спасти — мол, она умерла в больнице. То долго плачет, что мальчика уже не вернешь, а он бы так хотел быть с ним! Он такой... — ее нижняя губа задрожала. Эд видел это в полумраке. Он увидел бы, даже закрыв глаза.

— …бе-е-едненький! — и она уткнулась ему в плечо, давя слезы.

«Что ж, — подумал он, — это объясняет наколки».

Через минуту, с усилием сглотнув, она продолжила:

— А на поясе он носит ее брошь. Говорит, это — единственная вещь, которая осталась от нее. Помогает помнить. Он почему-то больше всего боится забыть ее, представляешь?

Эд, стиснув зубы, кивнул.

Они простояли так долго. В тишине, звенящей криком…

Наконец, Эд отстранился и посмотрел на Нику, чувствуя, как нервной птицей бьется в нем вопрос и многоопытным хищником подкрадывается ответ.

— А ты не боишься его?

— Почему? — омуты, черные омуты искреннего непонимания.

— Он ведь убийца, Ника.

— Но… — она повернулась в сторону спящего. Во взгляде — океан всепрощения, безграничного, непостижимо-наивного… — Он же любит ее до сих пор!

Эд сжал ее руку, изо всех сил стараясь не думать. Не думать вообще ни о чем! Прогнать из головы это странное отражение, эту издевательскую двойственность: один убийца, мирно посапывающий на диване, и второй — за ее плечом.

…Проснувшись утром и выйдя на кухню в поисках кофе, он обнаружил на столе бутылку совершенно бомжацкого вида. Из-под какого-то дешевого вина, с косо оборванной этикеткой, она была заткнута пробкой из куска газеты.

Эд вытащил пробку — из чистого интереса. И скривился — пахло до отвращения приторно, с примесью меда, который он терпеть не мог. Брезгливо морщась, он опорожнил ее и выбросил в мусорное ведро. И только потом понял, что это, похоже, была своеобразная благодарность от вчерашнего гостя за кров и… гм, хлеб.

В комнате на пустом диване неряшливо косилась стопка белья. Ника предположила, что он ушел как всегда — ни свет ни заря. Наверное, спешил на работу…

Эд долго и напряженно пытался представить Леонида за работой.

Но так и не смог.

 

А потом пришли грозы, опутали город паутиной молний.

Безмятежно-голубое небо вдруг разверзало черную пасть и обрушивало ливни на коробки зданий, ослепляя белым огнем «букашек»-прохожих, оглушая грохотом…

Раньше Эд любил такую погоду. Мог выйти на балкон (а то и прямо под теплые струи) и упиваться зрелищем ярящегося неба… Но не теперь.

Оказалось, что его бесстрашная фея до умопомрачения боится грозы!

Едва заслышав далекие громовые раскаты, она мчалась в дом, оставляя под дождем мольберт и краски, роняя растения, выкопанные для пересадки, — забывая обо всем… Она накрывалась с головой одеялом и оставалась под ним до тех пор, пока не таяло последнее тихое ворчание.

Эд пытался помочь — объяснял, что абсолютное большинство разрядов ударяют вдали (считал секунды и километры, как маленькой), что в доме риск в сотни раз ниже, чем снаружи. И даже, отчаявшись получить от нее хоть какой-нибудь отклик, взывал к рациональности — говорил, а стоит ли настолько бояться мгновенной смерти, которую-то и не успеешь осознать?..

Но Ника молчала, дрожа, как испуганный зверек, и только ныряла глубже под одеяло, утаскивая в его пучину и Эда. Что могло бы, пожалуй, выглядеть мило, если бы не этот безумный страх… А он преследовал ее с детства.

Как-то раз, сидя на скамейке с Эдом в умытом солнечном саду, слабая от пережитого Ника рассказала ему о сне, который иногда видела ребенком: она бежит в железном лабиринте, а кто-то ужасный ищет ее, в ярости круша стены, высекая молнии огромными каменными кулаками. Она уже замечает прямоугольник света — выход, как вдруг со зловещим скрежетом сзади падает перегородка… Низкий вибрирующий гул заполняет камеру… И воздух густеет — превращается в прозрачную смолу. Он ловит ее — крохотную мошку. Ни вырваться, ни шевельнуться… Только эта беспомощность, замкнутое пространство и осознание: все, она попалась!..

— В этом месте я начинала кричать: нет! И просыпалась, — Ника прятала взгляд, шепотом доверяя Эду свои детские страхи…

Поэтому он старался быть рядом — спешил домой, заметив грозовой фронт у горизонта, а порой и вовсе оставался с Никой, если гремело с утра.

И все равно однажды не успел.

Он очнулся от оглушительного удара за окном, который заставил внутренности послушно вздрогнуть. И в тот же миг вертикальная белая вспышка во дворе выжгла все предметы в поле зрения. Запищал блок бесперебойного питания. А когда Эд проморгался, громыхнуло и полыхнуло снова — еще сильнее.

Поспешно закрыв компьютер, Эд вылетел из квартиры в кромешный мрак коридора и, чертыхаясь, начал на ощупь спускаться по лестнице. Стоило двери подъезда распахнуться, как он понял: дело плохо. Дождя не было, но фиолетово-черное небо превратилось в карту — диковинную, переменчивую… Безумный географ ежесекундно раздирал ее стальным острием, и небо рвалось с ужасающим грохотом.

Бедная Ника!

С этой мыслью Эд помчался домой на предельной скорости…

Он затормозил юзом у знакомой изгороди. Выпрыгнул из машины, захлопывая дверцу на ходу. Заглушаемые непрекращающимся гулом, листья беззвучно тряслись под первыми каплями. Даже не видя, Эд чувствовал: в своем детском убежище Ника дрожит вместе с ними.

Пинком открыв входную дверь, он влетел в спальню.

И только потом запоздало осознал, что напугал ее еще больше, вот так внезапно ворвавшись. Резкий стук двери заставил ее оторваться от спасительной подушки. Скорчившись от испуга, она обратила к Эду мертвенно-бледное под вспышками молний лицо. И закричала!

Он ринулся к ней, чтобы прижать к себе и успокоить, но поймал лягающуюся ногу.

— Нет! Не-е-ет! — страшно завопила Ника и вывернулась из его рук, царапаясь.

— Ника! Это я, успокойся! — он словил ее и стал мягко сдерживать, игнорируя боль, которую приносили ее коготки. — Теперь все будет хорошо! Ника, девочка моя! Все! Все!..

Но Ника не слышала его и, похоже, не видела. Продолжала яростно вырываться, истерично крича, плача…

Эд был потрясен. Он всю жизнь обходил женщин с их истериками десятой дорогой и сейчас понятия не имел, что еще можно сделать. Поэтому просто начал баюкать ее, сомкнув объятия крепче и бесконечно повторяя:

— Это я, не бойся… Не бойся, это я…

Спустя долгое-долгое время грохот за стенами дома затих. А вместе с ним — и Ника. Она расслабилась, задышала глубже, поглаживая руку Эда там, где еще недавно ранила до крови. И, окончательно погружаясь в сон, с невыразимым облегчением еле слышно шепнула:

— Он ушел.

 

 

Русы косы, ноги босы

 

Жара навалилась на город — надоедливая подруга, и давила на нервы, требуя считаться со своим присутствием…

Под ее душным покровом сны перерастали в кошмары, желания приобретали извращенный оттенок, а сдерживаемое обычно раздражение становилось практически неконтролируемым.

Масла в огонь подливали пробки. На раскаленной сковороде, в которую превратилась дорога, оплывающие потом водители сигналили, высовывались из окон и, обмахиваясь кто газетой, кто мокрым носовым платком, испускали в небо очереди патетической, бессмысленной брани... Казалось, еще пару дней жары, и здесь точно кого-то убьют.

Эд мучился вместе со всеми в «тянучке» — задыхался, потел, безнадежно мечтая въехать с размаху в обжигающе-льдистый сугроб величиной с Эверест и остаться в нем навсегда — замурованным в снегу, прохладным и счастливым…

В один из таких дней вечером он припарковался у калитки совсем измочаленный. Вылез из шипящей машины и поплелся к дому, напоминая самому себе несвежего покойника, который никак не доберется до благословенного свежевыкопанного приюта.

Волна прохлады из распахнутой двери коснулась его, приветствуя, заставляя прикрыть глаза в немом блаженстве…

Но тут подлетела Ника.

Обхватила с противоестественным при такой температуре энтузиазмом и принялась покрывать страстными поцелуями. Ее руки дрожали, а пряди, так и норовившие влезть Эду в рот, пахли медью и солнцем, почти обжигали…

Оглушенный, он замер на миг посреди коридора. Потом взмолился: « Ник, ну хватит! Жарко же», — и попытался осторожно разомкнуть полный нежности, но крепкий захват на собственном затылке.

Наконец, отпустив его, она прислонилась к дверному косяку с мечтательной, предвкушающей улыбкой. Ее маленькие розовые ступни никак не могли успокоиться, и краем глаза Эд отметил их нетерпеливые, пританцовывающие движения… Сердце упало. О нет.

— Ни за что не догадаешься, куда мы сейчас пойдем!

Эд горестно вздохнул, закатив глаза. Только не это!..

Его легкомысленная студентка была свободна. До самой осени. Пока он работал или плавился за рулем, она хлопотала в саду: поливала, рассаживала свои драгоценные цветы, делала карандашные наброски, этюды пастелью, готовила морсы или (чаще всего), обнаженная, читала что-то вычурное на смятой постели…

Но его, безусловно, злило не это.

Несмотря на дьявольскую жару (а не исключено, что благодаря ей), Ника вспомнила о своем увлечении — пеших прогулках.

Она частенько теперь встречала Эда вот так, после не самого простого дня, на пороге дома, и «радовала» его чем-то вроде: «Пойдем скорее — посмотрим на гнездо иволги! Это совсем недалеко! Мне сказали, у нее птенцы начали летать!»

И вскоре, проклиная всех доморощенных орнитологов, с которыми водила знакомство его странная подруга, он спускался по скользкому склону оврага, убивая любимую пару туфель и покрываясь холодной испариной при виде Ники — она уже беззаботно пересекала низину, чтобы поговорить с местным сумасшедшим, решившим именно сегодня отправиться за травой для своих воображаемых кроликов. С огромным серпом, сверкающим в лучах заходящего солнца.

Конечно же, доказать, что он опасен, этот застенчивый мужчина, всегда одаривавший ее букетиком ромашек, Эду не удалось.

Так что выбора, в общем-то, не было. Зло скрипя зубами и обливаясь потом, он регулярно следовал за ней во всех ее глупых вылазках, опоясавшись старым армейским поясом, таившим смертельный секрет, прекрасно понимая, что ни за что на свете не допустит, чтобы его малышка (само лето с цветком невинности в сахарном кулачке) оказалась без надежной защиты…

Тем временем его рассеянный взгляд был воспринят как вопросительный.

— Мы пойдем …к цыганам! — бесовская улыбка, адресованная ему, заискрилась скрытым смыслом.

Эд снова вздохнул и только потом запоздало удивился:

— К цыганам?

По правде говоря, это было чересчур даже для Ники.

— Да! Представляешь, оказывается, тут неподалеку целый табор остановился. Ну разве не здорово?! Я же всегда хотела на них посмотреть! А может… — глаза полыхнули неожиданным восторгом, — мне погадают?..

И она счастливо запищала, подскакивая от возбуждения, дико раздражая его своей резвой, по-детски непосредственной веселостью.

— Ой, Эд, мне ведь никогда не гадали! Как интересно! Бабушка рассказывала, что они все — колдуны и… — Ника заливалась соловьем, расписывая все преимущества будущего знакомства.

А Эд смотрел на нее и не слышал — пытался избавиться от предательской иглы в сердце. Этот поход ему почему-то очень не нравился.

— Эд? — требовательный тон диктаторши вернул его внимание. Он покорно кивнул и поплелся в ванну, по дороге узнавая, как именно они доберутся до места стоянки табора («чтобы было интереснее!»), и с тоской вспоминая свои полные незатейливого очарования планы — провести этот вечер в постели с ней… Господи, за что?

Пока он смывал с себя автомобильную пыль и морально готовился к тому, чтобы покрыться проселочной, Ника успела переодеться.

Натягивая футболку на уже влажную кожу (проклятая жара!), Эд заглянул в комнату. И вздрогнул от разноцветного мельтешения — на Нике была необъятная юбка солнце-клеш ядовитых, ужасно резавших глаза оттенков (красные с зеленым цветы на малиновом фоне), и на редкость не сочетающаяся с ней ярко-желтая рубашка с коротким рукавом.

Ника еще раз крутнулась. И, довольная произведенным эффектом, гордо посмотрела на него поверх этого цветастого кошмара.

— Нравится? — а после сделала движение краем юбки, которое, судя по всему, должно было намекать на цыганское происхождение образа.

— Ну… — Эд честно пытался дать объективную оценку подобной вульгарщине. — Гм-м… Впечатляет.

Она радостно сверкнула зубами и потянула его к дверям так, что он едва успел сунуть ноги в разношенные туфли. Забыв, разумеется, прихватить очки…

Пришлось идти почти вслепую, доверившись Нике, — в какой-то момент они свернули в саду строго на запад, и клонящееся к горизонту солнце ударило в глаза. Стоило лишь погрузиться в поток его безжалостного света, как футболка и даже легкие брюки пропитались потом насквозь. Эд ежился от их гадких прикосновений. И тихо бесился внутри.

Как назло, его поводырь был легок и свеж.

Бурля от исступленного веселья, Ника то напевала что-то малопонятное протяжным голосом, то начинала пританцовывать, сжимая в руках края своей безумной юбки. Не замечая его недовольных взглядов и многозначительного молчания, она и не думала сбавить темп или хотя бы выбрать дорогу в тени!..

Но, к счастью, уже на самой грани взрыва Эд ощутил неожиданное облегчение — они нырнули под сень высоких деревьев. Здесь, внизу, возле их подножий, было почти прохладно — солнечный жар растворялся в вековых кронах гигантов, как кровь в темной воде.

Получив передышку, Эд разглядывал их с благодарностью. Ряды стволов казались странно упорядоченными, а тропинка между ними — нарочитой: слишком белой и чрезмерно петляющей.

— Это — старый парк, еще графский, — подтвердила его мысли Ника. — Красиво, правда?

Эд кивнул, прикидывая, сколько потребовалось лет, чтобы это место стало таким… Или, может, парк разбили вокруг деревьев, которые и тогда уже были немолоды?

— Ты тоже чувствуешь? — она заглянула ему в лицо и, сияя тайной, воскликнула: — Здесь столько любви! Столько людей здесь были счастливы!..

«Вполне возможно, — подумал Эд, — еще бы кустов побольше — и почти идеальное место».

Он шутливо притянул ее к себе.

На его поцелуй Ника отозвалась с внезапной страстью, и у Эда уже промелькнуло: «А нужны ли кусты?..», как вдруг она так же внезапно высвободилась и помчалась, смеясь, по тропинке вперед — воздушная, легкая, как ветер (только ее сумасшедшая юбка неуклюже моталась, портя сравнение)…

Позади сухо хрустнула ветка. Одним слитным движением (точно ждал этого) Эд обернулся.

Но лес молчаливо смотрел на него. С приглушенным шорохом в небе шевелились могучие ветви. И все.

Вздохнув (нервы ни к черту!), он повернулся к Нике. И обнаружил, что сильно отстал — где-то далеко впереди ее юбка искрилась цветом под тонкими пальцами лучей, вспыхивала буйством оттенков, окунаясь в световые столбы…

Эд удивленно моргнул — оказалось, они уже пришли.

Ее тонкая фигурка подпрыгивала на краю огромного пространства, залитого солнцем. В дрожащей над травами дымке угадывались разноцветные лоскуты палаток и что-то темно-зеленое довольно больших размеров. С порывом ветра донеслась еле слышная, но выразительно визгливая музыка. Составленная из дисгармоничных высоких нот, она раздражала, как жужжание комара над ухом. Но Ника, похоже, была от нее в восторге — юбка вздымалась все быстрее, все выше…

Слева промелькнул красный сполох.

Со злостью, удивившей его самого, Эд бросился в ту сторону. Но у кромки леса заметил еще один. И еще — ярко-синий. Совсем близко к Нике.

Эд развернулся и рванул ее догонять, матерясь вполголоса, удерживая взглядом быстро удаляющиеся мужские фигуры…

Стволы перед ним уже не скрывали поляну, вогнутую, как необъятное блюдо, тесно заполненную пестрыми шатрами, разбитыми фургонами, веревками с чистым (и не очень) бельем. А еще спустя десяток безумных звериных прыжков стало ясно, что зеленая громада в центре — цирк шапито.

На утоптанном спуске к табору задорно подпрыгивала на бегу Ника. И больше никого. Лишь вдали у палаток, сидя на корточках, играли во что-то мальчишки, босые и жутко замызганные.

Эд облегченно выдохнул.

Но неожиданно оказалось, что близость Ники и лагеря — обманчива.

Он мчался все быстрее, ощущая, как на его разгоряченную кожу ложится пыль, глотая ее — едкую и раскаленную, а заодно — запахи незнакомой жизни… И все равно не мог догнать!

Тем временем Нику заметили дети. Громко закричали на своем непонятном языке и побежали навстречу, протягивая грязные ручонки в извечном просительном жесте. Эд рванул еще сильнее!

Но толпа малолетних попрошаек уже окружила ее. Черные глазки прикипели к ней, не оставляя ни на миг, а руки вцепились в юбку и потянули к лагерю, ежесекундно грозя опрокинуть.

Эду почему-то стало страшно. Он крикнул изо всех сил, стараясь издалека перекрыть галдеж:

— Ника! Ника, подожди! — в его голосе было больше просьбы, чем злости (но сейчас все равно — лишь бы услышала!).

Она услышала — вдруг среди громогласной музыки и воплей малышни нашла его взглядом. Послала смущенную, извиняющуюся улыбку…

А Эд, успокоенный ею, на секунду остановился перевести дух.

Зря. Ника тут же отвернулась к своей галдящей босоногой свите. Взяла двух за руки (черные до локтей от застарелой грязи), а еще несколько «пиявок» ухватили ее за предплечья, и так — с висящими на ней захлебывающимися от счастья детьми поспешно направилась в сторону табора.

Несколько мальчишек бросились вперед, оглядываясь, едва не сворачивая шеи… И, когда их глаза останавливались на нем, Эду чудился холод (если не злость) в этих маслянисто-черных прорезях. Прищуренных, как бойницы.

Он еще раз вдохнул, уперев руки в колени, помотал отяжелевшей головой и побежал следом, почти успевая догнать их!..

Но только почти.

Оставалось несколько шагов — от Ники его отделяла только толпа малолетних попрошаек, как вдруг музыка, о которой он совсем забыл во время своего изнурительного спринта, стремительно приблизилась. Только что она звучала почти на другом конце лагеря, и вот вдох — и она уже за углом, шаг — и из неприметного бокового прохода, словно из-под земли поток, вырвалась бурная пестрая толпа: разноцветные наряды женщин, их черные как смоль (как глаза детей) волосы, их дивные протяжные голоса, незнакомая песня и звон украшений, красные и синие рубахи мужчин, расписные гитары и линялая, грязная одежда немногих — должно быть, «профессиональных» нищих…

Чуть в стороне шел музыкант — седой обладатель тонкоголосой скрипки. А с ним — мальчик со скучным лицом, регулярно ударявший во что-то, отдаленно напоминавшее литавры.

Скованная своими малолетними спутниками, Ника была в мгновение ока обвита этой улюлюкающей, танцующей, стремительной спиралью! Она вращалась, засасывая центростремительной силой золотоволосую фигурку в окружении малышей и отшвыривая всей центробежной мощью Эда!..

Он отвоевывал себе место с трудом, едва различая за чужими спинами удаляющиеся клочки желтой блузки, смертельно боясь упустить ее навсегда…

Над кем-то невысоким он все-таки разглядел, как Ника оказалась в центре. Дети с неохотой отступили, пропуская женщин. И в этот миг музыка окончательно сошла с ума — презрев все законы гармонии, завизжала, надрываясь, подхлестывая молодых красавиц исступленно бить себя юбками, обнажать стройные ноги, соревноваться в прелести юной груди…

Встревоженный, ежесекундно теряя Нику из вида, Эд вдруг понял удивительную вещь: несмотря на светлую кожу и тяжелое золото волос, так не похожее на цыганскую смоль, она была сейчас неотличима от них — один порыв, один огонь в крови!

Что же это? Может, музыка и неистовство танца?.. А может, древняя женская суть — поманить, околдовать, завладеть?..

Достигнув апогея, мелодия оборвалась. Девушки остановились, хлопая в ладоши, смеясь. Ника смеялась вместе с ними и выглядела счастливой до невозможности. Закат алел на ее губах.

Эд решил, что самое время — попробовал было пробиться к ней. Но живое кольцо тотчас отозвалось — сжалось плотнее. Более того, на него начали посматривать с открытой неприязнью, демонстративно отворачиваться, наступать на ноги…

Наконец, стоявший рядом цыган (старше Эда лет на пять, с уже седеющими висками) умело оттер его от края толпы, ругаясь сквозь зубы, а после бросил через плечо с сильным акцентом:

— Не мешай! — и закрыл своей широкой спиной брешь в стене людских тел.

Как волк в клетке, Эд кинулся заходить с другой стороны — мимо детей. Они зло загалдели и стали толкаться. Но силенок явно не хватало, и уже он пробился достаточно далеко, чтобы увидеть Нику…

Как вдруг все вокруг (даже мелкие звереныши у его ног) замерли и почтительно замолчали. А те из мужчин, кто носил шляпу, обнажили головы.

На отдаленном конце толпы угадывалось движение. Люди расступались, образуя коридор. И как же страшно это было — дикие, полуживотные лица с выражением благоговейной покорности на них…

Не осознавая, Эд попятился вместе со всеми, опасаясь выдать себя дыханием и не отрывая взгляда от Ники — она внезапно осталась в центре огромного круга. Совсем одна. Его пальцы нервно ласкали рукоять армейского ножа, спящего в ножнах за поясом…

Пока по проходу над головами людей величаво плыл цветастый платок.

Женщина. Неожиданно в возрасте (под пятьдесят?), с напрочь седыми прядями, змеящимися по спине. Одетая чуть более опрятно и без той цветной сумятицы, которой злоупотребляли окружающие. Еще издали заиграли солнечными бликами тяжелые ряды монист на шее, серьги-колеса, массивные браслеты… Такое кричащее изобилие золотых украшений могло бы другую испортить. Но не ее — красавицу, даже сейчас. Цыганская королева — при всех своих регалиях, с простой деревянной трубкой в углу рта, вкрадчивой улыбкой. И властными глазами.

Она приближалась к Нике неспешно, оглядывая ее с головы до ног. Остановилась в шаге, посмотрела со значением на кого-то в толпе. И вдруг над табором полилась полная жизни и веселья мелодия, удивительно гармоничная — бесконечно отличавшаяся от какофонии, грохотавшей минуты назад.

Она встретилась глазами с Никой, и они улыбнулись друг другу — приветливо, как старые знакомые, между которыми нет обид. Цыганка протянула руку, и Ника так же свободно, без страха вложила в нее свою.

«Вот здесь ее и обчистят», — отстраненно подумал Эд (судьба побрякушек, безусловно, волновала его меньше всего). И внезапно осознал, что никогда не видел на ней украшений. Даже ее уши не были проколоты! (Однажды он уже удивлялся этому, покусывая ее карамельную мочку, но забыл…) Зачем же тогда?

А тем временем цыганка погладила доверчиво раскрытую Никину ладонь, и ее лицо озарилось.

— Ай, хорошая моя! Ай, золотая… — она покачала головой, зажав трубку в углу рта и задумчиво ею попыхивая. — Хорошо, что пришла! Солнышко наше! Уж как ждали тебя… Как ждали!

Толпа выдохнула. Шепот обежал круг, оставив бесчисленные улыбки.

Женщина повернула ладонь к свету, будто стремясь получше рассмотреть загадочные линии, намечавшие Никину судьбу.

«Похоже, тут она не рассчитала», — усмехнулся Эд, слегка успокоенный классическим продолжением этого безумного похода. Его карманы были совершенно пусты.

И тут цыганка взмахнула рукой в сторону ближайшего шатра. От него по проходу танцующей походкой тотчас двинулся парнишка. Черноволосый, как и все здесь, с задорной, ослепительной улыбкой, он нес что-то круглое размером чуть больше блюдца под белоснежным платком тонкой работы.

Стоило ему выйти в круг, как мелодия вновь взвилась. Под ее ликующие нотки платок был сдернут, и на золотом подносе показалась наполненная до краев хрустальная рюмка.

— Для дорогой гостьи! — цыганка с умением, выработанным не иначе как многолетней практикой, подхватила рюмку и, не упустив ни капли драгоценной влаги, быстро поднесла ее Нике.

Та выглядела растерянной. Но толпа хлопала, а «королева» подмигивала черным, как око ворона, глазом…

И Ника (никогда не пившая за раз больше глотка вина), пронзительно улыбнувшись черноволосому красавцу и убыстряющейся, подстегивающей мелодии, взяла бокал по-гусарски — с оттопыренным локтем и глотнула его содержимое одним махом!.. Лишь немного скривившись и спрятав наливающиеся слезами глаза на красной ткани тщедушного мальчишеского плеча.

Музыка вновь сорвалась с цепи, подхватив за собой и людей, заставляя их танцевать — бить ногами беззащитную землю в поисках счастья, сиюминутного, воистину цыганского!..

А Эда снова оттерли в сторону.

Среди мелькающих юбок, платков и рук он временами различал Никины горящие глаза. Она танцевала с тем же мальчишкой. Но сколько Эд ни бросался в эту живую круговерть, как ни пытался пробиться к ней, его отталкивали. Вначале просто как надоедливую помеху. Потом — со злостью, со злорадством.

— Не мешай! — он слышал полуразличимую, искаженную акцентом брань в свой адрес. И в конце концов оказался вытолкнутым далеко за пределы толпы.

Его охватил невыразимый ужас.

«Безумная… Ее же могут украсть! Ну конечно — красивая девушка… Подпоили, а теперь… запросто!»

В отчаянии Эд рванулся напролом — в живую стену из исступленно пляшущих людей и их летящих ослепительно-ярких одежд…

Безуспешно. Его по-прежнему не пускали.

Тем временем музыка начала смещаться. Эд разглядел усатого цыгана с мальчиком. Они повернули вглубь табора, и вся толпа, ведомая мелодией, последовала за ними, пританцовывая и хлопая в ладоши. Увлекая с собой Нику…

Внезапно его сбили с ног — двое мужчин одновременно толкнули в плечи. И гигантскими черными воронами нависнув над ним, беспомощно растянувшимся, прокаркали с угрозой:

— Не ме-шай!

Рука Эда потянулась к ножу… Но музыка угасала, толпа вливалась в проход меж шатрами. И в считанные секунды от шумного людского моря осталось лишь двое детей, танцующих в пыли.

Вмиг отшвырнув обидчиков, Эд вскочил и побежал к углу…

Там было пусто.

Он растерянно обернулся к детям — найти хоть намек, хоть направление…

Но те лишь таращились на него бессмысленными бездонными глазами. Малыши.

Оставалось одно: он помчался по проходу вслед тающим звукам! Не разбирая дороги и даже не пытаясь упорядочить свои действия — сбрасывая по пути с веревок сохнущее белье, путаясь в нем, спотыкаясь, падая, а потом поднимаясь и снова — вперед!..

Каждый следующий поворот, казалось, приближает ее. И Эд сворачивал. Снова. И снова… Не понимая, откуда столько поворотов в этом заколдованном, дьявольском месте!..

Наконец он наткнулся на подростков, занятых оживленным разговором. Подбежал к ним и жестами попытался объяснить, что ему нужна девушка с золотистыми волосами. Красивая. В ужасной юбке… Но те только смеялись, глядя на его забавную пантомиму, и тыкали пальцами. Эд не выдержал — двинул одному (самому наглому) в рожу. Потекла кровь. И сопляки бросились на него — с улюлюканьем, с гиканьем!..

Он вдруг ощутил себя в западне — зверем, которого гонят на флажки. Отчаянно рванулся по тесному проходу между завалами старых фургонов, скрипящих от малейшего прикосновения, грозящих погрести его и оставить здесь навсегда… Подтверждая его подозрения, погоня быстро затихла.

Эд свернул и вылетел к шапито. Приподнятый полог открывал сцену, где карлик гарцевал на пони с мутными глазами. Вокруг измученного животного вились мухи.

Это тоскливое зрелище повергло Эда в еще больший ужас: ему неожиданно пришло в голову, что Нику могут увезти на лошади. Бесшумно. И он не узнает даже направления! И никогда больше не увидит ее!..

Впившись пальцами в виски — удерживая внутри эти мысли, он протискивался к краю лагеря, стараясь не шуметь, чтобы не спугнуть неведомого всадника-похитителя, и жалея, что не присмотрелся повнимательнее к пони…

Эд чувствовал, что сходит с ума.

 

Спустя какое-то время (пару минут? месяц? утекло как сквозь пальцы!) он обнаружил себя стоящим возле входа в табор — там же, где ее облепили назойливые цыганчата. За руку его держал мальчик. Без малейшего страха. Так, будто они рядом прошагали уже много миль и дней… Но Эд, даже ради спасения собственной жизни, не смог бы вспомнить, когда и при каких обстоятельствах он встретил этого ребенка.

Одетый в одну бурую, не стиранную, должно быть, никогда рубашку, он смотрел на Эда без всякого выражения, а его левая усохшая рука покачивалась вдоль тела.

— Пожалуйста, — вырвалось из груди Эда. — Пожалуйста…

Он повторял это слово снова и снова, как заклинание, искренне надеясь, что по его щекам течет пот, а не слезы.

— Пожалуйста…

Мальчик продолжал смотреть на него. Потом вздохнул. Отвернулся к табору. Вздохнул снова… И потянул Эда за собой.

Вначале шагом, потом трусцой, почти бегом — Эд послушно ускорял движение за своим малолетним провожатым.

Шатры, такие далекие, приближались рывками: вот они размером с лоскут. Вот — с платок, развернутый в танце. А вот уже — стеной проплывают мимо.

И вдруг Эд различил мелодию скрипки, приглушенную тканью.

Они несколько раз свернули. Затем пролезли под одним из проржавевших вагончиков… И Эд с ободранными коленями и лихорадочным блеском в глазах увидел ту самую толпу!

Скрипач и дети, и мужчины, толкнувшие его — все они покидали душный кров огромного линялого шатра.

И мальчишка в красной рубашке, на чье плечо опиралась ее тонкая слабая рука. Он почти нес Нику, спотыкающуюся и еще пытающуюся петь, к выходу… А ее волосы предательски ласкали его высокую смуглую скулу…

Одним глотком вернулась жизнь.

Эд подскочил к ним, готовый вырвать ее силой! Но молодой цыган сам осторожно переложил клонящуюся головку на плечо Эда и поправил сбившуюся прядь. Слишком нежно.

Эд застыл на мгновение, спокойно и расчетливо разглядывая парнишку. Аккуратно переместил драгоценный вес на одно плечо, освободив правую руку. И успел только-только начать замах… Как вдруг Никина кисть вспорхнула диковинной птицей и впилась коготками в жесткую кожу его пальцев!

Она смотрела на него неожиданно трезво. Ему даже показалось, что острие угрозы прорезало безмятежную гладь зеленоватых глаз…

А потом она качнулась в попытке удержаться за него. И все вернулось — пьяная девочка, которая страшно хотела домой, в постельку, и махала «друзьям», улыбаясь, рассыпая бессчетные воздушные поцелуи, благодаря их за что-то… Эд так и не понял за что.

Из лагеря их провожала изрядно поредевшая толпа скитальцев — те же дети и музыкант, судя по рваному ритму мелодии, тоже не совсем трезвый.

Ника брела, вися на шее Эда (чего никогда раньше не делала), обдавая головокружительным цветочным ароматом. Мечтательно запрокинув голову, она любовалась тем, как вечер перламутром красит небеса, а зажатой во второй руке юбкой умудрялась кокетливо помахивать табору, оставшемуся позади…

Дети тоже долго махали ей вслед — маленькие чумазые фигурки, облитые светом умирающего солнца.

 

Стоило им скрыться из виду, а прогалине между деревьями — зарасти, как Эд остановился и сжал плечи Ники.

— Где ты была?

— У-у-у?.. — мутный, рассеянный взгляд.

— Где ты была? Я тебя искал! Я чуть с ума не сошел! Где ты была?! — его голос дрожал. Как и все тело.

Ника сфокусировалась и посмотрела на него со странной смесью испуга и жалости. Погладила по щеке.

— Бе-е-едненький! — протянула искренне… И спустя секунду, словно потеряв интерес, подхватила юбку обеими руками, попыталась пуститься вприпрыжку по дороге, но споткнулась и едва не упала.

Эд словил ее. И сильно встряхнул. Прижал. Готовый взорваться, раздираемый чувствами (страх? бешенство? счастье?)…

— Тебя не обидели там, Ника? — он прошептал ей в ухо, содрогаясь от былых опасений и теперешних подозрений.

Но ее сонные глаза лишь засмеялись в ответ.

— Нет, что ты! Мне… Мне было так хорошо! — она оттолкнула его, закружившись на месте и даже, к удивлению Эда, не упав. — Как никогда в жизни!

Ничего более внятного он от нее так и не добился за всю обратную дорогу…

Мысль о том, что Ника просто-напросто бросила его, не задумываясь, как ребенок бросает старую игрушку, увлекшись новой, ошеломила Эда.

И он никак не мог отделаться от ощущения, что здесь не все так просто…

Едва они вошли в дом, он отнес ее в спальню и принялся раздевать.

С необъяснимой жадностью Эд искал улики. Чувствуя себя старым беспомощным псом, не способным взять след…

Он срывал покров за покровом, обнажая медовую кожу, заставляя Нику отмахиваться через сон…

Искал и не находил. Искал и не находил…

 

 

Недобитый романтик

 

В воздухе повисла неопределенность.

Она сквозила во всем: в пыльном оттенке травы на обочинах улиц, в войлоке туч, подпирающих горизонт, в крадущихся движениях кошек... Она обосновалась в душах людей, вынуждая их застывать некстати, глядя в новое бездонное небо, тосковать неизвестно о чем, а некоторых — собираться в далекий, полный опасностей путь…

Как и всегда — в сезон перелетов.

На городских дорогах обострились ремонтные работы. Подвозя Нику по утрам в институт, Эд с затаенной ненавистью косился на бесчисленные знаки «STOP». Вызывающе красные (само воплощение власти), они возвышались над всеми, перегораживали путь, заглядывая в лобовое стекло с издевательским тайным подтекстом — не упустить машину с преступниками-рецидивистами… Ну, по крайней мере с одним — точно.

Внимание к его персоне резко возросло.

Слишком много людей в форме стояло на перекрестках, где он обычно проезжал. Слишком часто у него спрашивали документы. Даже бабки, сидящие дни напролет на лавочке у подъезда его съемной квартиры, вдруг начали с ним здороваться. Хотя он ни разу не подал для этого повода! Знакомые стали интересоваться, как он провел лето, с нездоровым, полным болезненного любопытства блеском в глазах.

Он молчал. Или отвечал односложно. Но все равно ощущал за спиной их ядовитые ухмылки и обмен многозначительными взглядами…

Неужели знают? Видели? Или кто-то из них — его «коллега», так же считающий удары сердца до встречи со своим преступным счастьем?..

Ему до дрожи хотелось неожиданно обернуться и, поймав одного из них на перемигивании, впечатать зубы в горло — ощутить, наконец, на своих пальцах кровь живого, уязвимого врага!..

А однажды он направлялся знакомиться к очередному клиенту в солидную компанию, расположенную в центре города. Недалеко от «Шарman'щика». Припарковавшись у здания, сиявшего новизной, он невольно засмотрелся в поисках вывески… Впрочем, на месте ли она еще? Ведь все так быстро меняется, а он не был там…

— Ну надо же!

Эд вздрогнул и оглянулся. Уже понимая, что зря задержался. Предчувствуя, что разговор выйдет натужным.

Игорь — тот, с кем он провел немало славного времени за зеленым сукном и кого (вот уж точно!) никогда не хотел видеть вне клуба.

Но щуплый мужчина в заношенной куртке протягивал ему руку, заискивающе улыбаясь.

— Привет! Давненько не виделись.

— Да, дела… — Эд выдерживал паузу, надеясь сократить бессмысленный разговор, насколько это возможно. — Извини, я спешу.

— Ну да, ну да… — с жалкой готовностью закивал Игорь. — Ладно. Приходи все равно, — и указал своей тщедушной аристократической лапкой в сторону «Шарman'щика». — Без тебя игра не клеится.

Мгновение Эд смотрел на него, пытаясь понять, что ему так откровенно не нравится в этом невинном предложении… Сплюнул под ноги. Еще раз пожал Игорю руку и поспешно, ощущая затылком его внимательный взгляд, взбежал по ступенькам к зеркальным дверям…

 

С того дня мир, сговорившись, усилил давление.

Суета, аварии, бесконечные пробки… Очереди в булочной, заполненные по большей части пустыми, но иногда — и глубоко содержательными разговорами.

«Слышал? Маньяк объявился! — долговязый тип за его плечом воровато оглядывался и брызгал слюной, наклоняясь ближе к своему невидимому собеседнику. — Да, девушек молоденьких того… Убивает. Но самое странное… — горячее дыхание щекотало затылок Эда, вызывая тихое бешенство. — Не насилует!»

Он ловил себя на желании врезать. И на кривой, зловещей усмешке…

Даже работа — его любимый антидепрессант стала источником раздражения. Простейшие модули, которые раньше складывались быстро и с неизменной точностью, теперь вдруг оказывались немощными колченогими ублюдками от программирования, не способными даже на элементарные действия.

Эд рычал, швырял на пол клавиатуру, утрамбовывал очередной окурок в переполненную пепельницу и снова, снова до полного изнеможения вертел опостылевшую головоломку!.. Но ничего путного не получалось. И он возвращался к Нике издерганным, заранее «предвкушая», что ждет его дома…

В последнее время она была рассеянной. В смысле — еще больше. Часто застывала в полушаге, словно прислушиваясь к чему-то, звучащему лишь для нее одной. Склоняла голову набок и долго стояла, глядя в пространство. На вопрос, повторенный Эдом в невыносимый пятый раз, отвечала слабой блуждающей улыбкой. И безразлично обходя его — уже на грани, готового взорваться, еле заметно пританцовывала. И тихо напевала что-то цыганское.

А еще она стала задерживаться.

С самого начала учебного года — своего последнего года в стенах храма искусств Ника регулярно задерживалась. Все дольше.

Умножая череду окурков за окном машины и изнывая от голодного урчания в желудке, Эд пытался мысленно отследить ее маршрут…

Ведь если занятия должны окончиться час назад… Но она просила его приехать на сорок минут позже… Правда, он приехал раньше… Только вот раньше — которого срока?.. Тогда, может, она не опаздывает? Но ведь он точно знает, что после окончания пары минуло уже…

Он путался, чертыхаясь сквозь зубы. Снова прокручивал в памяти утренний разговор, и постепенно нотки неуверенности начинали проступать в ее словах — кажется, она отводила глаза в сторону и несколько раз повторила: ничего особенного, просто дополнительные занятия… Хотя ей-то дополнительные занятия вроде ни к чему?!

Демоны ревности насмехались над романтиком всласть…

А мимо открытого окна проплывали группы студенток, обдавая Эда дешевыми парфюмерными запахами и ощущением чего-то безнадежно утраченного. С серого неба сеялся мелкий противный дождь, навевая невольную ностальгию о лучезарном удушающем лете с его простыми житейскими заботами и днями, яркими, как детские переводные картинки...

Вдали мелькнул край синей курточки (наконец-то!).

Ника шла под огромным угольно-черным зонтом, но золотистые пряди все равно не умещались под куполом — прыгали при ходьбе, купались в дожде. Маленькие круглоносые лакированные туфельки смешно семенили, огибая лужи по самому краю… И Эд уже приготовился было распахнуть ей навстречу дверь в спасительный уют машины, как вдруг понял, что под зонтом она не одна.

Ее рука покоилась на мощном локте. А шаги попадали в такт лыжеподобным ботинкам.

Они подходили все ближе. И с каждым шагом Эд открывал новые грани отчаяния. Молод. Высок. Сумка не из дешевых.

Он еще не видел лица, но был почти уверен: за черной маской зонта тот щерится широким, до отвращения белозубым оскалом и косит кроваво-красный глаз на свою незаконную добычу...

Когда Эд сообразил, как именно открывается дверца, Ника остановилась и, мазнув по щеке спутника мимолетным (но оттого не менее преступным) поцелуем, рванула к машине.

— Привет! А я думала, ты позже будешь… — брызгая каплями с волос и оглушительно благоухая горьковатыми осенними цветами, она теребила его рукой. Той самой, что еще несколько секунд назад так доверчиво лежала на грубой коже чужой куртки.

Эд почти не слышал ее — продолжал вглядываться в расчерченную дождем шахматную доску аллеи, на которой черная фигура долговязого офицера то выныривала, то скрывалась из виду среди торопящихся по своим делам разноцветных пешек…

Почему он не уходит?

— Кто это? — кажется, Эд прервал ее посреди фразы, и теперь Ника смотрела на него так удивленно, как умела только она.

— Кто? — и даже не удосужилась проследить направление его взгляда (напрасная маскировка!).

— Он, — кивок в сторону фигуры дался с трудом.

— А! Это Андрэ, одногруппник. У него зонт такой крутой, правда? Немецкий… Ему сестра привезла, — она говорила ровно, роняя слова в такт каплям, барабанившим по крыше, и Эду даже начало казаться, что все это — просто больная фантазия, ударившая в голову от голода и скуки. Ведь в самом деле: ну зонт, ну парень — подумаешь!

И тем не менее маячивший в отдалении полночный купол так ясно навевал тревогу, что для нее не требовалось никаких обоснований. Он покачивался, замирал ненадолго, потом кренился к машине, по-прежнему надежно скрывая хозяина, вздрагивал, когда с него стряхивали капли…

Внезапный порыв ветра дернул зонт… оставляя на виду бледные кисти, отчаянно пытавшиеся его удержать. И такое же белесое пятно над ними — лицо молоденького студента художественного института, обрамленное длинными (на грани дозволенного) прядями. Лицо смазливого мальчишки, знакомое до боли… Лицо «Дориана Грея».

Фокус сместился. Тонкие пальцы в вырезе блузки… Охота под холодным оком луны… Ее глаза, плачущие грязной водой… Ее грязные тусклые волосы…

А в следующий момент вереница плащей и зонтов услужливо скрыла фигуру, оставляя только черный купол, поспешно удаляющийся прочь в потоке прохожих.

— …Я ему сразу сказала: глупость — Караваждио этого никогда бы не написал! У него совершенно другая манера…

Оказывается, мир все еще существовал. И дождь. И Ника. И необходимость ехать…

Эд с трудом отлепил руки от руля.

За окном люди ускоряли шаг, подстегиваемые каплями, по свеженалитым лужам шуршали машины, случайная кошка спешила домой под пологом кленов…

А где-то на грани сознания темнела, распахиваясь, горячая бездна, полная голодных, трепещущих в предвкушении чудовищ.

— Ника… — странно, его голос был по-прежнему спокоен и тверд. — Мне надо уехать.

Ее ответная дружелюбная улыбка сейчас — в этом аду показалась ему неуместной. Почти издевательской.

— Да, — он отвел глаза. — Да. Так получилось… Командировка, — ложь клеилась плохо.

Ника склонила голову набок и замерла, прищурившись, вглядываясь в него. Теперь уже серьезно. Ее скульптурный, безупречно ровный лоб прорезали две вертикальные морщинки, которых он до сих пор никогда не замечал, а подвижные, готовые рассмеяться в любой момент губы сжались добела, почти исчезли.

Эда вдруг затопило невыносимое чувство предательства!

И он сорвал машину с места так резко, что она пошла юзом по мокрому асфальту. На одно жуткое мгновение он предельно ясно увидел перевернутое днище, колеса, вертящиеся под низким серым небом, и светлые волосы, втоптанные в грязь… Но безумный зигзаг все же вывел их на проезжую часть, и Эд, коротко просигналив водителю соседней малолитражки с зеленым от испуга лицом, помчался по привычному маршруту…

 

Ника была на удивление тихой и ничего не спрашивала. Хотя Эду казалось, что его неловкая ложь не обманет даже ребенка.

Он собирался в полузабытьи. То и дело ловил себя на том, что сидит, уставившись в одну точку где-то на грани мутного от дождевых подтеков стекла и холодного, полного осенней влажности воздуха. Тогда он встряхивал головой и снова принимался лихорадочно запихивать в сумку обычный дорожный набор: носки, паспорт, деньги, еще носки, зубная щетка, да, и еще одна пара носков не повредит…

Ника скрылась в комнате с телевизором, как только они вернулись. Проходя мимо в поисках бесконечных и абсолютно ненужных мелочей, Эд видел край клетчатого пледа, прикрывавшего ее коленки, и отблеск быстро подсыхающих волос…

В сотый раз встряхнув сумку, он остановился на пороге комнаты. И почувствовал себя мальчишкой, который, собравшись в далекий поход с друзьями, внезапно осознал, что сейчас придется просить разрешения у мамы. Чтобы избавиться от этого идиотского ощущения, он все-таки преодолел себя и подошел ближе к Нике.

Она сидела спиной к нему, уставившись в туманное окно точно так же, как он совсем недавно — складывая сумку. И даже не обернулась на его шаги.

Эда тут же кольнуло глупое, зудящее раздражение: ей все равно? Прекрасно!

Подхватив сумку, он развернулся на каблуках и, печатая шаг, двинулся к входной двери. Дернул дверь так, что петли жалобно застонали, и, уже нашаривая ключи в кармане (сама ведь не закроет — ребенок точь-в-точь!), услышал из проема комнаты тихое, как звук падающего листа:

— Пока… — Ника спряталась за дверным косяком. Только красный мазок пледа на полу подтверждал, что Эду не послышалось это призрачное шелестение.

— Пока, — его нарочито громкий голос оцарапал стены, обрушился на дверь, и та, словно в отместку, смачно захлопнулась перед самым его носом!

Эд вздрогнул. И принялся ее запирать…

 

Дорога была отвратительной.

Мелкий дождь монотонно поливал километры асфальта, размывал пейзаж в серую муть, часами шуршал по стеклу, убаюкивая…

Раз за разом Эд в ужасе продирал глаза, силясь понять, откуда взялся грузовик, стремительно обгонявший его по пустующей встречной… Худосочные феи, несущие свою безнадежную вечную вахту у обочин, махали ему вслед, плавно превращаясь в патрульных с жезлами в руках…

В конце концов, одурев от изнурительного бдения за рулем, он сдавался и сворачивал в дворик ближайшего придорожного мотеля.

Первым ему попался на удивление приличный экземпляр — уютный и освещенный рекламой. Вежливый портье помог донести сумку до номера и принял чаевые с достоинством потомственного дворецкого.

Но в остальном это были прокуренные насквозь жуткие дыры, где простыни напоминали географические карты государств, ввязавшихся в долгую и беспросветную войну, а телефоны в номерах всю ночь разрывались от предложений самой разной любви по самым демократичным расценкам…

Эду, впрочем, было почти все равно. Он не раздеваясь валился на кровать и долго лежал в темноте, прислушиваясь к шуму трассы. К тому, как это море асфальта зовет его… Где-то, затерянный среди тяжелых транспортных волн, лежал берег — извилистая сеть перекрестков в перламутровой мантии вечерних огней… Место его проигранной битвы…

Дорога была слишком долгой.

Потеряв счет дням недели еще в начале пути, Эд ориентировался только по указателям и городкам, протянувшимся к цели пунктиром. А когда наконец автострада обросла знакомыми деталями и влилась в главную артерию города, где он жил два года назад, Эд невольно увеличил скорость — слишком велико было желание оставить это путешествие позади.

И ни за что бы не поверил, что однажды мечтал о нем, как о захватывающем приключении. Пару лет назад.

 

Эд поселился в том же отеле, который приютил его после побега. В первый раз. Та же облезлая пятиэтажка, те же гаснущие лампочки, должно быть, даже номер тот же.

Но приятный ностальгический привкус отсутствовал.

Здесь, в конечной точке поездки, он неожиданно почувствовал огромную усталость. И растерянность — неизмеримую, доводящую до дрожи в коленях. Однако едва успел опуститься на услужливо прогнувшуюся под его весом кровать, как зазвонил телефон.

Мгновение Эд смотрел на него, будто не в силах сообразить, что делают в подобных случаях… А затем безумная идея озарила смыслом надрывавшийся на тумбочке аппарат, да и сам факт его приезда в этот город.

Он потянулся к сумке, не обращая никакого внимания на пронзительные трели, и начал методично обыскивать каждое отделение. Но быстро потерял терпение — все содержимое сумки полетело на пол…

Разглядывая живописную россыпь носков, денег и документов на потертом ковре, Эд напряженно вспоминал.

Вокзал. Лавочка. Голубь (проклятая птица!)… Голос, гундосящий про прибытие поезда… Карман! Он положил визитку во внутренний карман.

Осознавая всю абсурдность ситуации, трясущимися пальцами он полез за пазуху. И достал затертый до почти неразличимого состояния, усыпанный крошками прямоугольник!

Почему-то подумалось, что бумага такая же теплая, как тогда — на промозглом перроне… И что куртку он не раз собирался поменять, но так и не менял. Хрен знает почему…

А телефон между тем не унимался.

Стряхнув оцепенение, Эд пододвинул аппарат к себе, поднял трубку, коротко гаркнул:

— Я тебя сам развлеку, урод! — нажал отбой и стал быстро набирать номер из полустершихся цифр.

Поплыли длинные гудки… Эд слушал их, и казалось: это его сердце отсчитывает порции безвременья — долгие и безжалостные. Он внезапно понял, что не знает, о чем говорить, если следователь все же возьмет трубку.

Гудки тут же прервались. Воцарилась короткая тишина, а затем низкий мужской голос проревел в бешенстве:

— Ты сюда зачем звонишь?!

Эд опешил. С усилием сглотнул и растерянно пробормотал:

— Могу я поговорить с… — нужное имя-отчество почему-то напрочь вылетело из головы! Он лихорадочно вертел бумажку, но стершиеся буквы не поддавались идентификации.

Его собеседник, похоже, сдерживаясь изо всех сил, процедил предельно яростным тоном:

— Слушай и запоминай: не звони сюда больше!

Короткие гудки зазвучали так же зло, как и голос незнакомца.

Эд потрясенно выдохнул в звенящую тишину комнаты:

— Михаилом Петровичем…

И положил трубку.

 

Ему так не хотелось выходить из номера. И оставаться наедине с этим городом (не дай бог, ночью при луне!).

Не хотелось идти и в «Белую лошадь». Что, если он ее не обнаружит? Жизнь теперь движется быстро — вчера бар, завтра танцкласс. Шансы на то, что, вернувшись вот так, спустя два года, он найдет за стойкой именно Костю, призрачно малы… Да и, кстати, существовал ли он — этот Костя?..

При этой мысли в голове замкнуло.

И Эд решил: думать вообще не стоит. Только действовать!

Он подхватил ключи, документы и деньги и почти выбежал из номера.

Уже на улице, глотнув промозглого воздуха, вспомнил о кое-чем. Вернулся и принялся барабанить по стойке, дожидаясь администратора. Наконец явился трясущийся старичок в измятых брюках.

Эд поспешно поинтересовался у него, какой сегодня день недели и который час.

Пряча отвратительную понимающую ухмылку в углах усов, старичок наклонился ближе к стойке.

— Вторник, полшестого уже. Могу показать толковое место неподалеку — на пересечении улиц…

Названия Эд не дослушал — пнул входную дверь и помчался к машине.

 

Он притормозил в позволительной близости от отделения. Остаток пути преодолел пешком — быстро, не глядя по сторонам, почти переходя на бег…

Почему-то казалось, что завтра будет поздно. Что ничего уже не выяснится. Что Куцый просто обязан задержаться на работе именно сегодня! Что это — единственный шанс.

Разумеется, никаких связей с реальностью подобное убеждение не имело. Но Эду было плевать.

Все те же зеркальные двери — утешало. Рванув их на себя, он оказался в знакомом холле перед стойкой и дежурным, который встретил его вопросительным взглядом.

Воздух зашипел в горле (позорный признак волнения), и вместо внятной речи вырвалось какое-то бульканье.

— Куцый на месте?

— Кто? — с явным сомнением.

— Куцый Михаил Петрович, следователь. Кабинет на втором этаже, за углом. Он на месте?

Дежурный вздохнул и, решив, что посетитель не стоит такого внимания, погрузился обратно в недра упитанного журнала.

Эд непроизвольно сжал кулаки. И потребовал снова:

— Мне срочно нужно к Куцему!

— Такого нет в нашем…

— Был два года назад!

Что-то в его голосе заставило мужчину в форме поднять голову.

— Успокойтесь, гражданин. Я, может, и новый человек здесь, но уверяю…

— Мне до зарезу нужен Куцый!

Некоторое время они обменивались напряженными взглядами. Затем дежурный сдался — с отчетливым нежеланием покинул насиженное место, бросил раздраженно: « Ждите», — и не спеша, пытаясь сохранить хотя бы видимость собственного превосходства, начал поднимался по лестнице…

Эд нетерпеливо постукивал по столешнице. Потом топтался у двери. Потом большими нервными шагами мерил холл. В конце концов, смирившись с неотвратимостью ожидания, он направился к ряду пластиковых кресел, подпиравших стену в углу. Вдали, на последнем из них, громоздилось нечто бесформенное, очертаниями отдаленно напоминающее человека.

Но Эд, занятый своими проблемами, не всматривался.

Неожиданно «нечто» поднялось и, с трудом преодолев разделяющее их расстояние, плюхнулось в соседнее кресло. Эда накрыло монументальным вековым перегаром в сочетании с тяжелой вонью немытого тела и мочи… Он уже был готов подняться — избавиться от тошнотворного соседства, как вдруг разглядел под засаленной кепкой поразительно живые глаза.

Из них (единственного, что осталось в этом существе от человека) полыхнуло намеком.

— Ты уже з-знаешь, — бомж наклонился к нему поближе (видимо, для создания интимности). Вонь усилилась, и Эда чуть не вывернуло (как же можно так опуститься?!). — Да… Ты — точно знаешь!..

И, словно удовлетворившись этим нетривиальным умозаключением, он откинулся на спинку стула, прикрыв тяжелые коричневатые веки, вновь погрузившись в круг своих зыбких фантазий.

В это мгновение на лестнице зазвучали шаги. Брезгливо спихнув руку соседа с рукава, Эд поднялся навстречу дежурному.

А в спину ему донеслось:

— З-запомни… это — ловушка… — и расслабленное посапывание смрадного незнакомца ознаменовало конец его недолгого присутствия в мире мыслящих существ.

— Куцый Михаил Петрович в нашем отделении не работает, — уверенно сказал мужчина.

— Но два года назад…

— И не работал — я выяснял у участкового, который тут уже лет пятнадцать. Не было такого. Никогда. …Может, вы отделение перепутали? — в глазах дежурного мелькнуло сочувствие. Впрочем, недолгое.

— Нет, — ответил Эд скорее себе, чем ему.

Из темного угла донеслось шевеление и глухой, злорадный смешок.

Эд бросился на улицу!

Налетел на кого-то в дверях. Не извинившись (да и, в общем-то, не заметив сбитого), помчался к стоянке, расталкивая случайных прохожих, попадавшихся на его пути…

Машину пропускали — он сигналил, как сумасшедший, и выжимал газ до упора, срезая углы по тротуарам, оставляя полосы жженой резины…

Уже на выезде с эстакады Эд вдруг вспомнил о вещах, разбросанных по полу в гостиничном номере. Но сама мысль о том, чтобы еще хоть на мгновение остаться в этом зараженном безумием городе, была нестерпима! И он летел в ночь, летел из последних…

Никаких отелей! Эд держался за руль, пока не начинали сами собой закрываться глаза. Тогда он сворачивал с трассы и проводил пару часов в мертвом сне. Ноги затекали, и приходилось тратить драгоценное время, растирая их…

Он просчитал, что по проселочным дорогам, минуя оживленные трассы, получится быстрее. И плутал, смертельно боясь пропустить нужный поворот, поминутно сверяясь с картой… Изумрудным вихрем распугивая меланхоличных коров и их погонщиков с раскрытыми от изумления ртами…

И все равно какое-то отвратительное ощущение нарастало — разгоняло кровь до гудения, не давало свободно вдохнуть, наматывало кишки на огромный кулак и дергало, проверяя их прочность…

Сердце тикало в свинцовых сетях.

Эд опаздывал.

 

 

В развороченном раю

 

Ворвавшись в пустой, засыпающий город (их город!), он на предельной скорости петлял закрученными лабиринтами улиц, упрямо глядя лишь на дорогу — игнорируя девушек со светлыми волосами, мерещившихся ему на каждом углу, —фантомов, побуждающих его отвлечься, притормозить на ближайшем светофоре, чтобы оглянуться… И не успеть!

Его подхлестывала одна обжигающая, смертельная мысль: «Что если ее уже нет?» Что если в его отсутствие мир опять смухлевал — вытер ее начисто?!. И теперь больше никогда… никогда!..

На Садовую он свернул уже настоящим каскадерским финтом. В знакомом туннеле из буйной растительности под колеса, заливисто лая, бросилась какая-то собачонка. Эд принял ее легкое тельце на бампер и забыл о столкновении в ту же секунду — показался дом Ники.

Он зловеще чернел провалами окон на фоне садовых зарослей. Без единого признака жизни.

У калитки Эд врезал по тормозам, выпал из машины, так и бросив ее — с распахнутой дверцей… Понесся, не разбирая дороги, спотыкаясь в темноте на каждом шагу. Вновь невольно чувствуя себя незваным гостем — подозрительным чужаком, явившимся подглядывать в замочную скважину…

Дверь легко подалась под рукой — незапертая.

И сразу же ворот рубашки сжал горло, перекрывая воздух… Эд ухватился за ближайшую стену, потратив целых две секунды на то, чтобы избавиться от удавки. И сосредоточиться на мысли: «Нет. Ничего. Она же никогда не запирает!»

Но тишина — тревожно-густая (мертвая), не давала расслабиться. Подталкивала выкрикнуть: «Ника!» — в надежде на привычный ответ — лукавый возглас, прыжок и поцелуй… Или хотя бы звук, обозначающий ее.

Ноги, заплетаясь, вынесли Эда в гостиную. Пусто. Лишь из угла на него, задыхающегося в спазмах предчувствий, косо ухмылялся трещиной телевизор. Листья темных в просвете окна растений мелко дрожали…

Спустя долгих три шага он добрался до спальни. Ее не было. Были простыни, слипшиеся на полу огромным комком — залитые дождем из окна нараспашку…

Где-то капало (в кухне?). Гулко и заброшенно.

Эд зажмурился. Стиснув зубы, качнул головой: нет, еще не сейчас! Нет — до тех пор, пока он не обыщет каждый закуток дома! Нет — пока последний пьяница сосед не подтвердит ему: ее нет!.. И не было.

Под тяжестью этой мысли голова обреченно поникла.

Вдруг он понял: есть еще кое-что. Какое-то ощущение, пытающееся пробиться к нему сквозь заслон черной тоски. Странное. Неуместное. Ощущение влаги в туфлях.

Эд рывком развернулся… чтобы увидеть мутное зеркало воды под ногами — огромную лужу, заполнившую коридор. И дверь в ванную, очерченную паутинкой света.

Одним размашистым движением он оказался перед ней и распахнул. Волна теплой воды плеснулась через порог. А в глаза ударил ослепительный свет, словно открылись для недостойного грешника врата… Рая ли?

Единственным взглядом Эд выхватил все: ванну, наполненную до краев, воду, медленно и беззвучно капающую на коврик, неплотно закрытый кран, капли из него, величаво ударяющиеся о фаянсовую белизну… И Нику — распластанную фигуру с безвольно свисающими тусклыми прядями… И розовый сок, струящийся от тонких, прозрачных запястий, насыщающий воду самым страшным, самым непоправимым цветом…

В следующую секунду он подхватил ее на руки и, краем сознания отметив необычайную тяжесть тела, понес прочь — в спальню, где приглашающе белела разоренная кровать.

Он уложил ее, как не раз укладывал спящую, — бережно, едва касаясь обнаженной кожи. Бросился закрывать окно, но не рассчитал усилия, и грохот пронзил весь дом! Дрожащее стекло еще долго стонало. Эд слушал его тоскливый тонкий звук, замерев, вжав голову в плечи…

Спустя вечность, сквозь медленный бой его сердца сзади почудилось шевеление. Но он все не мог обернуться: боялся, что эта тихая возня на кровати — иллюзия. Что стоит лишь посмотреть — и перед ним снова окажется труп в холодной пленке воды (это было? с ним? разве?)…

— Эд… — тишайший из шепотов.

Он сжал кулаки и заставил себя оглянуться.

Она полулежала, всматриваясь в него напряженно, словно впервые. Бледные губы подрагивали. И вдруг сложились в страдальческую гримасу! Ника прижала пальцы к лицу, издав какое-то звериное поскуливание, и Эд сам не заметил, как очутился рядом.

Руки были мудрее его — они обнимали ее, уверенно и сильно оглаживая плечи, трясущиеся мелкой дрожью, заботливо укутывали, отдирая промокшую простынь от яростно сопротивляющегося матраса…

— Ну… Не надо, Ника… Ну… Ничего, ничего, это все ничего… — говорить было глупо. А не говорить — нельзя.

Она корчилась в его объятиях, исходя болью и стыдом. Слезами. И это было прекрасно: здесь, с ним, живая! По-настоящему. Теперь все возможно! Все поправимо!..

Эд почти засмеялся от счастья… И только в этот момент до него наконец дошло.

Наверное, он изменился в лице, потому что Ника затихла. Слегка отодвинулась, испуганно глядя, автоматически продолжая размазывать слезы по щекам…

Он схватил ее руку. И тогда она закричала! Стала вырываться. Лягаться. Эд даже поймал пару ударов… куда-то. Он не понял куда. Жестко вывернул бледное запястье внутренней стороной к себе и посмотрел на глубокий, все еще кровоточащий порез.

Холодная ярость сдавила грудь. Заставила встряхнуть это глупое девичье тело!

— Ты… ты… что… хотела…?!! — выплевывая каждое слово с нарастающей злостью, Эд настойчиво искал глаза Ники, но видел только мокрые золотистые пряди и яркую каплю, расползающуюся по простыне…

Наконец она подняла лицо — опухшее от рыданий. До предела испуганное. Эд схватил ее за подбородок, не позволяя отвернуться или отвести взгляд.

— Да как ты посмела!!! — бешенство клокотало в нем, душа, взбивая ядовитый коктейль с жалостью и страхом. — Как тебе в голову пришло, что ты можешь… имеешь право… Дура!

Ее глаза остекленели.

— Я не хотела… — шепнула Ника. И тут же поправила себя смущенно: — То есть хотела… — перевела умоляющий взгляд на него. — Но ты же… уехал!

Губы скривились. Ее опять затрясло, и Эду пришлось, судорожно схватив ее в охапку, переждать еще один приступ, целуя мокрый висок, приговаривая зло и растерянно:

— Как ты могла, как ты могла только подумать… что я тебя брошу… Тебя! Как ты могла из-за моей дурацкой поездки сделать с собой такое?! Из-за ерунды…

Эд был так поглощен этой мыслью, что не сразу расслышал ее тихие, наполненные болью слова.

— Не только поэтому.

Она отстранилась.

Какая-то нота в ее голосе не позволила Эду удержать ее.

— Помнишь, я говорила про дополнительные занятия? — Ника вытерла нос краем мокрой как хлющ простыни.

Он кивнул.

— В прошлом году я не сдала зачет по портрету. Так, мелочь, — она пожала плечом. — Еще зимой, когда мы с тобой… А весной все как-то времени не было… — мечтательная полуулыбка, прозрачный взгляд упорхнул за окно.

О да. Эд помнил.

— Вот. Так что осенью я взялась за отработки — ходила каждый день, старалась. Писала больше, чем задавали. И все вроде уже было в порядке — препод сказал, что зачет у меня в кармане… Но почему-то вдруг уволился. В тот же день, как ты уехал... Представляешь, такое совпадение!

«Совпадение… Совпадение…» — отозвалось эхо в гулкой пустоте сознания. Эд слушал и чувствовал радостный оскал на мордах чудовищ — там, в его бездне…

Ника поежилась. Отвернулась. И продолжила, позволяя ему наблюдать, как опускаются плечи, как вся ее маленькая фигурка сникает в темноте спальни:

— Новый не понравился мне с первого взгляда — придирчивый и противный. Все восхищался моей манерой, а сам… То подступит вплотную, то руку поглаживает. И говорит: «Ах, какой талант! Редкостный!.. Но огранки ему не хватает, моей огранки!»

Неожиданно она встряхнула головой.

— Ну я же не одна ходила! И потом, ведь недолго — сорок минут после занятий. Даже не час! Что может случиться за сорок минут?.. — с каждой фразой — все тише и тише. И еле слышно: — Дура, правда дура…

Эд вдруг понял, что в его руках тугой жгут из простыни. Он крутил и крутил ее, жалобно потрескивающую, слушая Нику.

Расцепив пальцы, он осторожно выпустил ни в чем не повинную ткань.

— А на вчера была назначена пересдача. Я до последнего думала: не пойду… Но пошла, — Ника коротко всхлипнула. Помолчала. — Мы сдавали вчетвером. Я рисовала тебя — в первый раз. И так увлеклась! Безумно, — голос стих. Она качнула головой. — Я даже не заметила, что все закончили и ушли. Мы остались вдвоем в аудитории… Я еще подумала: ничего, в коридоре же люди ходят, ну что он может сделать? А он подошел к двери и закрыл на ключ…

Плечи задрожали.

Эд хотел обнять их… И не мог.

Внезапно она повернулась и, впившись в него взглядом, сорвалась в тихий, но оттого не менее страшный крик:

— И я решила, что не хочу тебе этого рассказывать! Даже если ты вернешься! И не хочу каждый день видеть его довольное лицо! Даже жить, зная, что где-то там ходит он, не хочу!!! — палец, вытянутый в сторону, слегка дрожал, как натянутая до предела нить.

Эд схватил ее и прижал к себе изо всех сил. И принялся укачивать, как ребенка, повторяя бесполезную мантру: что она — дура и что теперь он окончательно в этом убедился — делать такое с собой. Что отныне в его глазах она нуждается в непрерывном, строжайшем надзоре и что осуществлять этот надзор он намерен собственноручно и в полном объеме. Ш-ш, глупая, разве можно столько плакать? Ш-ш-ш…

А внутри обезумевшей горящей птицей билась мысль: он мог ее потерять!!!

Спустя долгое, безразмерное время Ника притихла. С трудом заставив ее расстаться с уже высыхающей тканью в красных пятнах и укрыться чистым одеялом, Эд попробовал выяснить, где бинты. Но Ника воззрилась на него с таким недоумением, что сразу стало ясно: искать их в этом доме бесполезно.

Тогда он сел рядом и взял ее за руку, наблюдая безмолвно, как она зябко кутается, как ее веки опускаются, подрагивают под натиском сна…

А потом, не желая оставлять ее одну, но не имея выбора, направился к выходу.

Салон его машины ярко горел в окружающей тьме. Дверца была приглашающе распахнута. Ключ в замке. Что значит глухой район — даже не сняли магнитолу!

Эд прикрыл дверцу аккуратно, будто этот тихий щелчок здесь, на улице, мог потревожить больное беспамятство Ники. Морщась, повернул ключ, но машина отозвалась на редкость приглушенным урчанием и с шорохом покатила по темной безлюдной улице…

В аптеке неожиданно сам для себя он спросил снотворного — в придачу к бинтам. Равнодушная тетка со взглядом скумбрии протянула синюю коробку «самого лучшего». «Читай — дорогого», — хмыкнул Эд и не глядя сгреб упаковку с прилавка…

Он просидел до рассвета у ее постели на жутко неудобном жестком стуле. В темноте. Без движения. Без капли сна. Спину ломило, глаза слезились под горящими веками — час за часом он, словно каменный, следил, ровно ли дышит его золотая жар-птица с подрезанными крыльями…

Утром, едва Ника вернулась из ванной, он вручил ей две таблетки снотворного. Она послушно выпила, даже не поинтересовавшись, что пьет, и спустя считанные минуты провалилась обратно — в глубины целительного небытия…

Он долго нес над ней свою вахту, дыша в такт еле заметному шевелению волос у ее лица, полностью сосредоточенный на застывшем теле. И лишь иногда отмечая, насколько именно сдвинулось светлое пятно на полу.

Когда стрелка часов подобралась к трем, Эд поднялся, спокойный и собранный. На кухне выпил чашку крепчайшего кофе, глядя в окно на удивительно солнечный сад, уже теряющий первые яркие листья…

Вышел на улицу. Тщательно запер дверь. И, сверившись с часами, завел мотор холодной рукой.

 

У института бурлила толпа: девушки — на пике красоты и в почти неприличных одеждах по случаю последних теплых дней и парни, вертящиеся возле них, как назойливые псы в ожидании маловероятной подачки, заглядывающие им в глаза, сглатывающие слюну…

Эд припарковался на привычном месте. Не спеша закурил, пуская дым в открытое окно, рассматривая сквозь черные стекла очков массивное здание, нависавшее над аллейкой… Наконец снова взглянул на часы, отточенным движением отправил окурок в полет и поплыл в студенческом потоке против течения, наслаждаясь погодой…

Солнечные лучи деликатно прикасались к затылку, в воздухе носились бесчисленные паутинки, щекотавшие щеки, норовившие залезть в нос — восхитительные признаки бабьего лета, отчаянного, пропитанного едва уловимым ароматом смертности… Тем лучше.

Все было так, будто всесильный покровитель одобрительно положил ему руку на плечо, — ощущение полной собственной правоты. И безнаказанности.

Стеклянная дверь доверчиво впустила его в глубины темного холла.

Некоторое время Эд изучал таблицу расписания, вдыхая перемешанные ароматы сотен людей, сотен судеб, пока его глаз не выхватил нужную цифру… Даже аудитория та же самая… Совпадение, не иначе!

Ухмылка тронула уголки губ, но так и не добралась до глаз.

Прохладные коридоры с высокими потолками, то пустые, позволяющие услышать отдаленный гул человеческого прибоя, то полные его суетливых волн… Среди всей этой разношерстной богемной толпы Эд ощущал себя фрегатом, неотвратимо идущим к цели сквозь хаос чужих жизней…

За очередным поворотом гостеприимно распахнули створку двери из тяжелого дерева, и поток теплых предзакатных лучей косо лег на истертый паркет.

Окна в полстены, ряды столов, амфитеатром поднимающиеся до самого потолка, гигантская доска с неизбежными разводами мела — воплощенный образ студенчества. На мгновение Эд даже испытал легкое дуновение ностальгии… Но оно быстро рассеялось, стоило взгляду скользнуть по латунным цифрам на второй створке двери.

Он направился в аудиторию легким, уверенным шагом.

Его появления никто не заметил — шел критический разбор работ, небрежной грудой лежавших на преподавательском столе. Почти перегораживая проход, перед кафедрой растопырил лапы мольберт с белым листом, еще несколько сложенных подпирали дальнюю стену. Спиной к Эду болтали, смеялись, что-то самозабвенно обсуждали девушки (преимущественно вызывающего вида, лишь одна премилая застенчивая обладательница длиннющей косы топталась немного в стороне).

А над этой стайкой райских птичек царил, как потрепанный жизнью, но все еще хорохорящийся голубь, он — в классическом профессорском жилете, с абсурдной бабочкой под жирненьким подбородком, с капризно надутыми губами и сальными глазами, — он, животное особенное… Его жесты охватывали невидимой сетью двух самых симпатичных студенток. Он наклонялся к ним поближе — высказать замечание… И задевал находящиеся в пределах доступа округлости, дышал на ухо, сжимая доверенный ему локоток с притворно отеческой нежностью, придерживая его той же самой грязной лапой, которая вчера…

Скрипнув зубами до хруста, Эд отвернулся к окну.

Его самоконтроль еще долго истязали бурными спорами, взрывами смеха, шушуканьем, но в конце концов, когда он уже был практически готов вытолкать всех лишних вон, позади раздалось шуршание сворачиваемых рулонов и слова прощания. Каблучки гордо поцокали к выходу.

Сглотнув слюну, вдруг ставшую остро-сладкой от предвкушения, Эд развернулся к кафедре.

Последняя девушка бросила на него оценивающий взгляд и прикрыла дверь за собой.

— Вы ведете портрет на первом потоке пятого курса? — он двинулся в обход стола, деланно-скучающе рассматривая то собственные ногти, то косые надписи на вертикалях студенческих рядов.

— Все верно, молодой человек. А в чем дело? Хотите взять уроки? Тогда вы как раз вовремя — за год можно достигнуть определенных успехов, при наличии базовых умений, конечно… Вы когда намерены поступать? — не глядя на Эда, профессор застегивал свой солидный портфель из дорогой темно-коричневой кожи с выражением безусловного превосходства на обрюзгшем лице. Тяжелые щеки слегка колыхались в такт дыханию.

— Вы вчера принимали пересдачу у Вероники?

Мужчина слегка дернулся, видимо, ощутив, как ловушка щелкнула, прежде чем захлопнуться. В его поросячьих глазках мелькнула тень неконтролируемого, животного страха…

И это решило все!

Эд впечатал кулак в его лицо, успев прочувствовать, как легко подались зубы, как проваливается все дальше рука, почти не встречая препятствий, как смутно начинают ныть края суставов…

Преподавателя отшвырнуло на пару шагов. Он проехался по паркету. Сразу же встрепенулся, вскинул взгляд на Эда. И пополз к выходу, беззубо мыча, оставляя кровавые следы на светлых лакированных дощечках…

Эд приближался к нему опасной пританцовывающей походкой со стороны окна и с удовлетворением наблюдал, как его долговязая тень накрывает мерзавца…

Как вдруг за дверями послышались шаги.

Гулкий коридор донес неразборчивый диалог и хихиканье. И тут же отчетливо на самом пороге:

— Думаешь, тут оставила? А может, на истории искусств? — каблучки нетерпеливо переступили. Дверная ручка начала проворачиваться… но замерла на полпути.

— Не знаю… А ты не помнишь, на портрете я с ними была? — ручка снова дрогнула от прикосновения с другой стороны незапертой (Эд только теперь вспомнил!) двери.

Безотрывно наблюдая за этим полным особого смысла шевелением, он поймал себя на странных, по-детски бесшабашных эмоциях — его разбирало любопытство: а откроют ли?.. И — что он тогда станет делать?

— Неа, на портрете на столе их не было, точняк. А может, Серж забрал?

— Ну да! Типа ему до меня дело есть — он же вокруг Светки крутится как заведенный!

— Не, ну на портрете их уже точно не было — я помню…

Ручка двери дернулась еще раз, освобождаясь от груза, и раздались удаляющиеся шаги в сопровождении гаснущих голосов.

Профессор дернулся вместе с ней — исчезающей надеждой на жизнь. Инстинктивно попытался было закричать, но сломанная челюсть не послушалась, вырвав изо рта лишь глупое поскуливание и очередную порцию кровавой слюны.

Эд усмехнулся. И занес ногу для удара…

 

Некоторое время он зачарованно смотрел на алые брызги, расчертившие безупречную белизну мольберта.

Абстрактный импрессионизм, твою мать! Следовало признать: как для последнего творения — недурно…

Он хотел было снова улыбнуться и вздохнуть пошире — устало, как после тяжелой работы, но в этом огромном, рассчитанном на сотни людей помещении не хватало воздуха.

Поспешно вымыв руки в умывальнике, который по-сиротски жался в углу за кафедрой, Эд направился к окну и после непродолжительных манипуляций с запором распахнул его настежь.

Аудиторию вмиг затопил прохладный ветерок, причудливо смешанный со все еще теплыми лучами уходящего солнца… Своеобразный коктейль запахов (прелые листья, горьковатый дым, остатки хлорки на руках) почему-то неожиданно напомнил о детском ожидании чуда — той наивной уверенности, что впереди лежит нечто волшебное. Непременно!..

Эд с наслаждением вздохнул на полную грудь и достал сигареты.

Из-за его спины, от мольберта, донеслись два судорожных бессознательных всхлипа — воздушный поток потревожил лежащего.

Он обернулся и только теперь впервые рассмотрел все в подробностях: бесформенная груда на полу, широко раскинутые руки, криво повисшая под воротником измазанная в крови бабочка… И бесчисленные мелкие пятна, брызги, следы от пальцев на полу, на вертикальных плоскостях кафедры и столов. Лучи солнца не касались человека, видимо, понимая: этому ласка и тепло уже ни к чему…

Одним щелчком Эд отправил окурок за окно, наклонился, смачно сплюнул туда же. И вышел из аудитории, плотно прикрыв за собой дверь.

Страха не было. Не спеша шагая по опустевшим коридорам, он ощущал, как с каждым поворотом становится легче — так, словно что-то пригибавшее его к земле исчезло. А вместе с ним — и любые сомнения.

Да, жизнь потекла именно так, как задумано!..

Вернувшись к Нике, он обнаружил ее все еще спящей, опасно накренившись на краю кровати. Быстро разделся, мягко перевернул ее на другой бок, получив свою долю сонного: «Ууу… Эд…» — и поцелуй, попавший в нос.

А после уснул — так крепко и быстро, что казалось: снотворное они приняли вместе.

 

Сон рвался под холодным прикосновением осени. Эд игнорировал его сколько мог, зябко кутаясь во вдруг истончившееся одеяло и пытаясь поглубже нырнуть обратно в сладостный омут. Но лучи безжалостно лезли под веки, прогоняли дремоту — такую желанную после безумия этих дней…

Наконец, он вздохнул, потянулся и, улыбаясь, посмотрел на соседнюю подушку. Губы замерли в полуулыбке — подушка была пуста.

Зато из кухни доносился совершенно нехарактерный для этого дома мелодичный перестук кухонных принадлежностей и (что совсем уж удивительно) аромат чего-то съедобного! Ну, по крайне мере теоретически.

Чуть ли не на ощупь — ведомый запахом, Эд надел халат и отправился в разведку по леденящим ступни половицам. На пороге кухни он неожиданно остановился, зачарованный зрелищем…

Возле плиты, громоздя опасную пирамиду на краю мойки, хозяйничала Ника — босиком, в невесомом крепдешиновом сарафане с тонкими бретельками на молочно-белых плечах. Поварешка в ее руках то и дело превращалась в смертельное оружие, на какие-то миллиметры разминаясь с подпрыгивающим на плите чайником. А сами руки вершили кулинарную магию: зачерпывали немного соли, добавляли щепотку мелко нарезанной травы, описывали таинственные круги над кастрюлей в красный горошек — единственной на этой кухне, умудрившейся сохранить свое кулинарное назначение.

Волна волос качнулась, согрев ее щеку золотистым отсветом, и выпустила непослушную юркую змейку. Ника поймала ее, торопливо завела за ухо. Эд заметил яркие платочки, обернутые пару раз вокруг запястий и заботливо скрывающие бинты, что окончательно делало ее похожей на юную, еще невинную хиппи.

Стараясь ступать беззвучно, он подкрался и, отведя подрагивающие солнечные локоны, поцеловал плавный изгиб шеи. В нос ударил сильный запах корицы. Эд не удержался и чихнул.

— Доброе утро… — выпускать ее из рук не хотелось: миг был слишком хорош.

Но Ника выскользнула, рассеянно улыбнувшись. Шагнула к столу. И только тогда Эд наконец увидел, что на столе его ждет завтрак!

Ну надо же… Он восхищенно хмыкнул и, ощущая себя матерым отцом семейства, сел к огромной дымящейся тарелке.

Его заботливая «женушка» (и проказливое «дитя» в одном лице) молча заняла стул напротив — перед порцией размером с блюдце. Неуверенно взяла вилку. Волосы упали, занавесью скрыв ее лицо…

Черт, это даже на вкус было неплохо! Приятно удивленный, Эд приступил к еде всерьез.

— У наф феводня пвазник? — радостно пробубнил он с набитым ртом. Что же еще — страшнее чая она раньше ничего ему не варила!

Ника склонилась над своим блюдцем вместо ответа. Казалось, ее энтузиазм закончился с приготовлением пищи: она вяло ковырялась в каше для виду, не поднимая головы. И молчала.

Тишина давила физически.

Вилка, совершив несколько круговых движений, надолго зависла над многострадальной кашей… Наконец, Ника аккуратно положила ее на стол.

— Ника?

В плотном заслоне волос мелькнул испуганный взгляд.

Вдруг одним решительным движением она отбросила волосы, открыв покрасневшие глаза и мокрые щеки. Нижняя губа слегка подрагивала, указывая, как близки слезы и как ненадежен ровный, подчеркнуто спокойный взгляд.

Эд осторожно взял ее безвольную холодную руку.

— Ника, это уже… позади. Он тебя… не тронет…

«Больше» так и не прозвучало. Он проглотил его в последний момент, и теперь горло саднило от этого жуткого, безусловного «больше»!..

Слезы опять накатили, заставляя ее дышать чаще. И Эду пришлось приказать себе не думать о том, как она возбуждающе красива сейчас — с воспаленными веками, тяжелым дыханием, беспомощностью в глазах.

— Просто, знаешь… так глупо… — выдохнув, она качнула головой. Зажмурилась, отчего одна (самая горькая) слезинка перелилась, поползла по жемчужно-бледной коже щеки. И, вытирая своевольную каплю, шепнула тихо — он едва расслышал: — У меня сегодня день рождения.

— Сегодня?.. — тупо переспросил он, сбитый с толку этим неожиданным заявлением. И вдруг понял, что за весь год так и не сподобился узнать, когда же у девушки, с которой он живет, день рождения! М-да, не гуд. — А… какое… В смысле, это получается какого числа?

Ника посмотрела на него с крайним удивлением.

— Девятнадцатого сентября.

Мир померк. В его тишине, заглушая бессвязное бормотание полубезумной старухи-памяти, разлилось обжигающее, стремительное осознание: год прошел. Прошел ровно год!!!

Эд понял, что сжал руку Ники слишком сильно. И ослабил хватку. Накрыл маленького беззащитного зверька своей огрубевшей лапой, в который раз удивляясь тому, как разительно контрастируют их руки. Как непохожи они сами — его страстная солнечная девочка и он, зверь, в сущности… Убийца.

А она стиснула его пальцы в ответ, заглядывая своими прозрачно-зелеными глазами в его черно-серые. Заглядывая в самую душу… И Эда пронзил внезапный иррациональный страх: она видит его насквозь.

Нужно хоть что-то сказать! Пусть даже глупость, лишь бы не молчать! Лишь бы не это ощущение краха — недалекого и неизбежного!..

— Ну, раз та-а-ак, — притворная веселость покоробила даже его самого, — то… ты сегодня не пойдешь ни в какой институт! — выдал он и разозлился на свою неуклюжесть: «Какой на фиг институт — через два дня после такого?»

Но Ника продолжала изучающе смотреть на него, погружая острую леденящую сталь взгляда глубже. И глубже.

«Только не молчать!» — отчаянно дернулся он под пыткой и фальшивым голосом конферансье провозгласил:

— Раз так, мы устроим настоящий праздник! Мы будем гулять! Развлекаться! Пойдем в лучшие магазины! В ресторан! Скажи куда, чего тебе хочется?

Ника отвела глаза.

Но вместе с облегчением вернулся страх — слезы вновь застилали их. Эд с ужасающей ясностью понял: она вот-вот заплачет. Надолго. И это уже не остановить!

Поспешно, почти не надеясь на успех, он коснулся ее лица, мягко повернул в свою сторону и поклялся шепотом, впервые искренне:

— Это будет самый лучший день. Я обещаю, Ника.

В бережном объятии его ладоней она все так же продолжала изучать что-то далекое за окном… А потом слабо улыбнулась.

 

Вариант с магазинами отпал сам собой, стоило Эду задуматься — он не видел Нику в магазине. В смысле — вообще никогда.

Вещи, призванные дарить глубочайшее наслаждение обычным, земным женщинам (тем, которые не растят огромные фикусы в детских ванночках посреди гостиной), — дорогая одежда, дизайнерская обувь, косметика, драгоценности, — оставляли Нику пугающе равнодушной.

Но не успел Эд растеряться от того, что планы рушатся еще до начала их осуществления, как вдруг его посетила поистине гениальная идея…

Мимо тянулся длинный забор, с обновленной побелкой вблизи ворот и замшелый (а кое-где и полуразрушенный) уже метров за тридцать от них. Всю дорогу Ника молчала, апатично глядя в окно. Однако вывеска из позеленевшей бронзы, выгнувшаяся полукружием над въездом с монументальными колоннами, оживила ее, как и предполагал Эд.

— У нас в городе есть ботанический сад?!

Поразительно, но она, несмотря на свою сверхчеловеческую любовь ко всему, что имеет зеленую расцветку и корневую систему, похоже, даже не знала о его существовании!

— Ну да, — небрежно (сдерживая победный возглас) ответил Эд. И поздравил себя с удачным началом.

Сводчатый зал административного корпуса встретил их благосклонно, хотя посетители в будний день (да еще и в такую рань) вызвали страдальческую гримасу на лице сонной билетерши. Вдобавок Эд решил, что им нужна непременно только самая дорогая экскурсия с самой насыщенной программой и индивидуальным высокопрофессиональным обслуживанием. Женщина за конторкой наконец проснулась, злобно глянула на нахала и потянулась к телефону…

Спустя несколько минут из незаметной угловой двери вылетела седовласая фурия в сером костюме с огромными очками и высоким, писклявым голосом. Отдышавшись и исколов неодобрительным взглядом парочку в пустом зале, она повелительным жестом указала на дверь — путешествие началось…

Эд прилежно вышагивал за ней по бесконечным дорожкам, петлявшим между деревьями и их табличками с гордой латиницей, нырявшим то под широкие лапы негостеприимных хвойных, то под легкие, как материнское прикосновение, ветви лиственных… И осторожно посматривал на Нику.

Тихо следуя по маршруту, она вначале не проявляла эмоций. Но постепенно оттаивала — мелькала слабая, едва заметная улыбка или заинтересованный взгляд в сторону одного из живых экспонатов…

И тем не менее Эд оказался прав, что привез ее сюда — в святилище.

Не прошло и часа, как она, лучась от удовольствия, уже летела впереди! Замирала в солнечном мареве возле очередного экзота и возвращалась, чтобы задать каверзный вопрос экскурсоводу или рассказать самой любопытный факт об особенностях метаболизма данного экземпляра.

К концу утомительного путешествия Эд уже не был уверен, кто кому читает лекцию. И тихонько посмеивался, видя заговорщически мелькающие в зарослях светлые головы — золотистую и серебряную.

Да уж, а ведь в админкорпусе эта очкастая мымра поглядывала на них с явным осуждением, справедливо догадываясь о роли Ники в его жизни. Но нет, никто не в силах устоять перед обаянием его золотой девочки!..

В конце концов он запросил пощады сам, осознав, что две безумные женщины вряд ли добровольно прекратят увлекательную игру в «а ты не знаешь!»…

Когда они с Никой, едва волоча ноги, удалялись от обшарпанного здания, несущего свое вечное печальное достоинство просвещенного в мире невежд, в дверном проеме еще долго виднелась седовласая дама. Она смотрела им вслед с мечтательной отстраненностью безнадежно влюбленной…

Эд очень хорошо понимал ее. И даже немного приревновал.

 

Долгая прогулка на свежем воздухе, да еще почти без завтрака, разбудила желудок. Маленький и незаметный в сытом состоянии, он вдруг распахнул пасть в полтела, превратившись в кровожадного монстра, готового сожрать что угодно — даже миленького поросеночка с розовым бантиком на шейке, даже отчетливо подозрительный хот-дог в придорожном ларьке…

Последним и перекусили, сидя, как воробьи, — на спинке хлипкой лавочки, коленями назад, чавкая и облизываясь, задыхаясь от горчицы и наслаждения…

А потом Ника сыто вздохнула, огляделась по сторонам. И в ее глазах опять мелькнуло то же выражение потерянного ребенка — испуганного, одинокого.

Эд вскочил с пошатнувшейся лавчонки и уверенно протянул руку.

— Пошли.

— Куда?

— Сюрприз, — не мог же он признаться, что и сам не имел ни малейшего понятия!

Она вспыхнула чистой детской радостью — словно солнечный зайчик брызнул в лицо. Улыбнувшись, соскользнула со своего места легко (лавка даже не дрогнула) и, ухватив Эда за руку, послушно пошла за ним в машину.

Но план вызрел быстро — еще до первого светофора…

Когда вдали показался высокий овал «чертова колеса», Ника несколько мгновений непонимающе щурилась. А потом запищала и стала чуть ли не выпрыгивать из машины на ходу.

Она же без ума от аттракционов!!! Она же не пропускала ни одного луна-парка! Лет до десяти, а потом заболела бабушка… А потом… Она, наверное, сама уже и не смогла бы — побоялась. Но с ним — с ним она ничего не боится!..

Следующие пару часов их кружило, швыряло, обрушивало вниз с высоты целое войско дьявольских машин, а трухлявые зомби добросовестно пугали за зловеще разрисованной стеной из черного полотна…

Ника кричала так, что закладывало уши! Эду казалось: в целом парке слышно только ее. А может, и в целом городе…

Вначале они нетерпеливо перебегали от одного механического чудища к другому. Потом переползали. Потом просто устало рассматривали их, объедаясь сладкой ватой, сидя неподалеку в парке на механической карусельке, брошенной непостоянными людьми ради новых развлечений. Ярко-желтый блестящий шарик в форме ромашки, привязанный к бретельке Никиного сарафана, плавно покачивался над ее головой, отдыхая…

А потом Эд заметил тир.

Знакомый зуд возник в пальцах сразу же, стоило раздаться приглушенным щелчкам «воздушки». Дьявол, да он не стрелял полжизни! А ведь когда-то (еще до бильярда) был в этом весьма неплох…

Он поднялся с карусели, отозвавшейся печальным ржавым скрипом, и с энтузиазмом потащил Нику к приземистой палатке защитного цвета, воображая по пути, как он станет учить ее целиться, обняв и слегка прижав к рубежу…

Но Ника с негодованием отказалась от самой идеи попробовать.

— Не хочу. Ни за что! Уберите его! — отвела ружье, которое протягивал ей пожилой хозяин тира. И даже спряталась за спиной Эда, как будто железяка, обладая собственной волей, могла все-таки запрыгнуть к ней в руки насильно.

Эд разочарованно вздохнул и, подавив усмешку мужского превосходства, переломил затвор…

Он показал настоящий класс, уничтожая древних оловянных солдатиков одного за другим. И даже выиграл что-то. Но когда ухватил свой плюшевый трофей, чтобы гордо вручить его будущей хозяйке, то обнаружил Нику стоящей у входа и всматривающейся в даль, за кроны деревьев. Отметив, как сосредоточен ее взгляд и как напряжено лицо, он усмирил короткую вспышку раздражения от того, что большая часть его подвигов осталась незамеченной. Подошел и опустил руку ей на плечо.

Ника вздрогнула и слегка обернулась. Потом снова уставилась вперед — туда, где на горизонте толпились фиолетово-черные утесы и слышалось их отдаленное (пока) перекатывание.

«Будет гроза», — подумал Эд и обнял сзади ее хрупкую, беззащитную фигурку.

— Не бойся, — шепнул, задев дыханием нежное ухо. — И вообще, самый страшный здесь — я! — с внезапным притворно-злобным рыком он прикусил маленький завиток… стараясь не помнить, насколько сказанное — правда.

Ника охнула от острых коготков, которые игриво пробежались по коже, вздымая дыбом крохотные волоски. Соблазнительно выгнулась, повернулась к нему. И Эд уже приготовился принять один из тех крышесносящих поцелуев, на которые она была так щедра…

Как вдруг, заметив приз в обнимающей ее руке, Ника запищала со свежей восторженностью: «Ой! Это мне?!», подпрыгивая — не оставляя сомнений, что явно могла бы провести здесь еще дня два-три, питаясь сладкой чепушней и адреналином.

Между тем уставший до гудения в ногах Эд испытывал потребность в чем-нибудь посущественнее…

 

Силуэты зданий неторопливо проплывали мимо в вечернем мареве, все гуще вспыхивая ожерельями огней. Эд держал машину рядом с кромкой тротуара, оставляя дорогу спешившим, и перебирал в памяти самые пафосные рестораны города, которые упоминали при нем.

Один — слишком далеко, второй — японский (он еще не чувствовал себя ни настолько сумасшедшим, ни настолько голодным, чтобы есть сырую рыбу), третий… Итальянский. Через пять кварталов направо. То, что нужно.

Стоянка возле уютно освещенного здания в псевдоклассическом стиле оказалась заполненной дорогими машинами. И им пришлось припарковаться дальше, а потом вернуться, прогулявшись под медовым пологом лип, остриженных так, что их листьев можно было коснуться, чуть вытянув руку над головой…

У красной дорожки перед входом в ресторан Ника замедлила шаг и округлила глаза. А когда навстречу им вышел швейцар, она выглядела уже откровенно испуганной. Статный мужчина в шикарнейшем малиновом пиджаке с золотыми галунами приоткрыл дверь, указывая путь эффектным жестом. В его позе так и сквозило презрительное высокомерие по отношению к неподобающим посетителям — без бриллиантов и явившимся пешком.

Ника слегка попятилась и пробормотала тихо, посматривая то на дорожку под своими ногами, то в сторону призывно распахнутого входа:

— Слушай, а может, не надо? Я не голодная… И не подходяще одета. И вообще… — невысказанная мысль о ценах повисла в воздухе.

Эд решительно ухватил Нику за локоть и увлек к двери со словами: «Поверь мне, ты будешь самой красивой в этом зале!», не сомневаясь в них ни секунды.

И ужин получился превосходным!

Составив заказ частично из понятных блюд, а частично — из абсурдно дорогих с витиеватыми названиями, Эд наслаждался видом официанта — с того мигом слетела вся напыщенность, в результате чего он стал похожим на обескураженного, крайне занятого воробья…

Поначалу Ника вела себя очень скованно — боялась пошевелиться лишний раз и молчала в ответ на все попытки Эда разговорить ее.

Но вот принесли какую-то «пасту».

Ее запах исторг радостный вопль желудков у них обоих. Ника испуганно прижала живот рукой и покраснела, как помидор, не решаясь даже оглянуться на свидетелей ее позора. Эд засмеялся и схватил вилку, плотоядно щерясь тарелке…

Его горка из золотистых плетей, истекающих маслом, живописно смешанных с кусочками овощей, мяса и зеленью, уменьшилась ровно наполовину, когда Ника наконец смогла заставить себя прикоснуться к еде. А потом…

Потом она со свистом втягивала упругие макаронины, пачкая соусом пухлые губки, и приводила их в порядок игривым розовым язычком — эротично до безобразия! Ловила пальцем капли белого коварно легкого вина, сбежавшего из бокала исключительно для того, чтобы приласкать ее изящную шею, подчеркнутую простой линией сарафана! Смеялась манящим грудным смехом женщины, жадной до удовольствий, и небрежно отбрасывала свои драгоценные волосы — живую свечу, пылающую в полумраке!..

Все мужчины в зале предсказуемо смотрели только на нее.

Эд любовался ею тоже, не забывая бросать короткие, полные предупреждения взгляды на каждого, кто смел хоть краем глаза коснуться его волшебной спутницы, его сокровища…

Он был абсолютно счастлив.

 

После вкусного ужина в терпкой вечерней дымке они лениво продвигались в сторону припаркованной машины. Ника монотонно пересказывала сюжет недавно прочитанной книги. Он, однако, навевал опасную для челюсти сонливость, поэтому под тихое бормотание Эд развлекался — предполагал, как именно она отблагодарит его за такой чудесный день — полный простых, но истинных удовольствий. Сложность состояла в том, чтобы удерживать перед внутренним взором ошеломительную картинку, одновременно не сводя глаз с рассказчицы, целиком погруженной в свою занудную историю. И даже в нужных местах поддакивать.

Однако, видимо, в какой-то момент Эд все же увлекся: очнувшись от сладостных грез наяву, обнаружил себя стоящим посреди тротуара и рядом Нику, смотрящую куда-то в сторону с остекленевшими глазами и приоткрытым ртом… что по инерции вызвало в воображении очередную фантазию…

Эд со вздохом сожаления отогнал ее и проследил направление взгляда Ники.

Маленький магазинчик, свет не горит, окна зашторены. Перед ним на тротуаре, перегораживая проход, припаркован фургон. Два крепких парня торопливо разгружают его… Что такого?

— Ника!..

С явным усилием она отвела от снующих взад-вперед фигур глаза, которые так и норовили вернуться к неизвестной мишени.

— А? — произнесла бессмысленно, будто букву чужого алфавита. Ее взгляд, подернувшийся поволокой, скользил по Эду, не замечая…

Да что она там увидела? Не грузчики же так ее заинтересовали!.. Или?

— Ну что такое, Ник? — потребовал он несколько раздраженно — парни уже посматривали на него с насмешкой.

— Hippeastrum mandonii, — произнесла она какое-то заклинание по-латыни все так же отстраненно. И, вспомнив наконец про существование Эда, добавила специально для него: — Цветок. Я никогда не видела его… вживую.

Эд облегченно хмыкнул.

— Логично, — и только теперь понял, что именно так поспешно разгружают мужчины — горшки с растениями. Ну разумеется!

— Пойдем.

— Правда? — интерес к окружающему вернулся к ней. Но, конечно, ненадолго.

— Обязательно. А то ты так шею свернешь.

— Ага, — с забавной готовностью согласилась Ника, не слыша ни иронии, ни его самого. И направилась целеустремленной походкой лунатика к горшкам, сгрудившимся под стеной магазинчика. Рядом с одним из них она опустилась прямо на тротуар.

Понимая, что говорить ей о грязи сейчас бесполезно, Эд подошел и встал рядом.

Растение было интересным даже на его сугубо мужской взгляд: огромные огненно-алые лепестки и салатное плиссированное горло — глубокое, завораживающее, будто вращающаяся спираль. Хищно изогнутые тычинки и листья лишь усиливали странный гипнотический эффект, который производил этот цветок.

Несколько секунд Ника рассматривала его, кажется, даже не дыша, а потом начала эмоционально вещать на всю улицу:

— Я и не знала, что их сюда возят… Да еще цветущими! Но как же?! Это же — ботаническая драгоценность! Они же и в природе уже не встречаются!..

Экстравагантное поведение безумной цветочницы привлекло одного из грузчиков. Удивленный парень застыл с одной ногой на ступеньке и массивным вазоном в руках, явно не понимая, что Ника обращается сейчас только к немому объекту ее страсти.

Вертящаяся рядом продавщица заметила остановку, прикрикнула, и работа по выгрузке возобновилась.

— А еще — такой экземпляр! Идеальный! Сочный лист, ни гнили, ни солнечных ожогов, лука тугая… А вот даже детка наклевывается! — она рассматривала цветок, не прикасаясь даже к пленке — оглаживая воздух вокруг него. В точности, как восхищенный ребенок перед мечтой, казавшейся совершенно невозможной… И вдруг представшей во плоти!

Кому, как не Эду, было ее понять.

Он сделал два осторожных шага назад от Ники, которая все читала в пронзительные осенние сумерки свою ботаническую молитву, и негромко бросил через плечо:

— Сколько?

Продавщица, женщина с лицом несчастной стервы, усталой после долгого и не слишком удачного дня, покосилась на него раздраженно.

— Что — сколько? — должно быть, ей не приходила в голову простая мысль: от этой подозрительной парочки можно получить еще кое-что, кроме неприятностей и лишних задержек.

— Цветок возле девушки. Гип… — непроизносимое слово застряло в зубах.

— Гиппеаструм? — изумилась продавщица, отложила пачку накладных и посмотрела на него с гораздо большей симпатией.

— Тише! — зашипел Эд. Но Ника и не думала отвлекаться, продолжая восхвалять окраску и форму лепестков. — Сколько?

Женщина профессионально пробежалась глазами по его одежде и, кокетливо поправив выжженные до состояния мочалки волосы, вздохнула.

— Даже не знаю… У нас цена на эту партию еще не сформирована, так что приходите завтра… Но хочу предупредить: хозяйка на гиппеаструмы всегда выставляет очень высокие цены — они же дорогие. Кроме того, ведь редчайший экземпляр! Идеальный! Ни гнили, ни солнечных ожогов… И эта… лука… тоже в порядке. Такого у нас никогда не было! Уверена, сколько бы ни стоил, его заберут на ура! Первого из всех купят. Еще утром…

Эд на миг забыл про лепет за спиной, зло уставился расчетливой тетке в глаза и процедил:

— Просто скажи сколько!

Однако ему пришлось выслушать еще с десяток рекламных фраз, прежде чем после притворных ломаний внушительная сумма в конце концов перекочевала к продавщице в карман.

Она засуетилась куда радостнее. И даже стала фальшиво напевать что-то про холодный айсберг в океане…

Эд отвернулся от нее с отвращением и присел на корточки рядом с Никой, которая продолжала речитативом со слабой улыбкой не вполне здорового человека:

— Красавец… Почти как в атласе, только красных точек больше. Наверное, неделю уже цветет…

К этому времени выгрузка завершилась, и фургон, неожиданно громко взревев, умчался в густеющие сумерки, издали рассекаемые синими искрами молний. Остававшиеся на тротуаре горшки поплыли по одному в крепких мужских объятиях под крышу унылого магазинчика…

Продавщица вышла и принялась запирать дверь, долго и мучительно громыхая ключом, матерясь сквозь зубы.

Ника вдруг оглядела улицу — будто проснулась от долгого, но приятного сна. Посмотрела вновь на последний горшок, стоявший перед ней, схватила его и ринулась к продавщице.

— Подождите! Вы забыли! — страх, что это совершенство окажется холодной ночью на улице, мешался в ее голосе с болью от предстоящего расставания.

Женщина обернулась с многоопытной усмешкой.

— А это — ваш, девушка, — и, помахав на прощание Эду (ответного жеста, конечно, не последовало), исчезла за углом.

Ника растерялась.

— Он же замерзнет… — но к концу фразы уже поняла.

Улочка огласилась криками счастья, от которых несколько запоздалых голубей снялись с насиженного места с коротким возмущенным клекотом…

 

— Правда? Правда-правда?

— Правда.

— Насовсем?

— Насовсем.

— Но это же жутко дорого!

Улыбка.

— Поверить не могу, что держу его в руках! И отдавать не надо!

— Я же обещал, что это будет самый лучший день, — опять улыбка.

Она несла цветок едва не в половину себя ростом до самой машины, отказываясь доверить его Эду. Обнимала страстно и предельно осторожно, как мать — новорожденного, как ребенок — любимую игрушку во сне…

Эд было подумал везти его в багажнике, но от одного предположения Ника побледнела до зелени. Ее нижняя губа предательски задрожала. И он, обреченно вздохнув, стал устраивать их вместе на заднем сиденье…

Оставалось лишь закрыть дверцу, как вдруг из салона донеслось тихое:

— Эд…

Он склонился к проему, согретому сиянием ее волос.

Застенчиво — то пряча глаза, то глядя с внезапным пылом, она выдохнула: «Знаешь, я сейчас так счастлива!» — и впилась в него порывистым, пьянящим поцелуем…

 

Все, последовавшее далее, подтверждало старую житейскую истину: благодарная женщина — щедрая женщина.

Она начала раздеваться еще в прихожей, одновременно продвигаясь в сторону спальни, оставляя за собой соблазнительную вереницу кружевных улик. У Эда дух захватывало от мягких покачиваний ее бедер, освобождавшихся из тесного плена очередного маленького шедевра… Трусики он стащил сам, опустившись за ней на колени и заставив ее чуть наклониться вперед — так, как он любил.

Вначале они не добрались до спальни. Потом добрались… Он плохо помнил.

Во время недолгого перерыва цветок перекочевал из прихожей в спальню — на тумбочку возле ее изголовья. И Ника, обнаженная, склонилась к нему, поливая и что-то нежно шепча…

Она была так хороша, что у Эда заломило в висках!

Он ласкал ее теплые, облитые светом ноги и щурился от нестерпимого сияния последних лучей, сливаясь с ним, погружаясь в его жаркую бездонную глубину…

Каким-то образом они все же очутились в постели. Одна рука Ники свисала с края, лаская листок. Она засыпала, но сквозь полудрему то и дело прорывалось бормотание:

— Я его полила?

— Полила. Спи…

— Угуммммм…. Эд…

— Что?

— Спасибо…

— Спи.

Она ерзала на его руке, устраиваясь поудобнее, подкладывала ладошку под ухо. И тут же опускала ее ему на грудь, гладила…

— Эд…

— Что?

— Знаешь, я сегодня так счастлива… Никогда не была так счастлива… — Мирное сопение. А потом опять шевеления — легкие, как касание осыпающихся лепестков. — Я так счастлива, Эд… — сладкий умиротворенный вздох, заставивший его улыбнуться — в который раз.

«Интересно, сколько она еще это повторит, пока не уснет на полуслове, — думал он, — один, три? Или может?..», когда до его слуха донесся затухающий шепот: «Так счастлива… что могла бы… умереть».

 

Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Вдох…

Глубокое, спокойное дыхание. Даже дети не спят так крепко.

Вдох. Выдох. Вдох...

В этом ритме живет весь мир, покачиваясь, вздымаясь и опадая, как синусоида, — вечный закон, непреложная последовательность, математическая красота. Что бы ты ни делал, она не изменится ни на йоту…

Он долго лежал, думая о чем угодно: о стране, в которой рос этот дурацкий цветок, о животных, которые встречались ему там, в джунглях… А может быть, он, выращенный в изолированной лаборатории, вообще увидел мир впервые сегодня вечером и теперь счастлив, что будет жить у такой хозяйки…

Счастлив. Да. На этой мысли Эд споткнулся.

Он с предельной осторожностью вытащил затекшую руку — миллиметр за миллиметром — из-под Никиной шеи. На мгновение показалось: она неизбежно проснется… Но нет, только зашевелилась и перевернулась на другой бок, опять прилежно засопев.

Он поднялся с кровати. Постоял минуту, уставившись пустым взглядом в стену… Тихо оделся. И вышел в прохладную пахнущую дымом темноту…

 

 

Падший ангел — сын греха

 

Ночной город развернул свое полотно — привычно яркое, обыденно-порочное: «ночные бабочки» всех мастей на условленных перекрестках, громкие компании случайных собутыльников, красные дуги окурков, покидающих окна дорогих авто, где вместо кукол — женщины с холодными глазами…

Когда-то и Эд находил удовольствие, кружа на этой беспечной орбите, — молодящийся повеса в поисках приключений. Но сейчас… Полночная жизнь (такая манящая прежде!) стала тягостной, насквозь фальшивой. Не оттого ли, что его главное приключение — почти позади?

Было страшно поверить в это. Но старая подруга — бессонница уже таилась под бархатом полузакрытых век…

Казалось, он вновь в лабиринтах Doomа. Долгое, неподдающееся подсчету время сидит у экрана, напряженно отслеживая, как ломается каждый квартал, каждый угол, как из темноты подворотен щерится смерть, а на панели мелькают проценты ускользающей жизни… Вот только вместо винчестера — глупый бублик руля.

Небо висело тяжелым, каменным сводом. Бурлящие лиловым огнем облака задевали верхушки высоток, вызывая страх у редких прохожих и окончательно отбивая желание покупать квартиру на последнем этаже. Ветер подхлестывал их обломленными ветками, мусором, первыми крупными каплями. Рвал золотистые кроны деревьев — все злее, уносил волшебное украшение города по мрачным каньонам улиц…

Скрипнув зубами, Эд снова свернул наугад на очередном светофоре.

И тут же позади с сухим треском ударила молния!

Яркая, ни с чем не сравнимая вспышка в зеркале ослепила его.

Руки непроизвольно дернули руль, машина вильнула на мокром асфальте, слегка ударив в левый висок… И продолжила свой победный полет — впервые свободный от воли хозяина, все еще видевшего отпечаток огромной звезды в рефлекторно зажмуренных глазах…

Целый миг, растянувшийся в вечность, Эд беспомощно слушал визг шин, разноголосые сигналы вокруг и то, как кто-то до безумия спокойный внутри него сомневался: а стоит ли тормозить — ведь пойдет юзом?..

Когда, наконец, его швырнуло о руль.

 

— Э, чувак, ты жив?

В лицо дохнули хорошим виски. Свежим, еще не успевшим перегореть. Наверное, именно это и привело его в чувство так быстро.

Сквозь шум в голове и боль в левом плече Эд различил распахнутую дверцу, а в ее проеме — коротенького полного мужичка. На тихий стон Эда тот радостно всхрапнул и, переступив с ноги на ногу, завопил куда-то за спину: «Жив он! Жи-и-ив, чертяка!», энергично сотрясая его левое плечо.

Эд ответил «самаритянину» матом.

Тот растерянно моргнул, снова оглянулся на кого-то невидимого за пеленой мелкого дождя. Потом хлопнул себя по лбу.

— А-а-а, шок… Ты, чувак, это… в катастрофу попал. Но не дрейфь — живой же! — добродушно запричитал он, дыша алкоголем и все так же сжимая пострадавшее плечо. — Скорую сейчас вызовем, подлатают тебя быстренько и… Бля-я-я! — его голос вдруг обрел мощь сирены и на миг сумел перекрыть даже громовые раскаты.

Эд сдавил напоследок его пальцы еще сильнее — до хруста и, сметя теперь уже безвольную руку со своего несчастного плеча, стал выбираться из машины.

Как ни странно, чувствовал он себя практически нормально. Ныла левая верхняя сторона торса, но боль нигде не была острой, да и рука двигалась без особых проблем. В голове шумел ливень, что создавало странный диссонанс с мелкими каплями, ложившимися на лицо… И в общем-то все.

Он повернулся к машине, ожидая чего угодно — от сбитой старушки с тросточкой до помятого джипа с неулыбчивыми мужчинами крупного телосложения вокруг. Несколько секунд на дороге вслепую — слишком много, знает каждый водитель.

Но обнаружил, что ущерб, причиненный окружающему миру его бесконтрольной ездой, исчисляется лишь разнесенной в щепки парковой лавочкой. Капот «хонды» собрался гармошкой, бесславно уткнувшись в бетонную клумбу рядом с ней.

— Ну пусти, Колян! Ну дай же я ему хоть раз врежу, а?! — толстячок, разом растратив все свое добродушие, размахивал кулаками и рвался к нему из объятий друга — наверное, более мудрого (а скорее, менее пьяного)…

Но это было совершенно не важно.

Потому что слева в конце длинной аллеи с пунктиром из лавочек, исчезавшим во тьме, мерцали три искры: красная, желтая и зеленая…

Эд облизнул губы. Сглотнул, чувствуя, как кадык проскреб по сухому горлу…

И, забыв в ту же секунду о мужике, мечтавшем врезать ему хоть раз, и о своей разбитой машине, так и брошенной — с ключом в замке и распахнутой дверцей, походкой жаждущего в пустыне, узревшего источник, направился прямо в тоннель — под густые кроны, гасившие даже сполохи молний в небе…

 

Вход в «преисподнюю» был ярким и четким. Ни единый силуэт не нарушал линий косого прямоугольника, который (как и всегда в это время) слегка курился багровой дымкой под завесой дождя.

Эд секунду смотрел на него из-под плачущих кленовых листьев, а затем бросился бегом преодолевать расстояние, остававшееся до лестницы, ведущей вниз. Под козырьком он слегка отряхнулся, смел капли с волос и начал спуск под одобрительное бормотание грома…

Еще на первых ступенях стало ясно: здесь все по-старому.

В ноздри ударил запах забытых удовольствий — смесь табака и мела. Приглушенный свет выхватывал столики один за другим…

Кое-где на зеленом сукне шла игра. Но большая часть пустовала. И только несколько тихих компаний сидело за выпивкой, погруженных в полумрак. Бархатная портьера длиной в ползала наносила на каждый предмет свой кровавый тревожащий контур. Как и всегда.

Наконец показался и его любимый столик — самый дальний… А возле его металлических ножек, по-хозяйски раскинув начищенные до блеска носки, расположились черные ботинки. И кончик темной полированной трости.

Дежавю обрушилось, словно цунами!

Эд так и застыл — с ногой, висящей над ступенькой. Впиваясь непослушными, деревянными пальцами в стену, жадно хватая воздух открытым ртом…

Правый ботинок нетерпеливо застучал о пол.

Не в силах видеть это, Эд зажмурился. Долгую, изматывающую вечность он слушал свое сердце в темноте — мчащееся, слетающее с последних метров ржавой колеи… А потом опустился на ступеньку — медленно, трусливо — не поднимая глаз. Ниже. Еще ниже… И только когда его ноги оказались на ровной поверхности, он решился взглянуть в дальний угол зала.

Там, за столиком, сидел, опершись локтями о столешницу, Михаил Петрович Куцый. Следователь. Сидел и спокойно смотрел на него своими старческими бездонно-голубыми глазами. А перед ним на пластиковой поверхности, косящей под мрамор, стояла внушительных размеров бутылка и два стакана. Один из них — наполовину заполненный белой жидкостью. Эд был готов дать руку на отсечение, что там — молоко.

Внезапно сердце, еще миг назад рвавшееся из груди, успокоилось. Хмель паники рассеялся, оставив голову кристально ясной. Вспомнились косые закатные лучи на паркете, забрызганном кровью… И неподвижное тело, так и оставшееся лежать в гулкой пустоте аудитории…

Конечно, рано или поздно его бы нашли. Наивно было думать, что полоса безнаказанности — это не случайный финт судьбы, а чье-то молчаливое одобрение.

Что ж… Бежать?

Он все-таки удержался и не посмотрел на лестницу. Глупо. Понятно же, что там его ждут крепкие парни в масках, потирая руки от предвкушения — радуясь возможности отвести душу на ком-то особо опасном.

Вот только… как Куцый узнал, где его брать сегодня? Ведь Эд и сам не собирался сюда идти! …Опять — совпадение?

Им вдруг овладело холодное равнодушие. В любом случае он будет сотрудничать — что остается? Ведь там, в своем тайном садовом раю, трогательно свесив руку с постели и лаская заветный цветок, спит она — единственная причина, чтобы прямо в эту секунду не броситься во двор под горячий ливень из пуль!

Значит, конец. Но пока… Он — в баре. Скорей всего, в последний раз. И его ждет заказ, приготовленный как надо. И небезынтересный разговор…

Эд расправил плечи и легкой походкой двинулся к столу, с преувеличенным вниманием изучая бутылку — избегая встречаться взглядом с будущим собеседником. Виски оказался на удивление добротным… хотя его название — «Белая лошадь» — и наводило на определенные, не слишком приятные ассоциации… Да к дьяволу их!

Он молча сел на стул справа от следователя. Тот удовлетворенно кивнул и отмерил в пустой стакан точную порцию. Эд обнял пальцами прохладные грани, за которыми плескался ароматный прозрачный янтарь с золотистыми всплесками — точно такими же, какие вечно жили в водопаде ее волос…

Удивляясь себе, он вдруг резко поставил стакан перед Куцым. Произнес с нажимом: «Никогда не пил со следователем», — и, все так же глядя мимо него в стену, боковым зрением отметил, как театрально поползла вверх роскошная кустистая бровь. Как тот криво улыбнулся — одним углом рта. А потом вдруг стремительно опрокинул выпивку!

В тон ему Эд резво глотнул молоко. Куцый тут же налил в его грязный, покрытый неопрятной белесой пленкой стакан новую порцию жгучего яда. Себе заодно.

И понеслось! Пили молча. Еще. И еще…

Эд проглатывал то, что появлялось в стакане, и не отводил взгляда от лестницы, ежесекундно ожидая, что наряду вот-вот надоест — за ним спустятся. Каждый глоток мог стать последним, и он смаковал его, жадно вбирая густой пряный вкус.

Куцый не отставал (даже подхлестывал темп!), словно в извечном мужском соревновании на «слабо?». Огромная бутылка быстро и незаметно пустела…

За стойкой у лестницы, которую так скоро должен был взбодрить от дремоты топот казенных ботинок, незнакомый бармен, ловко смешивая коктейли, лебезил перед двумя определенного вида девушками, то ли не понимая, чем они тут заняты, то ли, наоборот, — хорошо понимая и рассчитывая на дивиденды… Обычный вечер, обычный бар.

Эд задумался: а если бы он мог выбирать, что бы выбрал? Напоследок…

Ужасающий грохот разорвал тишину!

Погас свет, и Эд уже было решил, что это отвлекающий маневр — для спецназа…

Но от входа раздались только проклятия бармена и сетования на не вовремя испортившуюся погоду. Он засуетился, раздернул шторы, открывая низкие окна, расположенные под потолком, а за ними — тугие струи дождя, кусты и кипящее небо. Тихо ругаясь под нос, заковылял по залу, подбирая осколки чего-то разбитого в темноте, пока никто на них не напоролся…

Ослепительная вспышка залила помещение. (С запозданием Эд понял: это — самая близкая из зарниц, которые теперь беспрепятственно проникали в бар сквозь окна.) В ее мертвенном свете зал был пуст. Только молча возвышался гранитный утес Куцего слева. Да полыхали его бездонные багровые глаза…

Миг спустя (как и положено) вспышка погасла.

Бармен торопливо расставлял по столам аккуратные плошки со свечами в надежде удержать последних клиентов. Которые, впрочем, и не спешили уходить в бушующую грозу, то и дело лениво бранили ее, пили… Не выказывая ни малейшего беспокойства!

Эд позволил себе один быстрый косой взгляд влево.

Следователь — обычный мужчина в годах (блаженно подкаченные глаза под дряблыми веками, сквозь тонкую поросль на черепе просвечивает лысина) как раз занюхивал очередной глоток обширным рукавом старенького плаща — зрелище не для любителей виски.

Его (как и каждого в зале) окружал сонм дрожащих теней. Тонкие и толстые, ровные и изломанные, лежащие на разных плоскостях, они жили своей собственной жизнью — кривлялись, пародировали, искажали пропорции. Куцему, например, раздули массивный широкоплечий торс, а голову пририсовали потешной, несоразмерно маленькой. Одна его рука толщиной со ствол дерева держала опустошенный стакан, вторая — изящная — тянулась к бутылке, а третья… Третья?!

Эд поежился и поспешно отвел взгляд, пока его опытное в этом деле воображение не сыграло с ним еще худшую шутку. Раздраженно вытер капли пота со лба, глотнул виски и снова уставился на злополучные ступени…

Каждый глоток, растворяясь в нем, добавлял безумной надежды: что если?

Что если взять Куцего в заложники? Ну должен же быть у него пистолет! А если нет, может, достаточно зажигалки? Или пальца. Как рисковым парням в кино… Что если следователь здесь случайно? Просто мирно пил, а Эд себе уже навоображал черт-те что! Что если не все потеряно?!

Свеча на столе вдруг закоптила.

— Никогда раньше не понимал, зачем люди пьют…

Оказывается, он успел забыть голос Куцего — низкий и мощный. Голос человека власти и просто — властного человека. Голос привыкшего даже не управлять — повелевать.

— Нет, надо же, как херово-то было… А выпил — и прям полегчало! — свое искреннее изумление следователь залил очередной порцией виски, уже не занюхивая — просто кривя губы в ответ на жидкий огонь, опустившийся внутрь.

— И знаешь, Эд, в чем моя проблема? — собутыльник внезапно повернулся и посмотрел совершенно трезвыми глазами, медленно нацеливая подрагивающий палец ему в грудь. — В тебе-е-е, козе-ел! — под его выдохом, уместившим, казалось, целый океан желчи, свеча затрепетала и выросла до невероятных размеров! Но так же быстро угасла, став прежним жалким фитильком.

— Давно меня никто не заставлял так побегать, потрясти костями… — он запнулся на миг, хмыкнул — почти добродушно. Потом скривился и с прежним отвращением произнес: — Вот скажи, что было не так?

На периферии зрения Эд видел, как Куцый наклоняется низко над свечой, заглядывая ему в глаза.

— Объясни мне, наконец, одну простую вещь: ну зачем ты ее убил?!

От силы его голоса завибрировали железные ножки столов. От дыхания — свеча вновь разгорелась, превратившись в факел.

— Проституток ты вроде любишь… По крайней мере раньше не брезговал, — это звучало не сальностью — рассуждением…

А Эду казалось, что его заморозили, как редкий экспонат, и, готовясь к неспешному и внимательному изучению, теперь тонко нарезают ножом.

Одна из теней за плечом Куцего вдруг овеществилась — полыхнул металлический отлив, и вверх с сухим электрическим треском раскрылось потрепанное темно-серое крыло.

«Надо выпить еще…» — прошелестело в пустой холодной голове. Эд механически поднес стакан ко рту и отпил. Не ощущая ни вкуса, ни крепости напитка…

— Выпить — это правильно, — Куцый задумчиво сверкнул глазами и тоже приложился. Выдохнул, отчего столб пламени на миг коснулся потолка. — Ну ладно, допустим… С кем не бывает? Бес попутал… Хе-хе-хе! Э-хе-хе-хе-хе-е-е! — его внезапный каркающий смех был откровенно страшен!

Но сама тень улыбки быстро слетела с губ. Смертельный холод, исходивший от него, пробирал до костей, сковывал движения, замедлял мысли…

— А во второй-то раз, Эд, — зачем?! Нормальная же была девчонка! — он не обвинял — недоумевал. — Знаешь Митю Климова? Да не знаешь, конечно… А это ее любимый актер. Был. Всю спальню его портретами обклеила! И главное ведь — вылитый ты! — палец опять указал на Эда — на этот раз жестко и прямо. Куцый усмехнулся, и в тонкой прорези пергаментных губ мелькнули желтоватые невозможно длинные клыки… — Забавное совпадение, правда?

Стакан без помощи рук взлетел и опустился, на мгновение задержавшись у его жуткого рта.

«Как же это…?» — пришла мысль. Но она быстро утонула в навалившейся тоске. Эд вдруг осознал правду: никакого наряда за дверями бара нет… что, впрочем, все равно не сулит ничего хорошего…

И тут кончился виски.

Эд даже не успел подумать, хорошо это или плохо, а Куцый уже сделал жест бармену. Парень с необыкновенной расторопностью подскочил к их столу, предусмотрительно вооружившись такой же бутылкой. Посмотрел на Эда. Тот с трудом, как заржавевший автомат, кивнул.

— Второй стакан забрать? — во взгляде бармена сквозило то показное равнодушие, которым люди заменяют лишние, а часто — и опасные вопросы.

Эд чуть заметно покачал головой, и бармен удалился.

Сосед по столу, казалось, вообще не расслышав дурацкого вопроса, уже разливал. Горлышко бутылки плясало, отбивая неровное, тревожное стаккато…

Внезапно заныли зубы, и в зале стало еще темнее.

Куцый щелчком отправил стакан к Эду. Схватил свой и принялся жадно пить — чуть не захлебываясь, причмокивая, как ребенок. Невыносимые багровые глаза были закрыты в наслаждении…

Эд, как зачарованный, смотрел на его левую руку, свободно лежавшую на столе. Вместо коротко остриженных ногтей, блеснувших минуту назад, когда он подзывал бармена, на пальцах Куцего красовались мощные, слегка изогнутые когти, окруженные не то перьями, не то чешуей. В живом, трепещущем свете его ладонь была золотой и отливала металлом. А оттуда — словно с картины художника-сюрреалиста — смотрел ярко-голубой глаз! Кожей ощущалось, как из него сочится напряженное внимание. Бордовая сеть расширенных сосудов проворачивалась вслед за зрачком, изучающим комнату. Глаз уставился на Эда, помедлил мгновение… И разочарованно мигнул.

Куцый вытряхнул последние капли. Рука перевернулась к столу, скрыв чудовищное око. Усилием воли Эд отвел от нее глаза и проглотил свою дозу одним глотком.

«Следователь» завистливо крякнул.

— Ну, сейчас-то, наконец, все у-ста-ка-нилось! — он повертел прозрачный цилиндр, простукивая по нему когтем, разглядывая его, словно в глубинах стекла таилась отгадка. — Смотрю на тебя и радуюсь: своя женщина, свой дом. Нормальная жизнь! И на глупости больше не тянет…

Завораживающая игра света на гранях оборвалась.

— Надеюсь, — брови угрожающе сомкнулись на переносице. — Не тянет же?!

Эд медленно покачал головой, вернув тоскливый взгляд на лестницу.

Теперь мысль о том, что кто-то спустится по ней и заберет его в обычную человеческую тюрьму, казалась недостижимой роскошью! Почти спасением.

Широкой обветренной губой Куцый подхватил край стакана, куснул, задумчиво поперекатывал что-то во рту и захрустел, энергично работая челюстью.

«Лед», — с надеждой подумал Эд.

Но рваный отпечаток огромных резцов на стекле не позволял обмануться.

— А дальше — по накатанной! — голос загремел, переполняя помещение, отражаясь от стен, настигая Эда снова и снова. Ему, сильному мужчине, отчаянно захотелось нырнуть под стол и зажать уши руками!.. Только что бы это изменило?

— Заведете собаку, родите спиногрызов и будете жить — долго и счастливо!

(Почему люди в зале спокойны — сидят за столиками и пьют как ни в чем не бывало? Почему не мчатся в ужасе к выходу?!)

— И она уже никуда не денется! — голос ввинчивался в уши, выметая остатки сознания, страха, желания сбежать. Остатки самого Эда. За столом сидела его мертвая оболочка и внимательно смотрела на лестницу пустыми глазами.

— Вот она теперь где у меня! – кошмарный собутыльник бесстыдно развернул ладонь с вращающимся зрачком. Тот уставился на хозяина, издал тонкий писк и зажмурился. — Попалась! — радостно проревел Куцый и врезал взбугрившимся кулаком по столешнице!

Из-за окна гроза отозвалась сокрушительнейшим, необыкновенным по силе раскатом грома!

От этого удара бутылка и стаканы взмыли в воздух. И там застыли, словно в янтаре… А вместе с ними — бильярдные шары, кии, светящиеся плошки, бокалы с разноцветной выпивкой, стулья, оседланные посетителями, бармен в полунаклоне за тарелкой, шарманка и ее костяной хранитель…

Слитным движением делающего успехи алкоголика Куцый опрокинул еще стакан. Рука его слегка дрожала. На лбу выступил мелкий пот, а черты приобрели тяжелую бессмысленность окончательно пьяного…

Но ненадолго.

Миг спустя он ухватился за голову, массируя висок когтистой лапой и нечленораздельно на что-то жалуясь. Огромная, но все еще несоразмерно маленькая по сравнению с гигантским телом, занимавшим целый угол зала, отяжелевшая, покрытая седым пухом голова приподнялась…

Мутный взгляд обежал бар.

Все предметы и люди (нет, восковые куклы!) на стульях грохнулись на свои законные места.

— Твою мать… — Куцый уткнулся в ладонь и испустил глубокий душераздирающий вздох, почти загасивший свечу. — Нет, алкоголь — это все-таки зло…

Открыв лицо, рассеянно глянул на Эда (будто облил жидким металлом). Неубедительно приказал:

— Забудь.

И пространство взорвалось!

Грянул гром — так близко, словно молния расцвела огненным цветком прямо в зале. Смутно различимая на фоне зарницы массивная тень неуклюже рванулась к окну.

А вокруг… людей сметало столами под дальнюю стену с красной портьерой! Колченого катились стулья и элегантно — шары… Пол покрывался предметами, пылью, обломками… Но все перекрыл звон от стойки — феерический фонтан осколков и ароматных напитков залил бар напоследок. Бутылки рвались очередями, парами, соло. Наконец тихо звякнуло что-то уж совсем крохотное…

И воцарилась тишина.

В сполохах далеких молний виднелся провал — ближайшее окно было снесено вместе с рамой и куском кладки. Груда кирпича, щебня и крупной глиняной крошки высилась с другой стороны — на улице…

Бармен очнулся первым. Застигнутый бедствием у стены — пригвожденный к ней штопором за рубашку, в стеклянной сверкающей пудре, окропленный атомным коктейлем из всего, что содержала стойка, он моргнул и потрясенно прохрипел:

— Нихуясе гроза…

 

 

Из мышеловки

 

Кухонный стул раскачивался. Вперед-назад. Вперед-назад. Кренился, постанывая в стариковских своих сочленениях, и все же преодолевал тяжелую хватку земной поверхности — снова и снова. Упрямо.

Безумный храбрец! Пытаться победить судьбу? Не наивно ли само намерение? Глупо считать, что кто-то настолько ничтожный способен хоть на миллиметр сместить траекторию, выстроенную всемогущей когтистой рукой!..

Эд вздрогнул — перед ним из-под покрытой крошками столешницы был выдвинут ящик.

Темный. Глубокий, как пасть. Единственный на этой кухне, в котором не валялись вперемешку ложки, засохшее печенье, пучки сушеных трав, корица россыпью, ленточки для подвязки веток, а иногда — и нижнее белье… Все потому, что именно Эд наводил в нем порядок — по выходным точил ножи (и даже приобрел дорогую стальную игрушку для этого). Их четкие грани, выстроенные по старшинству — от размашистого хлебного до жалкого овощного, всегда напоминали ему первый лед, еще не тронутый грязью, — совершенная чуждая красота…

Рука нашла самый любимый — длинный и тонкий.

Дверь оказалась вдруг невероятно далеко. За метрами стола. За километрами стены…

В пустом коридоре хозяйничал ветер. Словно счастливый сорванец, оставшийся без присмотра, он мчался, прыгая в вечно открытые окна, взметая по пути занавески и пыль, ловил за ноги, катал по истоптанным половицам крохотный желтый листок — тот полз, подбираясь все ближе и ближе к внушительной кучке собратьев… Как, неужели опять?!

Неужели всего за год истлели и рассыпались в прах те горы ваты, что Эд тщательно рассовал по щелям?

Проводив удивленным взглядом посланника неожиданно близкой зимы, Эд толкнул дверь в спальню. И смог сделать только пару шагов…

От ночной бури не осталось следа — в окно дышало безмятежное, чистое небо с ровной цепочкой идиллически-розовых облаков на горизонте. А под его бездонным куполом переливался росой и оттенками сад, написанный ярью, охрой, медью увядающей листвы, обрызганный багрянцем, кровью хризантем…

Это был самый звонкий, самый яркий рассвет из всех, что Эд видел!..

Но он мерк рядом с ее ослепительной красотой.

Прикованная к ложу и своему волшебному цветку, она слегка улыбалась сквозь сон, лежа на спине со свободно раскинутыми руками — открывая полушария груди, увенчанные маленькими, напряженными от холода сосками… Косые лучи жадно лизали их и, погибая от восторга, рассыпались на осколки в золотых волосах… Бесплотными клинками пронзали атласную медовую кожу…

Нож вошел в ее тело еще одним лучом — прямо, просто, безжалостно.

Она даже не вздрогнула. Выражение светлой радости на ее лице не потускнело ни на ноту. Лишь чуть опустились уголки губ.

Крови не было. И не было судорог. Все теми же огненными змейками вились по постели ее восхитительные солнечные волосы. И так же манили розовой сладостью ее соски. Так же касалась алых лепестков рука — почти живая…

Ничто не осквернило ее совершенства!

Смерть оказалась не в силах отнять красоту у этого божества.

 

Не шевелясь и почти не дыша, ощущая в груди то алмаз, то пепел, Эд стоял над постелью неизмеримо долго… И не смел отвести глаз от нее — его судьбы, его единственного счастья. Невинного ребенка, убитого им трижды…

Было ли это предопределено? Был ли у их встречи хоть крохотный, призрачный шанс на счастливый конец? (…Или именно этот — счастливый?!) Ошибся ли он? Или ошиблись адские силы, которые сталкивали их с холодной одержимостью ученого-маньяка — снова и снова, игнорируя неудачи? Надеясь на… что?

Долго темные тени этих вопросов проносились на дне его глаз — сухих до боли, прикипевших к ее прекрасному телу…

Но вот лучи поползли по стене, и Эд понял: пора!

Он вышел во двор под разгорающееся хрустальное утро и, подхватив с земли лопатку (ее любимую, забытую, как и всегда, там, где застал ее закат), принялся копать.

Почти молниеносно (спустя какие-то минуты) его неопытные ладони покрылись кровавыми волдырями, а соленый едкий пот залил глаза… Спину и руки нещадно заломило.

Но Эд, не слыша ни боли, ни жжения, продолжал мерно выбрасывать грунт лопата за лопатой куда-то наверх и только изредка на миг поднимал взгляд туда же, чтобы увидеть сквозь мутную пленку старый орех, нависший над ним…

Да, за его работой следили. Он чувствовал это.

Но никак не мог разобрать, что таилось в глубине прищуренных окон старого дома и о чем так недобро, так громко перешептывались ветви деревьев вокруг…

Ощущая растущее напряжение, он торопился — вгрызался в землю все яростней, злее! И в какой-то совсем уж безумный момент упал на колени и вонзил до локтей руки в черную жирную грязь…

Что-то жалило его изнутри! Подхлестывало! Заставляло рыть комья пальцами, сдирая ногти…

 

Он очнулся в глубокой яме. С разбитыми в рану, саднящими руками. Умытый мыльным потом. Без рубашки — раздавленным мотыльком она свешивалась через край, но не падала, присыпанная землей. Мокрые насквозь, по колено грязные джинсы липли к ногам, словно пластик. А сверху лился поток невыносимого, сумасшедшего жара!..

И только босые ступни блаженствовали.

Эд удивленно посмотрел под ноги. На прохладный развороченный грунт. Моргнул. Потом — на раскаленный добела шар над головой… И, выронив лопатку, стал выбираться, пошатываясь…

Она ждала его в той же позе — спящая царевна в своем заколдованном замке. Уже не способные дотянуться, дотронуться до нее, лучи бессильно жгли занавеску. Край пестрой ткани почти дымился в их яростном порыве — достать!..

Но ее кожа, даже лишившись солнечного аккомпанемента, продолжала излучать слабое розоватое сияние. Эту странную, все еще слишком живую гармонию нарушал черный кол рукоятки…

Эд тронул ее грязной рукой, дрожа от опасений, что стоит только взяться покрепче, и тело забьется в уродливой судороге. Или что нож застрял, и его придется прямо сейчас выдирать из грудины с обломками кости и смачным хрустом…

Но он вынулся неожиданно легко. Только выпустил из тонкой прорези темно-алые лепестки — последнее украшение его золотой девочки.

Эд подхватил ее на руки и понес по притихшему дому, покачивая, как всегда, и отмечая необычайную тяжесть этой, такой привычной, такой знакомой ноши…

Половицы под ногами молчали. Эду казалось — это торжественная, прощальная тишина. Ей бы понравилось.

А в саду, среди пиршества красок, он уложил ее на мягкое ложе земли — бережно и заботливо. Удобно устроил голову, руки…

И замер на краю — ему вдруг показалось: он что-то забыл! Какую-то важную мелочь.

Сломя голову он бросился в дом (было святотатством оставлять ее одну! пусть даже ненадолго!). В спальне горящей птицей несколько минут метался от стены к стене (да что же, черт возьми, заставило его вернуться?!)… пока глаза сами не наткнулись на цветок возле постели.

Со вздохом облегчения Эд сгреб его в охапку и, скользнув равнодушным взглядом по затейливой вязи своих отпечатков на стенах, вышел во двор…

Он вложил в ее руки свой последний подарок, чувствуя к нему зависть — жгучую и бессильную (остаться с ней навсегда!). А потом принялся засыпать белоснежное, нежное тело, торопясь почему-то и зачем-то следя, чтобы листья прятали рану…

Когда непокрытым осталось только ее лицо, по-прежнему безмятежно счастливое, Эд понял: кажется, он наконец сделал все правильно. Занес лопату…

И черная вуаль накрыла ее с головой!

 

Ветер ударил в дверь, испытывая прочность огромного деревянного полотна весом, наверное, в полтонны (еще из тех времен, когда все делалось на века). Оно дрогнуло под натиском, застонало, завибрировало. Впустило ледяное щупальце агрессора в широкую щель над порогом… Но выстояло. Лишь по грубо оштукатуренным и окрашенным в неопределимый цвет стенам прокатилась дрожь, отозвавшаяся в рамах унылым затухающим звоном, да к разветвленной сети трещин под потолком добавилась еще одна…

Ободренный успехом, ветер сыпанул щедрую пригоршню капель, и по окну поползли косые строчки дождя — полустертые, почти незаметные на угольно-черном стекле…

Проклятая осень! Все вокруг мерзнет, все погружается в сон. Или смерть.

Нет, конечно, позже — после минус двадцати — плюс три и дождь будут блаженным теплом, но сейчас… С-с-сука, холодно!!!

Стуча зубами и кутаясь в чудом обнаруженный плед, капитан ругался последними словами, но уснуть все равно не мог.

Несмотря на фиктивно наступивший отопительный сезон, батареи нельзя было назвать даже теплыми. И это бесило вдвойне! Сегодня сама природа милосердно позаботилась о том, чтобы он мог поспать на дежурстве — темень, дождь хлещет, холод собачий… Да никто в такую погоду нос из дома не высунет! Какие еще, мать их, преступления? Спи, редкая возможность… Так нет же!

Капитан храбрился, зябко натягивал плед повыше и, раз за разом тыкаясь дырявым носком в стылый кожзам дивана, мучительно пытался согреться…

Наконец спустя, наверное, час болезненной дрожи (до, чтоб их, судорог!) дремота заволокла смутной дымкой окружающие предметы. И вот он уже расслабился, отважно выставил из-под пледа руку и куда-то поплыл по знакомой реке в своей любимой куртке на толстенном меху, с термосом горячего сладкого чая и бутербродами, с удочками, с замечательными опарышами и вкуснейшими (для рыб, понятное дело) резвыми червями, заготовленными на даче у тещи накануне после дождя…

Пробуждение, как всегда в таких случаях, было мерзким.

Капитан схватился, приподняв голову над тощей подушкой. Пожевал губами, прощаясь с колбасой на батоне и вожделенной курткой и стараясь понять, что же его разбудило… Широко распахнутые, но еще ничего не видящие глаза обежали комнатку…

Как вдруг громоподобный стук в дверь властно напомнил о себе!

С жалобным стоном дежурный сел на краю дивана, по ходу движения прикидывая: следует открыть (как требует устав) или наплевать и лечь снова (как настойчиво советует глас разума)… Тем временем сон улетучивался безвозвратно. Пару минут страдалец по инерции пытался удержать внутри его благословенный омут… А потом, грязно выругавшись, поплелся открывать.

В дверь упрямо ломились. Уже всерьез. Так, что даже из «обезьянника» доносились емкие характеристики ночного гостя.

«Не свезло так не свезло! — мысли путались под стать заплетающимся ногам и непослушным, вновь коченеющим пальцам. — Наверняка что-то серьезное — в такой-то час…»

Дверь скрипнула, впуская в помещение сырость и новую порцию пронзительного холода. Капитан поежился. Запоздало сообразил, что забыл штатное оружие в кобуре на диване… Но тут же невольно расслабился при виде фигуры, маячившей за дверями и источавшей волны многослойного перегара.

Последнее вдруг взбесило его, спокойного в общем-то человека.

— Ну не еб твою мать?! — с негодованием заорал он, окончательно проснувшись и даже взбодрившись до определенной степени. — Какого хера ты сюда приперся?!

Бомж стоял нетвердо, сильно накреняясь и опять восстанавливая потерянное равновесие, с опущенным лицом внимательно разглядывая дверные петли.

— С тобой говорю, ты, ходячее бухло! — брызжа слюной, дежурный угрожающе боднул головой в сторону пьяного.

Тот поднял рассеянный взгляд. И стало видно, что он не так стар, как казалось вначале.

— Пошел нах отсюда! Ты хоть знаешь, куда ломишься? Это — милиция!!!

Бомж не шелохнулся.

«Дерьмо, — скривился капитан. — Хоть бы его тут не вывернуло — с меня же спросят!»

В этот момент мужчина очнулся — помотал головой, как бы отгоняя назойливую мысль. Четко произнес: «Милиция. Знаю. Арестуйте меня — я убил человека», — и протянул в неожиданном жесте сложенные руки.

Они были невообразимо грязны — покрыты запекшейся коркой (возможно, и крови) с беззастенчиво широкой «траурной» каймой под ногтями. Картину дополняли манжеты — засаленные, в пятнах (выпивки? соуса? или чего похуже?) — некогда белой рубашки. Половина пуговиц на ней была оборвана, половина косо застегнута. Наброшенная поверх этого великолепия куртка (потертая, мешковатая — будто с чужого плеча) напоминала то, чем, по сути, и являлась — содранную шкуру несчастного животного. А уж вонь…

Капитан отшатнулся.

— Убил он… Пить надо меньше!

Руки незнакомца дрогнули, чуть опустились. Но тут же опять взметнулись в самоотверженном жесте.

— Я сказал, арестуйте! — в его голосе зазвенела глухая, безнадежная злость.

— Сказал? — переспросил капитан саркастически. — Ну раз сказал — та-да ка-неш-на… Раз Он Сказал… Пошел вон!!! — и лихо замахнулся дверью, чтобы грохнуть ею перед самым носом бомжа…

Но в последний миг поежился от сухого короткого звука, раздавшегося вместо ожидаемого удара — ночной посетитель подставил голову в проем (нет, ну точно больной! хоть бы ногу, что ли…). Как в замедленной съемке, голова повернулась, с трудом фокусируя потерянный взгляд, и произнесла в сторону капитанских ботинок тихим, но твердым голосом:

— Я отсюда не уйду, пока меня не арестуют.

От неожиданности дежурный растерял всю свою злость.

И подумал: «Ведь и правда — пусть посидит до утра, жалко, что ли? Так оно безопасней будет… Псих же натуральный! А то потом: "Почему не задержал? Какое имел право?" Вот только оформлять его — это ж стопка чертовой бумаги!..»

Он тяжело вздохнул, глядя на ненормального исподлобья. И обреченно махнул рукой.

— Ладно, пошли. И откуда ж ты, гад, взялся на мою голову?..

Однако мужчина не спешил входить — все топтался на месте, словно не решаясь переступить порог теперь, когда его так открыто пригласили. Он вдруг показался капитану невыразимо одиноким и жалким — как трехногая дворняга, жмущаяся к каждому незнакомцу в поисках тепла, но знающая по опыту, сколько боли могут принести человеческие руки, и потому так непоследовательно их избегающая…

— Идем, арестовывать тебя будем!

Наконец, помаявшись еще пару секунд, забулдыга все-таки шагнул в гостеприимно распахнутую дверь казенного дома.

Дежурный запер ее и пошаркал по темному коридору, спокойно повернувшись к «кающемуся грешнику» спиной — безошибочно чувствуя, что тот уже в принципе не способен быть угрозой… Ну разве что для себя самого.

— И кого ты там убил? — пробубнил он под нос для поддержания разговора.

— Нику.

— Эт собутыльница твоя, что ли? — капитан вел бомжа в сторону «обезьянника», зевая с подскуливанием и рассеянно обдумывая, как же его лучше оформить… Хулиганство?

— Нет, — тихий голос мужчины прерывался, точно на полпути к забытью (что очень походило на правду). — Нет. Моя судьба.

Дежурный оглянулся и многозначительно хмыкнул.

— Че, на стороне трахалась?

Мужчину передернуло. На миг показалось, что за тяжелым алкогольным туманом мелькнуло истинное лицо сумасшедшего — жесткое и волевое лицо человека, не спускавшего оскорблений… Но плечи его тут же снова поникли, а загоревшиеся на миг глаза затянуло поволокой равнодушия.

— Нет. Пришлось, — долгая пауза, заполненная перезвоном ключей и тихими голосами из-за решетки. — Ее нужно было освободить.

Капитан снова обернулся. Обалдело выпучил глаза.

— Ну ни фига себе!.. — и, распахнув дверь клетки, широким, щедрым жестом кивнул в сторону нар. — Заходи, «освободитель».

Мужчина, сделавший несколько шагов вперед (явно механически, не слишком понимая, где и почему оказался), выглядел на редкость нелепо в своей грязно-белой рубашке на фоне двухъярусных коек и нужника…

Нет, он-таки правильно поступил, что приютил этого психа здесь, а не отправил бродить по городу. За долгую (да уже почти двадцатилетнюю!) службу он запирал замок, наверное, за сотнями (если не тысячами) людей. Большей частью — за тупыми пьяными буянами. За бестолковыми любителями легких денег — из тех, кто думает лишь на один ход вперед. За торговцами дурью. Или паленой водкой. За продажными девками. За проворовавшимися бухгалтерами. Даже банкирами. Иногда (редко) — за зверями с одеждой в крови и страшным режущим взглядом. «Освободителей»… пока не было.

Скольких же уродов носит земля?

Качая головой и тихо посмеиваясь, капитан направился к выходу и к старенькому пледу, который, если есть справедливость на свете, еще не успел полностью остыть…

Но безумца за его спиной вдруг охватило волнение.

— Подождите! — черной тенью он заметался по клетке, вызывая бурю недовольства у ее обитателей и не замечая, что наступает кому-то на руку, не слыша скулежа, пинков и проклятий, сыпавшихся со всех сторон. — Подождите, вы же ничего не записали!

Капитан приостановился в дверях и, махнув рукой в сторону забавного психа, заверил его с ядовитой издевкой: «Не переживай — я запомнил!», чем вызвал в клетке негромкий, но искренний ржач…

Вернувшись в дежурку, он уныло постоял перед столом, представляя, сколько же времени займет бюрократическая возня (по всему выходило, что и ложиться-то смысла нет)… Буркнул под нос: «Ладно, утренняя смена разберется — они мне должны еще с прошлого месяца…» — и с облегчением снова завалился на холодный, как лед, диванчик.

К счастью, сон пришел быстро и был глубок.

 

Эд долго сидел в углу. Все смотрел на полоску света, пробивавшуюся из-под двери в конце коридора, и ждал, когда вернется человек, впустивший его.

Ему почему-то представлялось: тот принесет с собой стул, бумагу и карандаш. Сядет возле решетки и будет молча слушать его историю. Не перебивая. До самого конца. А потом спросит: так зачем же ты ее убил?

И Эд объяснит ему. Заодно — и себе. По крайней мере попытается… Может, хоть после этого ослабнет стальная удавка, стягивающая его горло все туже с каждым днем?

Но прошло много времени — слишком много. Те, кого он разбудил, уже давно перестали материться, а некоторые — даже ворочаться. Вокруг задышали размеренно, спокойно, глубоко… И в конце концов осознание факта, что никто не придет выслушать его больную горькую исповедь, все же сумело пробиться сквозь алкогольную мглу.

Тогда Эд лег прямо на пол, повернув голову так, чтобы видеть входную дверь. И позволил тяжелой волне сна утащить себя в сеть привычного упоительного кошмара — места, где она была еще жива…

 

Утро хлестнуло синтетическим желтым светом, тягучей руганью и сморканием сокамерников.

Едва разлепив глаза, Эд схватился за виски — голова болела так, что, казалось, вот-вот лопнет, оставив ошметки стекать по серым стенам «обезьянника». Он стиснул зубы, искренне надеясь, что милосердная смерть настигнет его прямо в это мгновение…

Но вместо нее, долгожданной, рядом вдруг загремел до ужаса громкий голос. Его отрывистые команды, на которые тут же откликался кто-то из камеры, были многотонными камнями, летящими с обрыва! Они снова и снова попадали в голову, умножая адскую боль, вгрызавшуюся в позвонки, заливавшую тело раскаленным свинцом…

Не выдержав мучения, Эд громко застонал.

А потом, собрав остатки мужества в кулак, заставил себя подняться на ноги, хватаясь за прутья и вызывая у окружающих приступы тошнотворного смеха. Его мутило и шатало, как под порывами ураганного ветра… Однако лицо нового «начальника» за решеткой все же приблизилось.

Полноватый мужчина под пятьдесят в тщательно выглаженной форме, который было наклонился, чтобы разглядеть нового «постояльца», отпрянул, демонстративно разгоняя воздух пухлыми пальцами.

— Фу-у-у-у-у! Вот это спиртзаво-о-од!.. Да тебя тут, наверное, всю ночь нюхали и балдели — запах свободы, блин! — засмеялся он добродушно.

Камера согласно гаркнула.

— Кто такой? — от толстячка несло сдобой и кофе. И уверенностью, что даже такая работа не испортит его сегодняшний замечательный день.

Из-за спины Эда ответили вместо него:

— Новенький, ночью привезли.

— Я сам пришел, — ревниво возразил Эд. И поразился собственному голосу — чужому, скрипучему. Неповоротливый язык (нет, его распухший труп!) занимал все пространство во рту, стянутом жаждой.

— Ну надо же! Оригинал? Какая птица… И на хрена ж ты к нам прилетела, птица? На зимовку, что ли? Так имей в виду — условия не ах: камеры переполнены, жратва паршивая, но самое ужасное — у нас не наливают! — он заразительно захрюкал, поддерживаемый разноголосым хохотом (от охранника в коридоре в том числе).

— Я убил человека, — повысив тон, чтобы перекрыть пролетающие мимо цели издевки и паясничание, громко заявил Эд. Он твердо решил довести начатое до логического завершения — его выслушают. Чего бы это ни стоило!

Все еще посмеиваясь и перелистывая пачку мелко исписанных бумаг, «начальник» вяло поинтересовался:

— Собутыльника?

— Нет. Женщину.

Мужчина в форме поднял голову. Присмотрелся к нему новым — неприятным, пронзительным взглядом. Под его царапающим прикосновением Эд поежился… безуспешно пытаясь прогнать из памяти ярко-голубой глаз на ладони, отливающей золотом…

— Как зовут?

Он ответил почти с облегчением:

— Ника.

Криво усмехнувшись, толстяк покачал головой.

— Тебя, спиртзавод, как зовут?

— Эдуард Савин.

— Ну раз так, Эдуард Савин… Пошли. Раз так — поговорим, — и принялся отпирать плохо смазанный неподдающийся замок…

Покидая клетку, Эд услышал, как позади звонко захлопнулась железная решетка. И удивился, насколько ему безразлично, вернется он сюда или нет.

В принципе, в последнее время он спал в местах и похуже этого.

 

Мужчина привел его в кабинет с широко распахнутым окном. Пронизывающий ветер хозяйничал в помещении — перелистывал бумаги на столе, обдавал холодом, но все равно не мог скрыть тяжелого табачного духа, пропитавшего насквозь каждый предмет. Эду вдруг подумалось, что здесь не хватает только чашки кофе и клавиатуры… Но эта мысль была такой нелепой, такой далекой, что сразу испарилась под очередным порывом жгучего ветра.

«Начальник» прикрыл окно и кивком указал на стул.

— Садись.

Эд сел, осторожно балансируя, — стул слегка подался влево с жалобным скрипом.

— Рассказывай. Как, когда?

— Ножом, — пришлось прочистить горло, — девятнадцатого сентября.

— Где?

— У нее дома, — Эд подумал секунду. Решил уточнить:  — Садовая, тридцать семь.

— Са-до-вая… — протянул толстяк и наморщил лоб, как бы стараясь представить карту города и нужную улицу на ней. — Это где же у нас?.. — чрезмерная серьезность вновь вернула гротеск его внешности — за столом сидел Карлсон в милицейской форме.

Впрочем, Эду было все равно, кому исповедоваться.

— Район старых дач, возле недостроенных многоэтажек. Там еще лес рядом, поле… — его пальцы сложились в глупой попытке изобразить кольцо заброшенных великанов-домов и маленькую волшебную страну его феи.

— А-а, многоэтажки… — «Карлсон» задумчиво пожевал полными губами (родинка в правом углу его рта при ближайшем рассмотрении оказалась растаявшей шоколадной крошкой). И вдруг вскинул на допрашиваемого просветлевший взгляд. — Подожди, а они не полукругом стоят?

— Полукругом. Вокруг дач! — с готовностью закивал Эд, ощущая, как его охватывает нарастающий зуд нетерпения — его слушают. Больше того, его понимают!

Мужчина выпятил губы совсем уж карикатурно.

— И она там жила? — переспросил, задирая бровь и рассматривая подопечного с каким-то новым, почти оскорбительным интересом.

— Да! — Эд, подстегиваемый азартом, сдвинулся на край стула.

— Давно?

— Лет пятнадцать — с самого детства…

Уже скоро! Лишь пара вопросов. Момент откровения (и призрачной возможности облегчения) приближался на крейсерской скорости. Эду, бесконечными алкогольными сутками напролет предвкушавшему этот разговор, представлявшему его в сотнях вариаций, было теперь дьявольски тяжело заставить себя сидеть!

Чтобы удержаться на месте, он ухватился за столешницу. Глаза якорем впились в «начальника»…

Но тот, словно издеваясь, не спешил со следующим вопросом — то расслабленно почесывал подбородок, то перебирал бумаги, то изучал окно… А потом и вовсе — поднялся и стал прохаживаться взад-вперед по кабинету, поскрипывая начищенными до блеска ботинками.

Круто заломленная бровь, наконец, съехала на место.

— И ты ее там убил. — Не вопрос — размышление вслух.

Но Эд все-таки решил, что подтвердить не помешает.

— Да.

— У нее дома. На Са-до-вой… — с намеком, непонятным и оттого еще более раздражающим.

— Да, — губы пересохли, и он облизнул их, ощутив густой соленый вкус.

Толстяк вздохнул. Внезапно повернулся к нему с еще одним, похоже, только пришедшим на ум вопросом.

— Тебя кто-то видел?

Эд ненадолго задумался. Покачал головой.

— Нет, это было на заднем дворе. Там деревья густые, и цветы выше забора. Соседям не разглядеть.

— Соседям? — мужчина бросил на него резкий, преувеличенно внимательный взгляд.

— Ну да, там эта… девочка, школьница, живет, старуха с собачкой еще, Леня-алкаш… Да много кто! Вы проверьте — поспрашивайте, может, кто и видел! — Эд вдруг уставился в пол под жарким приливом стыда — его же и правда могли увидеть, когда… Почему-то эта мысль была невыносимо тяжкой!

Над головой ядовито хмыкнули.

— Много кто живет, говоришь… На Садовой? — в воздухе повисла многозначительная пауза.

Эд поднял глаза, не понимая, почему тот так на него смотрит — как будто долго ловил на чем-то (на вранье?) и вот наконец поймал. Толстяк чуть наклонился и произнес, чеканя каждое слово ему прямо в лицо:

— На Садовой уже лет двадцать как никто не живет! — и выпрямился, оценивая реакцию.

Но Эд продолжал сидеть в той же позе, окаменев от неожиданности (этот мент, что, правда думает так дешево его развести…?).

После короткой паузы, не принесшей ожидаемого, мужчина опять принялся ходить взад-вперед, изредка поглядывая в его сторону.

— Видишь ли, у моих родителей дача была на Садовой. И я мальчишкой там весь район оббегал, можно сказать, вырос там… Так что точно знаю: всех расселили. Хотели сносить. Но у нас… как обычно, — его рука очертила плавную окружность, которая должна была что-то объяснить. Но не объяснила.

Эд растерянно тряхнул головой. Что за бред?..

А «начальник» снова опустился за стол напротив. Просмотрел бумаги. Сложил их аккуратной стопкой и уставился на Эда — уже почти сочувственно.

— Мой тебе совет, Эдуард Савин, — не пей больше. В смысле — вообще никогда. Добром это не кончится. И, кстати, сходи к профильному врачу. Я оформлять не буду — вижу, тебе и так хватает…

Помолчал. И, поскольку в ответ не последовало ни звука, с усталым вздохом обратился к несчастному еще раз:

— Пообещай, что прямо отсюда пойдешь в больницу.

Он заглянул Эду в глаза, полный того же (притворного) понимания и заботы. Однако в последний момент левое веко дернулось.

И Эд понял: все это — вранье! Бездарная попытка запутать его окончательно! …Однако, если даже здесь заговор, что дальше?..

Мужчина потер глаз-предатель, сцепил пальцы в замок и вновь пристально посмотрел на него.

— Сам доберешься?

Эд кивнул, стараясь ничем не выдать охватившего его волнения — ему внезапно стало ясно, куда нужно идти. Ну конечно!

Во всем мире оставалось лишь одно такое место.

 

По влажному, отливающему свинцом асфальту проносились машины. В предвечернем смоге их плотный поток сиял фарами и, жизнерадостно просвистывая мимо — туда, где тепло и уют ожидают достойных, лишь подчеркивал своей суетой пустоту тротуаров. Обдавал шумом, гарью и безысходностью одинокую фигуру, бредущую вдоль дороги…

Тепло сдуло с земли без остатка — тяжелые тучи, хлесткие капли-предвестники и ветер — леденящий, пробирающий до костей. Под его безжалостной плетью, раз за разом обрушивающей на город свой сокрушительный удар, дрожали деревья, под его натиском стонали провода, а последние птицы срывались в дальний путь…

Вот и все! Будто и не было лета. Буйство оттенков выцвело до серого, обнажив мертвые камни домов и осиротевшие клумбы, вновь заплывшие мусором. Травы-шелка, листья — от игольчатых до опахал-лопухов, лепестки (сама жизнь!) растворились в унылом осеннем тумане, исчезли из этого мира, будто и не было…

Будто не было золотого водопада волос и кружащего голову цветочного запаха… И невозможного терпкого счастья…

Не слыша холода — с грудью нараспашку, Эд шел, пошатываясь, запинаясь о камни. Иногда падал и поднимался вновь, чтобы опять и опять переставлять ноги в сбитых ботинках — монотонно, без всякого представления о времени…

Уже давно остались позади глянцевые витрины и такие же люди. Поблескивая чистой обувью, они огибали его издалека, гадливо кривясь под элегантными зонтами и избегая пересекаться с подобным попутчиком не то что взглядом — даже мыслью.

Но движения Эда, равнодушного и отстраненного, были все так же неловки, а полы неряшливой куртки все так же вились за спиной.

И лишь воспаленный взгляд цепко держался за цель — растущую, нависающую, приближающуюся…

Когда он преодолел длинный дугообразный поворот, последнее препятствие в виде какого-то еле живого завода отодвинулось, полностью открывая недостроенные многоэтажные дома со старым дачным районом у ног…

И Эд понял: его путь окончен.

 

Он был на Садовой. Но не узнавал ее.

По колено в прелых листьях брел, оглядываясь и беспредельно удивляясь: ведь раньше их убирали, разве нет? Он же видел своими глазами не раз (и год назад — в бинокль, и… кажется… недавно), как соседи сгребали огромные кучи, как вертикальной струйкой курился дым в сумраке осенних вечеров и прикрывал сады седым туманом… Что ж теперь? Слишком холодно?..

Может, и собаки не лают поэтому? Нигде ни души. Днем же всегда доносились, пусть и едва различимые, но какие-то звуки присутствия жизни — разговоры, музыка, смех, плач младенцев…

Сейчас на Садовой царила глубокая, почти осязаемая тишина. Только шорох листьев, потревоженных ногами, да стон ветра в кронах узловатых обнаженных деревьев нарушали ее плотный саван…

Чуть углубившись в коридор из намечавших направление буйных кустов, Эд потерянно замер и попытался отыскать привычные ориентиры — дом с красивым венцом и огромный орех в одном из ближайших дворов… Но без пестрых одежд, сброшенных наземь — линять и таять под дождем, улица оказалась совсем незнакомой… Нет, хуже! До боли чужой.

Вместо старых опрятных заборов — прогнившие доски. Где грудой за кустами, а где и вовсе труха, пронзенная порослью. Лишь изредка их облизанные бесчисленными дождями колья еще торчали вдоль грязно-желтой шуршащей реки, в которую превратилась дорога.

А во дворах… Там подставляли ветру свое развороченное нутро остовы — черные, покосившиеся. От взгляда случайного прохожего (щадя его) их прикрывала сухая сказочно высокая — до самых чердаков — трава. В ней, словно поверженные великаны, лежали столбы, оплетенные паутиной проводов — уже безопасных, опутанные сетью хмеля и дикого винограда. Немногие, самые стойкие, почтительно клонились к останкам домов — слушали их горькие тайны…

Но вот и последний перекресток.

Строго на пересечении лиственных рек Эд остановился не в силах сделать дальше хоть шаг.

Тяжело дыша, он долго, долго вглядывался в густое сплетение ветвей шиповника… Того самого. И уговаривал себя под бой рвущегося сердца: « Это ничего… Ничего, что не видно. Ведь и раньше ее дом был незаметен… Разве нет?»

В конце концов сумел себя преодолеть и поплыл вперед.

Пара шагов — все в порядке: вокруг те же заросли, колючие и упрямые, — рыцарская охрана, оберегающая покой принцессы… Эд невольно выдохнул, ощутив огромное облегчение (просто почудилось!), и уже спокойнее двинулся туда, где должна была белеть табличка с потертой надписью: «ул. Садовая, 37»…

И тут же жестокое разочарование настигло его! Сбило с ног! Заставило потрясенно щуриться на невозможную картину…

Сквозь поредевшие ветви виднелся присевший скелет дома.

Как зачарованный, Эд пошел вперед… И даже не осознал, что исчезло привычное препятствие — калитка. Просто шагнул в глубокий и теперь такой беззащитный двор…

За соломенной рослой травой темнели бревенчатые стены, изглоданные острыми зубами самого беспощадного хищника — времени. На месте двери зиял провал.

Ветер жег глаза, словно уговаривая: не смотри, глупец! ну не надо тебе это видеть!..

Но Эд шел, механически переставляя ноги снова и снова, неспособный противостоять чьей-то безумно злой шутке…

Не может быть… А как же ее сад?.. Неужели ничего не осталось?! (…Или не было?)

Он обогнул угол, упал, подхватился и похромал вокруг дома, продираясь сквозь колючие заросли и удивленно разглядывая царапины на покрытых грязью руках — такие реальные в этом больном мире…

Наконец выбрался на округлую поляну.

С нее, устланной пышным и удивительно мягким ковром, открылся вид на сад, который в своем запустении казался еще более… Нагим — без разноцветных листьев и цветов. Одичавшим — без прикосновений людских рук. Чужим — невыносимо. Лишь бесконечное пространство, отданное вековым деревьям и гулкому осеннему ветру…

Эду вдруг стало страшно.

Потому что кто-то смотрел ему в спину.

Сцепив зубы и сжав кулаки, ожидая чего угодно, он стремительно обернулся!..

И увидел куст рыжевато-красной хризантемы. У самой стены дома. Именно там… Даже время не могло укрыть это место от пронзительного взгляда его памяти.

Не чуя тела, Эд приблизился и рухнул на колени в жухлую траву, а от куста потянулась тонкая нить горьковатого запаха. Того самого. Ее запаха…

И такой же горькой нитью пришло воспоминание о том, как часто она их рисовала — эти рыжие цветы: едва показавшимися из-под снега, полными летнего зноя, на пороге зимы и смерти, яркими, разными… Как ложились на полотно неровные мазки, заслоненные живым светом ее волос, как дрожала вытянутая кисть, пока она решала, что и как на ее сегодняшнем рисунке будет жить…

Его золотая девочка. Его судьба… Эд нежно коснулся цветов, пылавших на фоне поздней осени…

И они посыпались!

— Нет! — он дернулся, чувствуя, как рвется внутри натянутая годы назад тетива. Как умирает что-то бесценное… Только теперь, только здесь по-настоящему умирает!

Под его задрожавшими пальцами, пытавшимися удержать (или хотя бы замедлить на миг!), лепестки опадали один за другим все быстрее, все неотвратимее… Как гаснущие искры, они опускались в траву — так же торжественно и таинственно. И так же безвозвратно терялись.

Он пробовал разыскать их — начал судорожно, неловко рыться в траве. Понимая бессмысленность поиска. И все равно продолжая… Продолжая…

Пока, секунды спустя, перед ним не остались пустые серые стебли.

И тогда одиночество пронзило его!

Эд сгреб в охапку куст и заплакал. Вместе с дождем, уронившим крупные редкие капли…

Он плакал, наверное, впервые в жизни — впервые после детства. Глаза забыли, что такое слезы, и не знали, как реагировать на боль… А она была страшной! Сокрушительной!

Как гром, разрывавший небеса.

Эд содрогался от невыполнимого желания, которое накатило горькой лавиной: увидеть ее еще хоть раз. Задыхался от запоздалого чувства потери, готовый на что угодно, лишь бы увидеть…

И дождь набирал силу!

Он раскачивался, закрывая лицо руками, уходя в землю вместе с холодными струями, уходя вслед за ней… А леденящий, пробирающий до костей ливень помогал ему в этом — ложился стотонным весом на плечи, пригибал к земле, распластывал…

Вдруг молния ударила где-то совсем близко!

И в тот же миг тяжесть воды, падающей с небес, стала невыносима! Под ее беспощадным давлением Эд задрожал всем телом и, упав на бок, выгнулся дугой.

Не знающий передышки адски сильный ливень стегал его сотнями раскаленных струй, смывая грязь с кожи… Утюжил весом, раскатывал… Смывал одежду — слой за слоем… Смывал волосы и ресницы… Слизывал морщины… Для глотка воздуха не оставалось места в этой стене воды, и, чтобы освободиться от нее, Эд бешено тер лицо… А оно стиралось под его ладонями.

И это было к лучшему — он не мог видеть, как сквозь гладкую белую кожу предплечий пробивается поросль перьев — темно-серых, размашистых…

Одним резким рывком руки провернулись в суставах под мучительно диким углом!

И дождь прекратился.

Ему хотелось закричать от боли и горя! …Но вместо крика из немеющего горла вырвался только странный, глухой клекот.

Он судорожно завозился, забился, словно в силках… И все же каким-то неведомым образом сумел подняться!

Ноги почти не слушались — вместо шагов получались нелепые прыжки, а руки…

Нужно было закрыть ими лицо, чтобы избавиться от ужасной иллюзии огромного, опасного, нестерпимо иного мира! …Но руки, выгнутые за спину и обросшие перьями, взметнулись слишком высоко. Увлекая и его за собой… Заставляя жмуриться от страха перед растущей пропастью…

Спрятаться! (Единственная мысль.)

Чудом сохранившийся проем чердачного окна полыхнул гостеприимной тьмой, и он ворвался в него, задев раму плечом! Перевернулся несколько раз, окончательно потеряв ориентацию… И замер в спасительном углу, закрыв глаза — пытаясь стать невидимым и неслышным, почти не существующим в этом новом мире, полном безжалостных чудес…

А он тем временем начал движение.

Луна и Солнце сменяли друг друга, как всегда. И как никогда раньше — быстро. Наоборот.

Скрипя и покачиваясь, росли стены — покидали плен тяготения и с прежней силой поднимали крышу к кружащемуся небу… Балки смыкались, светлели. Мох уходил из щелей…

Все менялось. Заполнялось сотнями, миллионами звуков — понятных и лишенных смысла, важных и пустых, травяных и мясных… Послышалась вкусная мышиная возня. Взметнулись предостерегающие голоса других ночных птиц…

Наконец появились звуки внизу, в доме.

Он услышал смех. Заливистый, счастливый смех ребенка…

Невольно открыл глаза и заковылял, скованный новым телом, к его источнику — широкой щели в полу, полыхающей опасным теплом и лишним, слепящим светом…

Память уже почти растворилась. Но в самый последний момент он все же успел поймать обрывок утешающей мысли, что знает, чей это смех.

 

***

Видишь, я над тобою кружу,

Это я, фиолетово-черный…

 

19 сентября 2012 года

 

  

Пожалуйста, не забудьте оставить отзыв о прочитанной книге!

 (Чтобы перейти к отзывам, нажмите "облачко" в правом верхнем углу страницы)